Петр ВрангельБелый Крым. Мемуары Правителя и Главнокомандующего Вооруженными силами Юга России. Приказ о земле и волостном земстве

ГЕНЕРАЛ П. Н. ВРАНГЕЛЬ И ЕГО «ЗАПИСКИ»

25 апреля 1928 г. в Брюсселе умер генерал П.Н. Врангель, последний главнокомандующий русской армией.

19 июля, менее чем через три месяца, в Берлине увидела свет 1-я часть его «Записок», а 25 сентября – 2-я, опубликованные генералом А.А. фон Лампе в V и VI сборниках «Белое дело. Летопись белой борьбы».

«Записки» Врангеля с одинаковым усердием штудировали, толковали, а то и просто переписывали как его хвалители, так и хулители. Но если кто из них и заметил, то никто до сих пор не потрудился, во всяком случае печатно, прояснить одну интригующую странность.

В предисловии «От редакции», предваряющем 1-ю часть «Записок», фон Лампе пишет: «…В феврале 1928 года… генерал Врангель принял решение окончательно подготовить свою рукопись к печати. Для этого вся работа была вновь пересмотрена Главнокомандующим… и была сокращена примерно на 1/8 своего объема». И далее: «Кроме того экземпляра рукописи, который был передан в летопись, существовал второй, в котором сохранено все то, что было изъято из рукописи во время переработки ее в феврале 1928 г. Экземпляр этот хранился в личном архиве генерала Врангеля».

В архиве Врангеля, с 1929 г. хранящемся в библиотеке Гуверовского института, упомянутый фон Лампе полный рукописный экземпляр «Записок» отсутствует. Потомки генерала оригинальным текстом считают тот, что был опубликован в «Белом деле».

«Примерно 1/8 объема» означает, что из оригинального текста было изъято и не опубликовано в 1928 г. 150 – 160 машинописных страниц. По меньшей мере странным кажется то, что до сих пор никто не обнаружил и не предал гласности этот несомненно ценный исторический материал. И уж совсем интригует прошедшее время, в котором фон Лампе говорит в предисловии о «втором» полном экземпляре рукописи – «существовал», «хранился»…

Судьба «Записок», которую удалось прояснить благодаря материалам личного архива фон Лампе, оказалась не менее трагичной, чем судьба их автора.

Когда и как работал Врангель над своими мемуарами, фон Лампе узнал в феврале 1928 г. в Брюсселе от самого главнокомандующего. И в предисловии, как он уверял его мать – баронессу М.Д. Врангель, он «пытался дать верную картину того, как писались“Записки”».

«После каждой главы записок приведены даты, указывающие на день, когда каждая глава была закончена. Отсюда видно, что, начав писать первую главу на яхте «Лукулл» и закончив ее к 28 июля 1921 года, генерал Врангель кончил последнюю главу своих воспоминаний уже в Сербии, в Сремских Карловцах, 30 декабря 1923 года.

Материал для каждой главы подготовлялся, по указаниям автора, его личным секретарем Н.М. Котляревским, изучался и продумывался генералом Врангелем, который потом диктовал текст главы своему секретарю и после того еще несколько исправлял написанное…»

Нарисованная фон Лампе «верная картина» не дает ответа на самые важные вопросы. Что представлял из себя первоначальный текст? Каков был его объем? Какова судьба рукописных правок и вставок самого главнокомандующего?

Обращает на себя внимание то, что главы I, II и III части 2-й не датированы и в предисловии это никак не объясняется. Это сразу заметила мать покойного главнокомандующего, которая хорошо знала, какое значение ее сын придавал датировке своих записок. В письме фон Лампе от 19 августа 1928 г. она передала свой разговор с сыном, который состоялся в 1926 г.: «Я спросила его относительно дат, не изменит ли он? Он определенно ответил мне: я хочу, чтобы знали, что они написаны до (Подчеркнуто М.Д. Врангель. - Авт.) Деникинских записок, а не то, чтобы я оправдывался как бы на его обвинения». Объясняя отсутствие дат под главами, в которых описываются события марта - апреля 1920 г., когда генерал Врангель вступил в командование ВСЮР, фон Лампе писал баронессе: «Все даты в конце глав мною сохранены, кроме тех, которые он выделил в феврале и под которыми ничего не проставил».

К сожалению, дневник и другие материалы личного архива фон Лампе не содержат информации, которая позволила бы понять точный смысл этой фразы. Можно предположить, что Врангель оставил эти главы у себя в Брюсселе для более тщательного редактирования и позже переслал их в Берлин. Однако никаких сведений о такой дополнительной пересылке не обнаружено.

В архиве фон Лампе сохранились последние страницы глав «Записок». Эти страницы представляют собой машинописный текст, правленый рукой Врангеля. Каждая страница заканчивается написанными его же рукой датой и местом окончания главы.

В одном случае - в III главе 1-й части («На Москву») - датировка явно ошибочна. В опубликованном тексте «Записок» в конце главы указано: «21 января 1921 г. Константинополь». Эта датировка, во-первых, противоречит утверждению фон Лампе, что работа над воспоминаниями началась только летом 1921 г. Во-вторых, Врангель реально не мог начать эту работу сразу после эвакуации в Турцию зимой 1920/21 гг., поскольку все его силы и время уходили на размещение эвакуированных частей, устройство беженцев, их снабжение и т.д. В-третьих, все главы писались в строгой хронологической последовательности и III глава никак не могла быть написана раньше I и II.

Сохранившаяся последняя страница главы «На Москву» с автографом Врангеля не вносит полной ясности, поскольку год - «1921 г.» - написан его рукой весьма небрежно: последняя цифра «1» может быть принята как за «1», так и за «2». Остается непонятным, почему вопреки логике фон Лампе при подготовке текста к печати принял ее именно за «1». Он не мог не прийти к выводу, что в данном случае Врангелем допущена небрежность или описка (в результате, например, торопливости или рассеянности, вызванной болезнью). Во всяком случае, фон Лампе при подготовке текста к набору поставил явно ошибочный год - 1921-й вместо 1922-го.

Другая ошибка при издании «Записок» была допущена в датировке V главы 2-й части («Вперед») - «4 июня 1925 г.». На сохранившейся последней странице машинописного экземпляра этой главы рукой Врангеля последняя цифра года - «3» - написана опять-таки очень небрежно и даже не проставлено «г.». Как и в случае с III главой 1-й части, фон Лампе вопреки логике предпочел ошибочное внешнее сходство написанной Врангелем цифры «3» с цифрой «5».

IX глава 2-й части («За Днепром») датирована «22 декабря 1923 г.», хотя в машинописном экземпляре рукой Врангеля ясно написано: «22 ноября 1923 г.». Возможно, фон Лампе сам исправил «ноябрь» на «декабрь», поскольку предыдущая глава датирована 26 ноября 1923 г. Не исключено также, что в данном случае имела место невнимательность редактора или наборщика.

В целом можно сделать вывод, что, несмотря на невыясненность некоторых деталей и очевидные случаи ошибок при датировке, мы располагаем вполне достоверными сведениями о времени и месте работы автора над «Записками». Генерал Врангель начал работу в конце весны 1921 г. в Константинополе и завершил ее в декабре 1923 г. в Сербии.

В связи с датировкой обращает на себя внимание одно интересное, хотя и печальное обстоятельство. I глава 1-й части («Смута и развал армии») была написана на борту яхты «Лукулл», и работа над ней завершилась 28 июля 1921 г. Работу над II главой («Освобождение Северного Кавказа») Врангель начал также на яхте «Лукулл», стоявшей на рейде Босфора, где жил он сам, размещалась его личная канцелярия и где, видимо, хранились какие-то материалы главного штаба ВСЮР, вывезенные из Крыма и использовавшиеся в качестве документальной основы для воспоминаний. 15 октября 1921 г. яхта «Лукулл» была протаранена итальянским пароходом «Адрия» и затонула вместе с частью документов. Однако к этому времени работа над II главой, вероятно, была в основном завершена, и текст этой главы не был утрачен в момент гибели яхты. Об этом свидетельствуют время и место окончания работы над II главой, указанные в конце: «24 октября 1921 г. Константинополь». Следовательно, есть все основания утверждать, что отобранные Котляревским документы, а также надиктованный Врангелем текст и другие подготовительные материалы к этому времени уже были доставлены с яхты «Лукулл» в здание русского посольства в Константинополе, где разместились штаб главкома и состоявший при нем гражданский аппарат.

В целом работа над воспоминаниями заняла у Врангеля два с половиной года. К концу 1923 г. они представляли собой два машинописных экземпляра, напечатанных лично Котляревским на разных машинках. Оба экземпляра были переплетены, о чем свидетельствуют следы клея и брошюровки, оставшиеся на левом поле сохранившихся страниц. На это же косвенно указывает упоминание баронессы М.Д. Врангель о том, что генерал Врангель, редактируя текст в 1926 г., «измененные страницы вырезал».

Рукописные наброски, сделанные Котляревским под диктовку Врангеля, а также различные рукописные вставки и поправки, которые делал сам Врангель, скорее всего, уничтожались после того, как завершалось печатание окончательного варианта очередной главы. На это указывает факт полного отсутствия как их самих, так и каких-либо упоминаний о них.

Таким образом, хотя Врангель, фон Лампе, баронесса М.Д. Врангель и Котляревский часто называли текст воспоминаний «манускриптом» или «рукописью», таковая в действительности не существовала.

В первоначальном варианте текст был озаглавлен «Воспоминания. (Ноябрь 1916 г. – ноябрь 1920 г.)» и делился на две части.

1-я часть - 635 страниц - охватила период с ноября 1916 г. по март 1920 г., начиная с событий на Юго-Западном и Румынском фронтах, когда Врангель был произведен в генералы и назначен начальником Уссурийской конной дивизии, и заканчивая отступлением ВСЮР в Крым, когда Врангель был уволен генералом А.И. Деникиным из армии и вынужден был уехать из Крыма в Константинополь. Судя по сохранившемуся титульному листу, 1-я часть поначалу имела название «От Самодержавия до Совнаркома», впоследствии зачеркнутое. Она состояла из пяти глав: I - «Смута и развал армии», II - «Освобождение Северного Кавказа», III - «На Москву», IV - «Крамола на Кубани», V - «Развал».

2-я часть - 626 страниц - получила название «Последняя пядь родной земли» и охватила события с марта по ноябрь 1920 г., начиная с назначения генерала Врангеля главнокомандующим ВСЮР и заканчивая эвакуацией Русской армии и беженцев из Крыма в Турцию. В опубликованном варианте 2-я часть состоит из одиннадцати глав: I - «Смена власти», II - «Первые дни», III - «Приказ о земле и волостном земстве», IV - «Перед наступлением», V - «Вперед», VI - «В Северной Таврии», VII - «На Кубань», VIII - «Все на Врангеля!», IX - «За Днепром», X - «Последняя ставка», XI - «У последней черты». Однако, хотя авторское оглавление не сохранилось, есть основания полагать, что в первоначальном варианте 2-я часть состояла из меньшего числа глав – восьми. На последней – 190-й – странице IV главы рукой фон Лампе сделана пометка: «ч. II. гл. 1, 2, 3, 4.» Следовательно, первоначально главы I, II, Ш и IV представляли собой одну главу, которая по объему значительно превосходила остальные.

Остается неясным, кто именно и когда сделал разбивку первой главы на четыре.

Возможно, ее сделал сам Врангель в июле 1926 г., когда по просьбе фон Лампе отбирал часть своих воспоминаний для публикации в первом сборнике «Белого дела». Выделив начальный сюжет о своем приезде в Севастополь на заседание военного совета по выборам нового главкома ВСЮР 3 – 4 марта 1920 г., он сделал из него отдельную главу, назвав ее «Смена власти». А уже затем разбил оставшуюся часть на три главы и дал им названия.

Возможно также, что эту разбивку произвели Врангель и фон Лампе вместе, когда в феврале 1928 г. в Брюсселе редактировали текст с целью его подготовки к изданию полностью в «Белом деле».

Наконец, такую разбивку уже после смерти Врангеля мог произвести сам фон Лампе, готовя в Берлине 2-ю часть к изданию.

К сожалению, обнаружить документы, однозначно подтверждающие какое-либо из этих предположений, не удалось. Так или иначе, в результате этой разбивки I, II и III главы в опубликованном варианте не датированы.

Описанный выше метод работы решающим образом определил характер и особенности текста воспоминаний. Основа их носит документальный характер, значительное место занимает изложение или цитирование документов оперативного и политического характера. Многие документы приведены целиком. Это позволило автору дать широкую панораму происходившего, во многих случаях досконально осветить не только внешнюю сторону событий, но и вскрыть их подоплеку, аргументировать собственные решения и действия и, наконец, подняться до широких обобщений, что обычно характерно для исследований, а не мемуарной литературы. С другой стороны, воспоминания отличаются крайней сдержанностью и взвешенностью оценок и характеристик событий и лиц и вообще очень скупы на раскрытие внутреннего эмоционального состояния автора в тех или иных ситуациях, что делает их довольно сухими. Несомненно, на стиле сказался и канцелярский слог секретаря Котляревского.

Судя по всему, генерал Врангель не спешил издавать воспоминания сразу после завершения работы. Примечателен сам факт брошюровки с целью их относительно долгого хранения в неопубликованном виде. Почему – точно не известно.

Однако последующие события наводят на предположение: Врангель выжидал, пока Деникин не завершит работу над своими «Очерками русской смуты», 1-й том которых вышел в Париже в 1921 г.

Соперничество Врангеля с генералом Деникиным, главнокомандующим Вооруженными силами на юге России в 1919 – марте 1920 гг., их сложные взаимоотношения, обострявшиеся порой до конфликтов, не исчерпали себя с окончанием Гражданской войны. В эмиграции они ни разу не встретились, хотя и воздерживались от резких выступлений в адрес друг друга. Однако их окружение продолжало яростно спорить о совершенных ошибках и причинах поражения Белого движения на юге. Проденикински настроенные военные и политики обвиняли Врангеля в подрыве власти Деникина, а сторонники Врангеля упрекали Деникина в том, что тот упорно отклонял стратегические планы своего более способного подчиненного и во всех его действиях склонен был видеть лишь честолюбивые намерения занять пост главкома ВСЮР.

В 1925 г. в Берлине был опубликован 4-й том «Очерков», в котором Деникин довел свои воспоминания до начала 1919 г. О его усиленной работе над следующим томом (о событиях 1919 – начала 1920 гг.) Врангель узнал, можно сказать, из первых рук. Деникин, проживавший тогда в Венгрии, обратился к фон Лампе, начальнику 2-го отдела РОВС, деятельность которого распространялась и на эту страну, с просьбой помочь получить из архива Русской армии документы за период до марта 1920 г., т. е. до его ухода с поста главкома ВСЮР. Врангель, хотя и понимал, что Деникин вряд ли отойдет от своих взглядов на причины, суть и последствия их конфликтов, не счел себя вправе препятствовать работе бывшего начальника. По его распоряжению просимые материалы были Деникину переданы.

Предстоящий выход 5-го тома «Очерков» ставил Врангеля в крайне сложное положение: его собственные воспоминания, опубликованные позже «Очерков», могли быть оценены эмигрантской массой как попытка оправдаться, а недругами всех мастей – использованы как лишний повод позлословить в его адрес. Именно поэтому он сказал матери в начале 1926 г.: «…Я хочу, чтобы знали, что они написаны до деникинских записок, а не то, чтобы я оправдывался как бы на его обвинения».

Вторая причина, подтолкнувшая Врангеля к публикации, была сугубо материальной. В 1922 – 1923 гг. жалование из опустевшей казны Русской армии иссякло и ее чины вынуждены были добывать средства к существованию собственным трудом, формально числясь в списках частей и военных организаций. У РОВС едва хватало средств на содержание канцелярии в Париже и начальников отделов в разных странах. Соответственно, в стесненном материальном положении оказался и сам председатель РОВС генерал Врангель со своей семьей – женой Ольгой Михайловной и детьми Еленой, Петром, Натальей и Алексеем.

Фон Лампе, как и другие, кто был близок к Врангелю, высоко ценил его личную порядочность в денежных делах. Таким был и сам фон Лампе, живший в Берлине с семьей на мизерное жалование начальника 2-го отдела РОВС и редактора «Белого дела». Весьма красноречива запись в его дневнике, сделанная в начале 1928 г.: «Хочу отметить, что ПН неоднократно говорил, что кроме строевых начальников т о л ь к о (Здесь и далее в дневнике разрядка А.А. фон Лампе. – Авт.) я один понял его материальное положение и пришел ему на помощь, остальные все время требуют денег…»

Сведения о том, когда и как Врангель приступил к подготовке своих воспоминаний к изданию, обнаружены в письме его матери генералу фон Лампе от 19 августа 1928 г. Подчеркнув, что лишь ей и секретарю Котляревскому «достоверно известна» история работы над текстом, баронесса Врангель писала: «…Последний год (1926 г. – Авт.), когда уехала семья в Бельгию, я тогда оставалась с сыном одна, и вот в долгие зимние вечера он просил меня читать их ему вслух, чтобы он мог бы в виде слушателя обратить на многое внимание в них. Самые главные изменения были сделаны им именно тогда… Многое было им… написано в пылу возмущения, он смягчился, и, слава Богу, ничего исторического (Подчеркнуто М.Д.Врангель. – Авт.) не пропало. Это его душевное и только. Я строчка за строчкой знаю, что он вычеркивал… Он многое смягчил в своих исправлениях, он или густо зачеркивал, или вырезал и, во всяком случае, был бы определенно против, чтобы их расшифровывали».

Действительно, в последних машинописных страницах глав отдельные фразы зачеркнуты слегка и без труда читаются, другие фразы и целые абзацы обведены и густо заштрихованы чернилами так, что прочитать их нельзя. Судя по измененной нумерации, из 1-ой части было целиком вырезано 14 страниц, из 2-ой – 11.

Таким образом, в январе – феврале 1926 г., решив опубликовать свои воспоминания, Врангель произвел правку и сокращение текста. Это редактирование коснулось только первого экземпляра и свелось к ликвидации наиболее откровенных характеристик конкретных людей и их поступков. Вряд ли сам Врангель считал, что это было «написано в пылу возмущения». Скорее всего, он не хотел, чтобы его воспоминания усугубили раскол и конфликты в среде военной эмиграции, нанесли ущерб его собственному авторитету и вновь обострили споры о его отношениях с Деникиным.

С весны 1926 г. через доверенных лиц Врангель начал искать возможность опубликовать перевод воспоминаний в иностранном издательстве. Узнав, в частности, что его книгой заинтересовалось берлинское издательство «Новак», он поручил фон Лампе вступить с ним в переговоры о финансовых условиях и сроках издания.

Фон Лампе, в 1925 г. затеявший издание мемуарно-документальной серии «Белое дело», со своей стороны, попросил Врангеля прислать какой-нибудь отрывок для первого сборника. Тот выслал ему в Берлин оглавление всей книги, конец последней главы 1-ой части и начало первой главы 2-ой части, в которых описывалась смена главкома ВСЮР в марте 1920 г. Посетовав, что присланный текст составляет менее одного листа, фон Лампе попытался убедить Врангеля прислать побольше: «…Ваше первое появление в печати было бы по наружному виду обставлено более нарядно». И далее: «Почему Вы остановились на заглавии «Воспоминания»? С точки зрения читателя и витрины, это очень тяжелое заглавие! Даже такое, как например, «Ноябрь 1916 г. – ноябрь 1920 г.» опять-таки с подзаголовком «Воспоминания» - привлекло бы читателя более. Это, конечно, мое личное мнение…»

Однако Врангель отказался: «…Ничего более дать не могу, кроме присланной главы».

В августе же издательство «Новак» через фон Лампе предложило Врангелю схему выплаты гонорара, согласно которой его размер зависел от реализации тиража. Врангель назвал эти условия «неприемлемыми»: «Мне не столько важен размер будущих возможных поступлений, сколь размер суммы, выплачиваемой при выходе издания. Не откажите выяснить, возможно ли рассчитывать на более выгодные условия».

В октябре 1926 г. основанное в Берлине русское издательство «Медный всадник» выпустило I сборник «Белого дела», куда присланный Врангелем текст вошел под названием «Март 1920 года (Из воспоминаний)». Одновременно тот же «Медный всадник» опубликовал последний 5-й том «Очерков русской смуты» Деникина. Врангель прочитал обе книги в Брюсселе, куда приехал к семье из Сербии 5 ноября.

Между тем фон Лампе уже начал переговоры с «Медным всадником» о выпуске полного текста воспоминаний, искал издателей во Франции, продолжал переговоры с «Новаком» относительно финансовых условий, причем немцы настаивали на том, чтобы перевод на французский вышел не раньше перевода на немецкий. 8 ноября Врангель написал фон Лампе о своем согласии, чтобы французское издание вышло не ранее немецкого. В проект договора с «Медным всадником» он потребовал включить два пункта: право издания на всех иностранных языках и право издания в России остаются за ним. Врангеля особенно волновал исход переговоров с «Новаком»: «Благодарю за переговоры о немецком издании моих воспоминаний. Что может составить в цифрах уплата за первую тысячу? Во что может обойтись перевод и что очистится мне единовременно при выходе издания?»

Тогда же у Врангеля появилась возможность издать воспоминания в США. 15 декабря 1926 г. в ответ на просьбу фон Лампе скорее выслать текст в Берлин для «Медного всадника» и перевода на немецкий он сообщил: «Посылка рукописи моих воспоминаний задерживается…: я получил сведения, что приобретение воспоминаний американским издательством обусловливается, чтобы труд не появился на рынке на другом языке до заключения сделки, дабы американское издательство могло, публикуя о предстоящем выходе, упомянуть, что воспоминания доселе нигде не появлялись. Жена выезжает в Америку 29 декабря, где и должна заключить сделку, о чем меня телеграфно уведомит… Вы сами понимаете, я не могу не учитывать требования американских издательств».

Можно понять Врангеля: с финансовой точки зрения публикация в США была наиболее привлекательной, поскольку экономический кризис в Европе сильно ударил по издательскому делу, особенно по русским издательствам. Выпуская книги мизерными тиражами, они влачили жалкое существование, ибо большинство эмигрантов жило на грани бедности и просто не имело возможности покупать литературу. В январе 1927 г., объясняя причину задержки переговоров с издательством “Новак”, фон Лампе писал Врангелю, что “разговоры и переговоры идут очень медленно”, “все становится сложнее по причине безденежья”, немецкие издательства “сидят без денег”, а издатели полагают, что воспоминания бывшего русского главнокомандующего “не имеют непосредственного интереса для немцев”.

Неизвестно точно, когда и почему, но летом – осенью 1927 г. “Медный всадник” отказался издавать воспоминания Врангеля.

Задержка с изданием имела для Врангеля одну положительную сторону: прочитав 5-й том “Очерков русской смуты”, он получил возможность ответить на критику Деникина в свой адрес. Как явствует из дневника фон Лампе, он внес в текст “полемику с пятым томом Деникина”.

Между тем, преодолевая огромные трудности, фон Лампе продолжал выпускать в Берлине сборники “Белое дело”. В январе 1928 г. вышел IV сборник. Главной проблемой была финансовая. Настойчивые обращения к русским предпринимателям и состоятельным аристократам, даже к тем, кто находился в дружеских отношениях с Врангелем, редко заканчивались положительным результатом. Основным источником средств было страховое общество «Саламандра», директор которой Н.А. Белоцветов несколько раз по личной просьбе Врангеля ссужал фон Лампе деньги на издание «Белого дела». К концу 1927 г. поступления денег прекратились. Фон Лампе писал Врангелю в январе 1928 г. «…Хотя у меня всегда дело висело на волоске, но все же теперь опасности, что он оборвется, стало как-то больше!»

В этой ситуации у Врангеля не могла не родиться мысль издать воспоминания в «Белом деле». Ускорить публикацию, даже в ущерб денежным интересам, заставляло его, вероятно, распространение в эмигрантской среде 5-го тома деникинских «Очерков» с критикой его взглядов и действий летом 1919 – весной 1920 гг. Наряду с упреками и обвинениями, которые в трактовке Деникина выглядели вполне справедливыми и аргументированными, 5-й том «Очерков» стимулировал широкое распространение слухов и вымыслов, подрывавших авторитет и достоинство Врангеля. В частности о том, что генерал И.П. Романовский, бывший начальник главного штаба ВСЮР и близкий друг Деникина, застреленный неизвестным офицером 5 апреля 1920 г. в здании русского посольства в Константинополе, был убит по личному приказу Врангеля.

20 февраля 1928 г. фон Лампе записал в дневнике: «Живущая в Брюсселе кучка: вдова Романовского, Маркова и др. по-прежнему будирует и винит ПН в причастности к убийству Романовского… Горе не рассуждает, но не глупо ли это. Кому нужна была ликвидация о т с т а в н о г о Романовского, кроме мальчишек, «мстивших» ему и сами не зная, за что именно». Тогда же он написал одному из своих друзей: «Не забывайте, что «Деникинские круги», близкие Деникину, и по сей день в Брюсселе упорно распространяют старую преступную легенду о том, что Романовский был убит по распоряжению ПНВ… и пренебрегать этой ежедневно повторяемой клеветой не так просто».

Несомненно, Врангелю с его обостренным честолюбием «пренебрегать» этой клеветой было просто невозможно.

Наконец, годы войны, тяжких испытаний и напряженной борьбы не могли не сказаться на его здоровье. Не исключено, что после переезда в Брюссель он почувствовал себя хуже. Смутное предчувствие скорой кончины, если оно действительно было, также могло заставить его ускорить издание воспоминаний, чтобы защитить свою честь, отстоять свои взгляды и хоть как-то обеспечить жену и четырех детей.

1 октября 1927 г. фон Лампе приехал в Париж, где на вокзале Сен-Лазар встретился с Врангелем и его женой – баронессой О.М. Врангель. Чуть позже он отметил в дневнике, что семья Врангеля всеми мерами пытается улучшить свое материальное положение: «Ольга Михайловна при мастерской шляп своей сестры Треповой открыла модный отдел и работает там вместе со старшей дочерью Еленой, только что закончившей свое учение». Что ему особенно бросилось в глаза, так это перемена, произошедшая с его начальником: «...Его настроение на этот раз показалось мне мало энергичным, не в пример всегдашним нашим встречам – пассивным», от «многих дел и дрязг... он в стороне не только на словах, но и в душе...», «...это не тот ПН, каким я привык его видеть! Н.Н. Чебышев и П.Н. Шатилов спорили со мною и говорили, что я ошибаюсь в оценке ПН-ча. Дай Бог, чтобы правы были они. Я боюсь влияния Ольги Михайловны, которая год тому назад уже говорила мне, что Петру Николаевичу надо начинать жить для себя...!»

Во время встречи Врангель и фон Лампе обсудили очень острый вопрос финансирования «Белого дела». Итог обсуждения фон Лампе резюмировал в своем дневнике так: «У ПН нет выходов на тех, кто мог бы дать деньги на «Белое дело»...»

Ни в дневнике, ни в переписке фон Лампе нет никаких указаний на то, что во время встречи в Париже Врангель поднял вопрос об издании полного текста воспоминаний в «Белом деле». Однако это не исключено, если учесть, что фон Лампе никогда не стремился записать в дневнике все факты и впечатления. Во всяком случае, спустя месяц он уже записал, что герцог Лейхтенбергский «в вопросе печатания воспоминаний ПН в «Белом деле»... протестует против такого способа...» Следовательно, фон Лампе уже начал обсуждать идею публикации воспоминаний целиком в сборниках «Белое дело», что, конечно, являлось отказом редакции от своего первоначального намерения в каждом томе освещать события на всех фронтах Гражданской войны. В частности, фон Лампе поделился идеей издать полный текст в «Белом деле» с Белоцветовым, от которого зависело финансирование издания. Однако Белоцветов вообще ничего на это не ответил.

Видимо, поначалу фон Лампе больше склонялся к мысли посвятить V сборник «Белого дела» исключительно Крымскому фронту 1920 г. Во-первых, он располагал достаточными материалами (статья Глинки об аграрной реформе, статья Климовича о борьбе против большевистских организаций в Крыму) и, во-вторых, предполагал опубликовать часть воспоминаний Врангеля, чтобы поднять к ним интерес издателей.

17 декабря 1927 г. Врангель направил фон Лампе письмо, в котором одобрил идею посвятить очередной сборник «полностью Крыму». При этом он впервые писал: «Есть и другая возможность - выпустить пятым сборником «Белого дела» мои воспоминания. Конечно, с точки зрения выгодности для меня лично такой способ издания, быть может, и менее благоприятный, но, с одной стороны, от русского издания в настоящих условиях я вообще едва ли какую-либо материальную выгоду получу, с другой - приобретение «Белым делом» моих воспоминаний должно привлечь внимание к этому изданию и, быть может, облегчить дальнейшее его существование... Быть может, под издание моих воспоминаний «Белое дело» могло бы получить уже сейчас часть средств от таких лиц, как Фальц-Фейн, да и тот же Белоцветов... Одновременно я буду стремиться издать мои воспоминания на иностранном языке, хотя бы и в сокращенном виде, что единственно может мне принести материальную выгоду». Видимо, фон Лампе сам сомневался в возможности и целесообразности издания воспоминаний целиком в «Белом деле». Поэтому в ответном письме от 8 января 1928 г., уклонившись от обсуждения этого вопроса, он сделал упор на финансовые трудности: «...Пока оснований рассчитывать на выход пятого сборника мало. У меня, как я уже писал, есть средства на подготовку материала и на содержание редакции (это - я!) для пятой книги, но 3.000 марок на типографию нет, как пока нет и горизонтов в этом направлении...»

Одновременно все более туманной становилась перспектива издать воспоминания Врангеля на немецком языке. Переговоры с «Новаком» затягивались по причине, которую фон Лампе так объяснил в письме баронессе М.Д. Врангель: «Немцы стали (а может и были) копеечниками и у них на первом плане материальный расчет издания!»

Между тем в январе 1928 г. здоровье генерала Врангеля ухудшилось. Он заболел гриппом, который протекал в тяжелой форме.

В начале февраля фон Лампе приехал из Берлина в Париж для встречи с генералом А.П. Кутеповым и другими руководителями РОВС. В Париже он неожиданно для себя получил письмо от Врангеля: «Весьма сожалею, что Вы проехали в Париж, минуя Брюссель. У меня к Вам ряд вопросов, которые желательно было бы выяснить до поездки Вашей в Париж. Во всяком случае прошу Вас на возвратном пути задержаться в Брюсселе на 3 - 4 дня».

14 февраля фон Лампе приехал из Парижа в Брюссель, где нашел Врангеля поправившимся: тот почувствовал себя значительно лучше, стал выходить на улицу, хотя «не был вполне здоров».

Обсудив с фон Лампе некоторые проблемы деятельности РОВС, генерал Врангель поставил вопрос об издании в «Белом деле» его воспоминаний.

«…Центр тяжести моего пребывания в Брюсселе, – записал фон Лампе в дневнике, – это вопрос об издании записок ПНВ… Оказывается, это и была причина моего вызова. ПН в этом случае, несколько под влиянием К-го (Котляревского. – Авт.) считает, что, если не выпустить записки теперь, то их идейно растащат – часть уже опубликована Шатиловым в моей 4-й книге (В только что опубликованный IV сборник «Белого дела» вошла статья П.Н. Шатилова, бывшего начальника штаба генерала П.Н. Врангеля, «Памятная записка о Крымской эвакуации». – Авт.), часть есть в присланной мне статье Климовича, часть войдет в подготовляемую статью сенатора Глинки и т. далее. Поэтому я с места занялся чтением записок и отмечанием того, что, по-моему, надо было переделать. Надо сказать, что записки написаны довольно сухо, в особенности часть вторая – Крым. Что касается до выпадов против Деникина, то они сильно смягчены и даже знаменитое письмо (Письмо Врангеля, написанное в феврале 1920 г. и адресованное Деникину, которое содержало резкую критику политики и стратегии последнего, было широко известно на юге России и в эмиграции благодаря распространившимся копиям. – Авт.) не приведено целиком и перед ним есть замечание о том, что оно во многом носило следы раздражения и личный характер. Это мне весьма понравилось.

Не знаю, будет ли большой интерес к этим запискам, но согласен с тем, что издавать их надо теперь или никогда... Я поставил перед ПН дилеммы, что воспоминания пишут бывшие люди, что он выставит себя под удары критики и обвинения в тенденциозности и замалчивании того или иного, и убежденно высказался, что эти вопросы решить может он один. Между прочим сильно ЗА печатание мать ПН, но она рассуждает так, что мол надо отвечать на обвинения...

Много описаний военных операций также не делает книгу легкой для чтения... Словом, «но» не мало, но я высказал готовность выпустить мою пятую книгу в увеличенном объеме и передать ее всецело запискам ПН, если они мне достанут денег, несмотря на то, что от гонорара ПН уже отказался.

ПН хочет взять заимообразно в остатках от ссудной казны (Ценности Петербургской ссудной казны, вывезенные из Крыма в ноябре 1920 г., были распроданы и вырученные суммы пошли на содержание армии. – Авт.) с тем, чтобы пополнить из выручки. Я не преминул указать на гадательность большого тиража, оценивая его при нормальном для «Белого дела» 300-экземплярном тираже в 500 книг для записок. ПН думает о 1.000! Но, конечно, он прав. После того, как отказался «Медный всадник», на русском языке больше печатать негде, и «Белое дело» как журнал, несколько скрывая физиономию автора и принося ему этим вред, в то же время все-таки даст возможность появления записок в свет!

Интересных фотографий мало – большинство вырезки из «Донской волны» и технически они настолько плохи, что помещать их не стоит. Относительно массы портретов «вождей» - я отговорил помещать их - это мало любопытно.

Я начал читать и нашел кроме мест, нуждающихся в переделке, прямые ошибки: армия Юденича отошла в Латвию, а не в Эстонию, начальник штаба Шиллинга Чернов, а не Чернавин. Поместили и мое посольство к Деникину, которое лично для меня связано с такими почти трагическими воспоминаниями... и тут я настоял на прибавке «фон», которой не было...»

К сожалению, фон Лампе не указывает подробно, какие изменения и сокращения были проведены, и кто именно на этих изменениях и сокращениях настаивал и чем обосновывал – он или Врангель.

«Должен еще отметить и готовность ПН вычеркивать положительно все - временами уже я его удерживал от этого... Но карт-бланш он мне все же дать не согласился... ПНВ вычеркнул из своих записок все лишнее о Государе... И это правильно, так как он не был к нему так близок, чтобы иметь правильное суждение».

Работа шла очень напряженная и поглощала все время. Фон Лампе с сожалением писал, что за три дня - 15, 16 и 17 февраля - он пропустил все политические и культурные мероприятия, организованные в Брюсселе эмигрантами. Не без юмора он отметил: «...Вероятно, публика думает, что мы с ПНВ готовим мобилизацию, а не... мемуары».

Следовательно, Врангель ради скорейшего издания своих воспоминаний, названных по совету фон Лампе «Записками», готов был значительно сократить их, убрав наименее интересные места. В то же время он вычеркнул наиболее откровенные оценки Николая II. Как и многие, он, вероятно, считал, что именно его ошибки и слабости привели Россию к революции. Являясь, однако, сторонником монархической формы правления и стремясь укрепить единство военной эмиграции, Врангель счел целесообразным быть более сдержанным в оценках Николая II, хотя сохраненный им общий тон не отличается особой теплотой по отношению к последнему императору.

С другой стороны, Врангель стремился сам отредактировать свои воспоминания, не доверив целиком эту работу даже фон Лампе, одному из наиболее преданных своих сотрудников, профессиональному журналисту и издателю.

22 февраля фон Лампе выехал из Брюсселя в Германию, увозя с собой отредактированный и сокращенный первый машинописный экземпляр. «На границе немцы заинтересовались записками ПНВ, которые я вез в отдельном пакете, но тут же и пропустили их». Переехав границу, фон Лампе телеграфировал в Брюссель Врангелю, что текст довезен в полной сохранности. Видимо, Врангель, хорошо зная о придирчивости полицейских, пограничников и таможенников к русским эмигрантам, особенно бывшим офицерам, беспокоился за судьбу текста. 24 февраля, сразу по прибытии в Берлин, фон Лампе написал ему: «...Ваши мемуары перевезены мною в полной исправности».

Уже после смерти генерала Врангеля, оглядываясь на дни, проведенные вместе с ним в Брюсселе, которые оказались их последней встречей, фон Лампе в ряде писем к наиболее близким людям раскрыл несколько очень важных моментов.

28 апреля 1928 г. он писал: «Петр Николаевич в феврале вызывал меня очень настойчиво в Брюссель и, когда я приехал из Парижа на пару дней, то, несмотря на все мои отговорки, засел со мной за корректирование своих записок, законченных еще в 1923 году! Прокорректировав, он отдал их в безвозмездное пользование «Белому делу» и в самой категорической форме настаивал на том, чтобы я н е м е- д л е н н о взял их с собой в Берлин... Как я ни отговаривался, предпочитая, чтобы их послали по почте, он настоял на своем и просил прислать ему сведения о провозе через границу, не доезжая до Берлина.

Как будто он понимал где-то внутри, что ему надо с этим делом с п е ш и т ь... Много он вычеркнул полемики, и в том числе и с Деникиным... Убрал он примерно 1/8 всего объема записок...»

4 мая 1928 г. фон Лампе писал генералу Е.К. Миллеру: «...Вдруг в феврале он настоял на моем немедленном приезде в Брюссель, на с п е ш н о й нашей совместной работе над корректурой записок и на н е м е д л е н н о м отвозе их мною в Берлин! Все мои указания, что не надо спешить, Петр Николаевич решительно отвергал и торопил меня все время!.. По-видимому, у Петра Николаевича было какое-то неосознанное предчувствие, что торопиться надо... Во время корректуры он выбросил все о некоторых личностях и в том числе о Деникине... Выброшена была 1/8 всей работы...»

Из письма генералу П.А. Кусонскому от 21 мая 1928 г. видно, как был окончательно решен вопрос с названием воспоминаний: «В Брюсселе я говорил Петру Николаевичу то, что записки сухи, и что продажа пойдет вяло. Он почти соглашаясь, нервно настаивал на их печатании. Я не мог ему отказать. Я добился того, что они были названы просто «Записки» - это лишает их претенциозности».

Таким образом, при редактировании текста воспоминаний в феврале 1928 г. с целью их издания в «Белом деле» генерал Врангель сократил их на 1/8 объема, то есть примерно с 50 авторских листов до 44. При этом значительная часть сокращений пришлась на персональные характеристики некоторых военных и политических деятелей, а также на описания взаимоотношений с этими людьми, прежде всего с Деникиным.

26 февраля фон Лампе составил и отправил Врангелю в Брюссель официальное письмо от редакции «Белого дела» о тех «общих основаниях», на которых предполагалось выпустить «Записки» в свет. Текст передавался Врангелем редакции безвозмездно и должен был быть издан в V сборнике «Белого дела», увеличенном в объеме, или в V и VI сборниках, «но с одновременным выходом таковых». Право на издание «Записок» в России и их перевод на иностранные языки было оставлено исключительно за автором.

1 марта Врангель закончил работу над предисловием и, высылая его фон Лампе, официальным письмом передал редакции «Белого дела» право на издание «Записок» на русском языке.

Между тем и после отъезда фон Лампе из Брюсселя в Берлин Врангель не прекратил правку текста. Он внес еще некоторые исправления в персональные характеристики и письмом от 13 марта уведомил фон Лампе: «...Я закончил последнее редактирование переданных Вам моих записок. В дополнение к тем исправлениям и дополнениям, которые я передал Вам в Ваш последний приезд в Брюссель, прилагаю ряд исправлений и сокращений. По внесении указанных дополнений, исправлений и сокращений в подлинник не откажите меня уведомить».

Таким образом, отдав фон Лампе отредактированный и сокращенный экземпляр, Врангель продолжал читать оставшийся у него второй экземпляр и вносить новые исправления. О том, как это делалось, дают представление сохранившиеся среди документов фон Лампе написанные почерком Врангеля и подписанные им записки на страницах, вырванных, видимо, из его блокнота. В первой записке он добавил в текст главы «Вперед» лестную характеристику генералу Барбовичу. Во второй он внес исправление в описание его встречи с генералом Кутеповым на фронте в конце августа 1920 г., зачеркнув фразу, что Кутепов «видимо волновался». В третьей добавил в главу «На Кубань» его лестную характеристику: «Генерал Кутепов был начальник большой воинской доблести...» Все эти добавления и исправления фон Лампе включил в опубликованный текст.

В июле 1928 г. фон Лампе писал Кусонскому, что, будучи последний раз у Врангеля, уговаривал его наладить отношения с Кутеповым: «...Я долго говорил на эту тему с ПН и уговаривал его на примирение... Не знаю, чему, но, может быть, именно этому разговору надо приписать тот факт, что во время болезни ПН я получил от него выписку-характеристику АП (Александр Павлович Кутепов. – Авт.), которую он ввел в свои воспоминания. Она написана в лестной форме и подлинник, маленькая записка, хранится у меня».

18 марта, меньше чем через неделю после завершения исправлений генерал Врангель заболел. Узнав об этом из письма Котляревского, фон Лампе написал Врангелю 26 марта: «...Грипп опять уложил Вас в кровать!.. Видимо, рецидив того припадка, который был до моего приезда… Все дела по изданию пишу Ник. Мих., чтобы не досаждать Вам неприятными и назойливыми мелочами...»

Одной из таких «неприятных и назойливых мелочей» была острая нехватка денег на издание «Записок». В середине марта фон Лампе встретился с проезжавшим через Берлин Белоцветовым. «...Мне с ним пришлось вести так тяготящий меня всегда разговор относительно субсидирования «Белого дела», выставив мотив, что с авансами, добытыми деньгами и кредитом мне нужно для выпуска двух книг Врангеля, кроме имеющихся 7.000 марок, еще три. Прямого отказа не было, но согласие откладывается до 2-го апреля, когда в Берлине соберутся главы “Саламандры”».

Кроме того, фон Лампе сообщил Врангелю, что общий объем двух частей составит 592 страницы и что целесообразно все-таки издать их раздельно: «Я приказал сделать примерную книгу, чтобы посмотреть, что получится, и вышла книга т о л щ е моих двух нормальных взятых вместе... Вид нехороший, слишком толсто!» И предложил издать сначала 1-ю часть, а затем 2-ю. Врангель не согласился с таким вариантом, настаивая на публикации «Записок» полностью и сразу – в одной книге или двух. В письме Котляревскому от 26 марта фон Лампе уточнил свою позицию: «Я согласен с ПН... Все время дело летописи висит на волоске и все время... он не рвется. В этих только видах можно было пойти на решение: выпустить одну первую часть, а потом, в порядке же рвущегося волоска, дожить и до второй части».

В начале апреля стало ясно, что на «Саламандру» рассчитывать не приходится. «Факт напечатания «Записок» ПНВ на него (Белоцветова) не только не производит никакого впечатления, но, как мне порой кажется, встречается им просто неодобрительно... Денег не дает, и приходится искать деньги на издание двух книг «Записок» в другом месте». Котляревскому, который известил, что больной Врангель «все время интересуется положением дел о печатании «Записок»», фон Лампе сообщил: «...Белоцветов - «Саламандра» - заявил, что в связи с ухудшением дел нет возможности просубсидировать издание «Записок» в «Белом деле»...» Однако, писал он далее, «мысль опубликовать «Записки» ПН засела во мне колом», и затем, приведя раскладку расходов на издание и показав, что ему «из требуемых 10.200 марок не хватает 3.100 марок», подчеркнул «преимущества печатания в «Белом деле»: в моей наполовину бесплатной работе, в добросовестности, компетентности и доброжелательности».

Между тем состояние здоровья Врангеля резко ухудшилось. 13 апреля фон Лампе получил от Котляревского из Брюсселя очень тревожное письмо, датированное 11 апреля: «Ужасное горе! Сегодня выявилось, что у П.Н. туберкулезный процесс левого легкого в очень сильной активной форме. Анализ мокрот показал наличие большого количества туберкулезных палочек. Температура очень высокая. Если Господь смилуется, то, как только температура немного понизится, увезем в горы».

В следующем письме от Котляревского, написанном в 11 часов дня 16 апреля говорилось: «За вчерашний день произошло очень большое ухудшение. Температура дает огромные колебания с 39 на 36,2 и обратно 39. Вчера были явления характера мозгового. Врачи считают положение чрезвычайно опасным и считают, что благоприятный исход болезни будет чудом. Какое страшное, ужасное горе!»

Это известие повергло фон Лампе в шок. «Г л а в н о к о м а н д у ю щ и й у м и р а е т... Все рушится, заменить некем...» - записал он в дневнике. 18 апреля он написал генералу А.П. Архангельскому: «...Чем хуже положение, тем более д о л ж н ы мы думать о «Записках» ПН».

Несмотря на мучительные боли и потери сознания, Врангель, решая самые важные дела, не забыл и о «Записках». По словам Котляревского, он «за три недели уже чувствовал, что умирает, и совершенно сознательно отдавал приказания на случай смерти».

Во-первых, он внес последние поправки в текст. Они были продиктованы Котляревскому, который записал их и затем, уже после смерти генерала, перепечатал и выслал в Берлин фон Лампе. При этом Врангель категорически настаивал, чтобы больше «никаких изменений внесено не было, исключая редакционно-литературных исправлений».

Во-вторых, он отдал распоряжение снять со счета в банке и выдать фон Лампе 1 000 долл. из средств, оставшихся от реализации Петербургской ссудной казны. Эти деньги должны были быть выданы в форме беспроцентной заимообразной ссуды с погашением половины через год и второй половины к 1 января 1930 г. из средств, полученных от реализации тиража.

В-третьих, Врангель приказал после выхода в свет обеих частей «Записок» уничтожить как оставшийся в Брюсселе полный вариант текста, так и экземпляр, увезенный фон Лампе в Берлин. При этом он оговорил, что некоторые отрывки из текста должны быть сохранены в его личном архиве. Придавая исключительно важное значение тому, чтобы никто никогда не увидел сокращенной им 1/8 части текста, умирающий взял с Котляревского честное слово, что оба машинописных экземпляра будут сожжены.

24 апреля фон Лампе получил от Котляревского письмо, датированное 20 апреля: «Здоровье П.Н. не лучше, сердце работает хуже, очень большая слабость. Вопрос легких сейчас не на первом плане, главное - деятельность сердца и нервное возбуждение».

25 апреля 1928 г. генерал Врангель умер. Получив в тот же день телеграмму о смерти главнокомандующего, фон Лампе, переживая страшное горе, записал в дневнике о намерении «все бросить и уйти из РОВС». «Но «Записки» издать я д о л ж е н!!»

Смерть Врангеля наполнила фон Лампе решимостью достать необходимые деньги и издать «Записки». Эта решимость иногда сменялась пессимизмом и отчаяньем, которые вызывались осознанием громадности понесенной утраты. В письме одному из самых близких друзей он признался: «Очень я хочу уйти! Это не падение духа, это сознание неизбежности, обреченности дела, которому отдано так много... Всегда нехорошо, когда дело или интерес жизни сосредоточен в одном человеке, а тут это именно было так и очень ярко так!..» И далее о «Записках»: «У меня сейчас громадная задача характера морального обязательства... Не знаю, удастся ли мне осуществить их печатание».

Между тем среди соратников и близких генерала Врангеля возникла мысль, что после его смерти «Записки» могут быть изданы в полном, первоначальном варианте. За это, в частности, высказался философ И.А. Ильин. В письме Котляревскому фон Лампе попытался осторожно прозондировать почву: «...Мне кажется, что он не прав и мы должны раньше всего считаться с тем, что Петр Николаевич с а м вычеркнул многое... Как Вы думаете об этом?» Котляревский ответил категорически: «Главнокомандующий в предсмертном распоряжении, мне данном, вновь повторил, чтобы никаких изменений внесено не было... Поэтому о предложении Ивана Александровича, о котором Вы пишете мне в письме от 28 апреля (о напечатании всех вычеркнутых Главнокомандующим мест), не может быть и речи».

Смерть Врангеля все же повлияла на характер редакторской работы фон Лампе. После первого знакомства с воспоминаниями он был убежден в том, что текст должен быть «оживлен» за счет сокращения многочисленных военных реляций, и ему во многом удалось этого добиться в процессе совместной работы с Врангелем. Увозя из Брюсселя текст, как он потом признался в письме Кусонскому от 21 мая, он планировал продолжить его чистку в этом направлении. «...Я надеялся в процессе окончательного редактирования добиться еще многих сокращений... Теперь это изменилось – теперь печатание записок для меня – з а в е щ а н и е Петра Николаевича, и редактирование их мною, как записок посмертных, будет, конечно, гораздо более деликатно».

Однако есть некоторые основания предполагать, что, внося в текст необходимую литературную правку, фон Лампе не только не сократил текст, но даже кое-что вернул из вычеркнутого Врангелем. Возможно, на это его толкнуло требование Котляревского возвратить ему машинописный текст «Записок» со всеми присланными дополнениями и исправлениями для сожжения согласно предсмертной воле главнокомандующего.

В предисловии «От редакции» фон Лампе указал: «После кончины генерала Врангеля, подготовляя рукопись его к печати, редакция ограничилась только самыми необходимыми редакционными исправлениями, сдавая в печать рукопись в том виде, в каком она была принята от автора». Однако в письме, датированном 15 августа 1928 г., он признался: «...Я и м е л право откорректировать записки и это мое право использовал больше, чем я о том говорю в моем предисловии».

Отсутствие полного оригинального варианта «Записок» не позволяет выяснить, что именно снял, а что вернул в текст фон Лампе. Зная его преданность Врангелю и его семье, следует исключить, что он пошел на нарушение предсмертной воли главнокомандующего и восстановил какие-либо персональные характеристики. Однако более нейтральные, но важные с исторической точки зрения сюжеты он, вероятно, все же восстановил. Подтверждением этому может служить последняя машинописная страница V главы 2-й части. На ней зачеркнуто окончание приказа Врангеля, которым он разрешил вернуться в Крым гражданским беженцам, оказавшимся за границей в результате деникинской эвакуации в феврале - марте 1920 г. В опубликованном же варианте вычеркнутый текст этого приказа восстановлен.

Кроме того, завершающую главу «У последней черты» фон Лампе включил в предшествующую ей - «Последняя ставка» - в качестве ее второй части с сохранением оригинального названия.

6 мая фон Лампе выслал вдове – баронессе О.М. Врангель – документ, подтверждающий все обязательства редакции «Белого дела» по изданию «Записок», которые были приняты перед генералом Врангелем.

11 мая от Котляревского был получен чек на 1.000 долл., выписанный брюссельским отделением «National сity bank», в качестве заимообразной ссуды на издание «Записок» в соответствии с предсмертной волей Врангеля.

Полученные деньги почти покрывали расходы по изданию, однако из них нельзя было ничего выкроить для оплаты редакторской работы самого фон Лампе. К тому же давались они в виде заимообразной ссуды, что ставило его в крайне тяжелое положение: он обязан был к 1 января 1930 г. возвратить деньги из средств от распродажи тиража, в успехе которой он сам сомневался. В частности, промышленник А.О. Гукасов также согласился дать только ссуду, отказавшись что-либо пожертвовать безвозвратно. 16 мая фон Лампе с горечью писал одному из своих близких друзей: «Я хочу... хоть часть денег получить не ссудой, а жертвенно... Право же, покойный Главнокомандующий... денег не имел - он отдал свои воспоминания даром в то время, как даже при моей оплате он должен был получить 1 200 – 1 300 марок. Я нищий, имеющий заработок в 150 марок в месяц при прожиточном минимуме на двоих в 300, - отказался от редакторского гонорара, чтобы только записки вышли...»

Тогда же фон Лампе обратился к генералам Миллеру и Барбовичу, возглавлявшим в Париже и Белграде «Комитеты по увековечиванию памяти генерала П.Н. Врангеля». Эти комитеты собирали пожертвования эмигрантов, и он попытался убедить Миллера и Барбовича, что издание «Записок» станет лучшим памятником покойному главнокомандующему. Те лишь неопределенно пообещали выделить что-то из денег, оставшихся от похорон.

Несмотря на неопределенное финансовое положение, фон Лампе работал очень напряженно и в первых числах июля закончил вторую корректуру V сборника «Белого дела». Одному из своих постоянных адресатов, извиняясь за то, что долго не отвечал, он писал 16 июля: «...Причина молчания - выход пятой книги... Как это нервно и хлопотно... Помножьте это на то, что у меня в очередной книге 31 схема, семь иллюстраций и т.п. В с е делаю один! Книга выйдет на этой неделе, вопрос выхода + два-три дня. А в это время подготовлена к набору и уже начала набираться и следующая книга».

19 июля 1928 г. типографией было закончено печатание V сборника «Белого дела». 1-я часть «Записок» генерала Врангеля вышла в свет.

Чтобы издать V и VI сборники, фон Лампе выдал типографии «Зинабург и Ко» два векселя на общую сумму 4.530 марок, обязавшись вернуть долг из выручки от продажи тиража. На подготовку к печати VI сборника денег немного не хватало, и он обратился за помощью к барону В.Э. Фальц-Фейну.

Своей близкой знакомой фон Лампе писал 24 июля: «С записками П.Н. Врангеля, исполняя его предсмертную просьбу, я буквально кинулся в воду, издавая две книги... Они стоят 11.000 марок. Пять я достал, пять должаю под будущий тираж (а если он не оправдает надежд?), а одной мне и посейчас не хватает! Что стоило бы тому же Юсупову помочь, благо он был в дружбе с П.Н. Врангелем, ведь это только 6.000 франков... И как я выплыву - не знаю. Знаю только одно, что первый том я издал.., издам и второй...»

К десятым числам сентября фон Лампе закончил подготовку к печати VI сборника. Работа потребовала от него всех сил и времени, три недели он не притрагивался к дневнику. «20 августа - 12 сентября. Берлин. Пропуск в дневнике по своим размерам почти небывалый... Идет оживленная работа по окончанию шестой книги и это одна из причин, почему я не брался за дневник. Сейчас книга закончена, печатается и на этой неделе должна выйти из печати. Исполняется задача, возложенная на меня заветом покойного Петра Николаевича. Выполнил ее как мог... Не могу не отметить, что решительно все, кто получил книгу, благодарил меня и высказывался о ней в самой лестной форме».

Однако радость фон Лампе была омрачена полученным из Франции отказом Фальц-Фейна пожертвовать деньги на издание «Записок». После чрезвычайно напряженного труда у него сдали нервы: «Все говорят о значении записок Врангеля и никто не дает ни копейки... Сволочь!» Понять его можно: проделав без чьей-либо помощи всю редакторскую и корректорскую работу, фон Лампе не получил за нее ни копейки.

Между тем V сборник «Белого дела», поступив в продажу в Берлине в конце июля, постепенно распродавался: до середины августа было продано 250 экземпляров. На взгляд фон Лампе, это было «немного больше, чем обычная продажа в начале». Примечательно, что большую партию книг в Берлине купили большевики - представители различных советских организаций в Германии.

Для выплаты долгов, которые составили 9.400 марок, фон Лампе необходимо было продать примерно 1150 экземпляров каждой части «Записок». Еще раз обращаясь к генералу Миллеру за помощью и, приводя эти цифры в письме от 15 сентября, он отмечал: «П.Н. считал, что 1.000 пар продастся легко. Я смотрю на это пессимистичнее». С горечью и возмущением высказался он о тех, кто «числил себя друзьями покойного главнокомандующего», имел приличное состояние в эмиграции, но отказался пожертвовать деньги на издание: «...Все состоятельные люди признают необходимость издать «Записки», но в с е отказались принять в деле материальное участие! Такова физиономия и м у щ е й эмиграции».

VI сборник «Белого дела» со 2-й частью «Записок» вышел в свет 25 сентября 1928 г. За несколько дней до этого, полностью завершив свою работу и ожидая тираж, фон Лампе писал генералу Архангельскому: «Должен Вам честно сказать, что, заканчивая дело по изданию «Записок» Главнокомандующего, я чувствую громадное моральное удовлетворение. Конечно, нужно было бы сделать лучше, но далеко не все доступно. Во всяком случае, дело сделано и записки вышли в свет!! Завет Петра Николаевича исполнен! Но какие с...... все состоятельные эмигранты – в с е в один голос говорили мне о ценности записок и н и о д и н не пришел на помощь материально!»

Идея выпустить сверх тиража именные экземпляры, прежде всего для членов семьи генерала Врангеля, принадлежала, вероятно, самому фон Лампе. В именных экземплярах сверху на обороте титула курсивом указывалось имя владельца. Так, в экземпляр старшей дочери было впечатано: «Экземпляр Баронессы Елены Петровны Врангель».

20 июля, на следующий день после выхода в свет V сборника, фон Лампе выслал в Брюссель пять именных экземпляров для баронессы О.М. Врангель и детей, написав ей: «...Старшие несомненно оценят книгу сейчас, младшие будут читать ее, когда вырастут». Сразу же после выхода в свет VI сборника он отправил в Брюссель его именные экземпляры.

14 октября фон Лампе получил письмо от баронессы О.М. Врангель: «От лица детей и своего сердечно благодарю за пять именных экземпляров... Я не могу Вам сказать, как горячо я тронута Вашим любовным отношением к изданию «Записок», потому что действительно чувствуется Ваша любовь. Издано прекрасно».

Исполнив завет Врангеля – издав его «Записки», – фон Лампе оказался перед жестокой необходимостью выполнить и его предсмертную волю – уничтожить полный оригинальный текст. Такой участи оригинала он противился всей душой…

Ни в дневнике, ни в переписке фон Лампе не обнаружено, когда точно Котляревский проинформировал его об этом предсмертном распоряжении Врангеля и потребовал возвратить в Брюссель увезенный текст, а также дополнения и исправления, высланные в Берлин позже. Во всяком случае, это произошло до конца мая, когда фон Лампе писал предисловие «От редакции». Считая невозможным как умолчать о сокращении первоначального текста на 1/8 объема, так и сказать правду о предстоящем его уничтожении, он поставил все глаголы в прошедшее время: «существовал», «хранился».

Упоминание в предисловии о существовании и сокращении полного оригинального варианта «Записок» вызвало недовольство матери покойного главнокомандующего. В уже цитированном письме от 19 августа баронесса Врангель выговорила фон Лампе: «Я знаю, что он взял слово (Здесь и далее подчеркнуто М.Д. Врангель. – Авт.) с Ник. Мих., что по напечатанию не только черновик, но и Ваш экземпляр самим Ник. Мих. должен быть уничтожен, настолько он не хотел, чтобы до рукописи касались, и я очень надеюсь, что Н.М. волю покойного свято исполнит. Да и на что нужен черновик – это его интимное, раз он так его зберегал. Многое им в нем написано в пылу возмущения. Он смягчился и, слава Богу, ничего исторического не пропало. Это его душевное и только. …Вы указываете, где хранится 2-й экз. или, вернее, черновик, с теми исправлениями, которые он именно не хотел, чтобы видели интересующиеся ими… По счастью, несмотря даже на предисловие Ваше, оно будет сокрыто ото всех… Но сколько породит толков его исчезновение, не будем же мы рассказывать, что он просил уничтожить».

В ответном письме от 21 августа фон Лампе попытался аргументировать свою позицию. «Что касается до второго экземпляра, то Н.М. писал мне о выраженной Петром Николаевичем воле уничтожить и второй экземпляр, и манускрипт, находящийся у меня. Воле Петра Николаевича, конечно, надо покориться, и я в е р н у манускрипт, как меня о том просил Котляревский, но будь я на месте Н.М. – я в свое время протестовал бы против такого решения Петра Николаевича – он недооценивал с в о е г о исторического значения – е г о манускрипты обязательно должны были бы храниться в е г о архиве, в подлиннике. Когда будут и з у ч а т ь его записки, то будет важно установить, что он сам вычеркнул... Котляревский писал мне, что о б а манускрипта будут уничтожены, но что ч а с т ь вычеркнутого, т о ч н о указанная Петром Николаевичем, будет сохранена. Поэтому я в своем предисловии и употребил выражения: «существовал второй (экземпляр)», «экземпляр этот хранился в личном…», так как это соответствует действительности, а писать о предположенном уничтожении я не хотел».

Утверждая далее, что на месте Котляревского он сумел бы убедить Врангеля сохранить полный текст записок, фон Лампе ссылался на случаи, когда ему удавалось при помощи веских аргументов убеждать своего начальника изменять уже принятое решение. Общий тон письма свидетельствует о неподдельной горечи близкого Врангелю человека, вызванной бессилием изменить что-либо и спасти для истории часть текста, которую автор обрек на небытие. При этом, проявив свойственные ему рассудительность и педантичность, фон Лампе настойчиво рекомендовал баронессе Врангель «уничтожение сделать официально», в присутствии наследников и с оформлением протокола, который должны подписать самые близкие генералу Врангелю лица.

В ответ он получил от старой баронессы письмо, полное обвинений в намерении нарушить волю ее сына. Протестуя против них, фон Лампе писал в Брюссель 25 августа: «…Я не собираюсь нарушать волю Главнокомандующего. Я вышлю все, что у меня. Я протестовал бы против распоряжения Петра Николаевича. Котляревский должен был протестовать, тем более, что Петр Николаевич приказал кое-что сохранить… Что же касается моей мысли, что манускрипты вообще нужны в архивах, то это есть настоящая историческая точка зрения – для характеристики наших больших русских людей много дало бы и то, ч т о они с а м и сокращали. То же самое и наоборот – очень интересно для характеристики и т о, ч т о и к о г д а было ими добавлено…»

Неизвестно точно, когда фон Лампе переслал в Брюссель имевшийся у него машинописный текст «Записок». При этом он все-таки добился разрешения сохранить у себя титульный лист, последние страницы всех глав и три собственноручных записки Врангеля с характеристиками Кутепова и Барбовича.

Переживания фон Лампе усугублялись тем, что в ходе подготовки «Записок» к изданию, уже после смерти главнокомандующего, у него возникла и крепла мысль, что можно было бы написать их продолжение. Так, в мае 1928 г. в письме Кусонскому он посетовал на то, что в «Записках» «нет Константинопольского периода», т.е. описания деятельности Врангеля в Турции сразу после эвакуации из Крыма с ноября 1920 г. по осень 1921 г. А в апреле 1929 г., получив из Брюсселя известие об отправке архива Врангеля на хранение в библиотеку Гуверовского института в США, фон Лампе написал Котляревскому: «Жаль мне, что архив ушел. Я отказываюсь от каких бы то ни было статей и статеек о П.Н. и все мечтаю о том, чтобы дописать третий том его записок. Отправка архива, конечно, ставит этому предел».

Составленный протокол гласит:

«Генерал барон Петр Николаевич Врангель отдал предсмертное распоряжение сжечь оба экземпляра подлинника его «Записок (ноябрь 1916 г.- ноябрь 1920 г.)», напечатанных на пишущей машинке, после того, как эти «Записки» появятся в печати в «Белом деле», за исключением лишь одного экземпляра Главы четвертой Части первой «Записок» – «Крамола на Кубани», где имеются разговоры по прямому проводу между генералом бароном Врангелем, генералом Покровским, генералом Науменко, полковником Колтышевым и телеграммы, не напечатанные, согласно распоряжению генерала барона Врангеля, в «Белом деле» с целью сокращения размера «Записок».

В виду того, что «Записки» без каких бы то ни было изменений и сокращений подлинника уже изданы – напечатаны в пятом и шестом сборниках «Белого дела», – сего 31 октября 1928 года оба экземпляра подлинника «Записок» сожжены, за исключением:

I. Одного экземпляра подлинника Главы четвертой Части первой «Крамола на Кубани».

II. Нижеследующих страниц одного из экземпляров подлинника, кои издатель «Белого дела» генерал Алексей Александрович фон Лампе сохранил для архива «Белого дела»…»

Подписан протокол баронессой О.М. Врангель, Н.М. Котляревским и генералом А.П. Архангельским.

Увы, рукописи горят…

Понятны мотивы генерала Врангеля, его стремление не усугублять междоусобицу в среде военной эмиграции, его страстное желание быть и остаться «всегда с честью», сделать себя неуязвимым не только для злословия современников, но и критики потомков.

Понятна и позиция родных и близких генерала, для которых исполнение его предсмертной воли было святым долгом.

Но более понятна и достойна сочувствия «настоящая историческая точка зрения» фон Лампе. Как никто другой, он отдавал себе отчет: не строчки вычеркиваются и не страницы сжигаются – часть жизни и души «большого русского человека»…

В протоколе о сожжении, составленном, несомненно, Котляревским (при возможном участии близких покойного главнокомандующего), бросается в глаза преднамеренно ложное утверждение, будто «Записки» изданы «без каких бы то ни было изменений и сокращений подлинника». Сделано это могло быть с единственной целью: скрыть факт сокращения и, следовательно, существенную разницу между оригиналом и опубликованным текстом, дабы никому и никогда не пришло в голову выяснять, что именно было сначала изъято из текста, а затем навсегда уничтожено, и почему генерал Врангель так не хотел, «чтобы до рукописи касались».

Заметим, что куда более правдивое предисловие фон Лампе свело на нет усилия составителя (или составителей) протокола.

Сам фон Лампе по понятным причинам не был приглашен в Брюссель для участия в процедуре сожжения. Но один экземпляр протокола был выслан ему в Берлин и сохранился в его архиве. На нем напротив перечисленных страниц, оставленных в архиве редакции, он сделал пометки об их наличии. При этом он отметил ошибку составителя протокола, указавшего в перечне, что от V главы 1-й части оставлены «две последние страницы – 135 и 136». Ниже цифры «136» он поставил вопросительный знак и написал «не сущ.». Действительно, эта глава заканчивается 135-й страницей.

Выход в свет «Записок» генерала Врангеля вызвал большой интерес прежде всего в военных кругах эмиграции, поскольку среди офицеров бывших белых армий было немало тех, кто поддерживал Врангеля против Деникина и наоборот, а еще больше было тех, кто сожалел о вражде между двумя лидерами Белого движения на юге России. При этом вопреки желанию Врангеля, чтобы его «Записки» не воспринимались как ответ на «Очерки русской смуты», они воспринимались большинством эмигрантов именно так. Хотя в предисловии ясно говорилось, что написаны «Записки» были в 1921 – 1923 гг., сам факт выхода их в свет вскоре после завершения публикации «Очерков» давал основание усматривать в этом продолжение конфликта между бывшими главнокомандующими ВСЮР.

В июле 1928 г. Кусонский написал фон Лампе в связи с выходом 1-й части «Записок»: «Пока я, лишь просмотрев книгу, скажу следующее. Хотя воспоминания написаны до появления V т. Деникина, но они уже заранее как бы полемизируют и оправдываются перед Ан. Ив. (Антон Иванович Деникин. – Авт.). Задача эта неблагодарная, ибо, сколько ни делал стратегических и пр. ошибок Деникин, все же в истории Врангель – Деникин каждый мало-мальски беспристрастный человек всегда станет на сторону Деникина и осудит Врангеля (Фон Лампе написал поверх этой строки: «Это не так». – Авт.). Критика же Деникина в воспоминаниях для теперешнего читателя, оглядывающего поход белых беспристрастно и более глубоко, будет, я думаю, неприятна».

Отвечая Кусонскому, фон Лампе не мог обойти молчанием больную для него тему: «Я не буду останавливаться на вопросе «Врангель – Деникин» - я на это держусь иного, чем Ты, взгляда. Не полемизировать же нам по этому вопросу! Скажу только немного: оба они принадлежат истории – ПН скончался, АИ умер политически… И потому я рад, что суд истории т е п е р ь имеет показания о б е и х сторон. Свидетели тоже найдутся… Про Деникина скажу, что его пятый том недостоин ни его самого, ни первых четырех томов его же труда! Он и наше Константинопольское представительство обвиняет в подготовке убийства Романовского…!!»

Среди общих упреков в необъективности недовольные голоса отдельных лиц прозвучали особенно громко. В частности, генерала А.Г. Шкуро, склонного, как явствует из «Записок», к неподчинению непосредственному командованию и поощрению грабежей среди своих войск. Приехав в Берлин в начале октября 1928 г., Шкуро явился к фон Лампе и «начал довольно острый разговор по поводу того, что ПН в своих записках его «обложил»… Он начал корить меня, что де мол я должен был вычеркнуть то, что сказано о нем, и что он будет выступать в печати…»

Генерал П.П. Скоропадский, проживавший в Берлине, был глубоко задет тем, что Врангель осудил его за согласие стать гетманом Украины, занятой немецкими войсками.

Однако наиболее аргументированные обвинения Врангеля в стремлении исказить историю Белого движения на юге России и одновременно возвеличить самого себя «Записки» вызвали со стороны Деникина. В мае – июне 1930 г. выходивший в Париже еженедельник «Иллюстрированная Россия» опубликовал его пространную статью «Мой ответ».

Любопытны сами обстоятельства, вызвавшие ее появление.

Уже в 1929 г. в Великобритании вышел английский перевод «Записок», а в начале 1930 г. во Франции был опубликован перевод на французский. В обоих случаях эти издания были осуществлены с согласия наследников генерала Врангеля и с некоторыми сокращениями. Текст был сокращен за счет прежде всего описания военных операций.

Сразу же вслед за выходом французского издания «Иллюстрированная Россия» начала печатать отрывки из него на русском языке. Эти отрывки, опубликованные под общим названием «Мемуары ген. П.Н. Врангеля» в №№ 15 – 20 за апрель – май 1930 г., касались прежде всего острых взаимоотношений между Деникиным и Врангелем. В предисловии редакции было сказано, что перевод этих отрывков на русский язык осуществлен с вышедшей «на днях» книги на французском языке, которая представляет собой «единственную, заключающую в себе полностью «Записки» генерала Врангеля». Причем, с № 16 редакция помещала вставку: «Печатается по соглашению с парижским издательством «Талландье».

Эта публикация, естественно, вызвала резко отрицательную реакцию фон Лампе. Он немедленно вступил в активную переписку с главным редактором «Иллюстрированной России» М.П. Мироновым, а также жившими в Париже руководителями РОВС. Среди выступивших посредниками в разрешении этой конфликтной ситуации были главный редактор «Часового» В.В. Орехов и начальник 1-го отдела РОВС генерал П.Н. Шатилов.

Фон Лампе прежде всего обвинил «Иллюстрированную Россию», которая придерживалась либеральных взглядов, в преднамеренном замалчивании факта выхода в свет «Записок» генерала Врангеля на русском языке в сборниках «Белое дело». Во-вторых, он установил, что при обратном переводе с французского на русский язык были допущены ошибки, исказившие смысл авторского текста. В-третьих, он справедливо усмотрел в этой истории нарушение прав вдовы и детей покойного главнокомандующего. В письме на имя Миронова от 23 апреля 1930 г. он потребовал «восстановить истину и удовлетворить интересы семьи генерала Врангеля».

Орехов, посетивший Миронова по поручению генерала Шатилова, писал фон Лампе 2 мая 1930 г., что главный редактор «Иллюстрированной России» признал претензии вполне справедливыми. Миронов оправдывался тем, что «совершенно не знал» о выходе в свет «Записок» на русском языке. При этом он ссылался на французское издательство «Талландье», которое официально уведомило его, что издание на французском – единственное. Кроме того, по словам Миронова, он обращался во все русские книжные магазины в Париже с вопросом относительно возможного существования русского издания и всюду получил отрицательный ответ. Наконец, он ссылался на Н.Н. Чебышева, известного государственного деятеля и журналиста, близко стоявшего к Врангелю в 1920 г. и в эмиграции, который якобы уверил его в отсутствии русского издания и «что-то неопределенное» сообщил о готовящемся их издании в Белграде. В конце концов Миронов согласился опубликовать соответствующую поправку и заплатить положенный в таких случаях гонорар семье генерала Врангеля.

В одном из писем Миронову фон Лампе в пылу полемики впервые выпустил за пределы узкого круга близких Врангелю лиц информацию о сожжении подлинного полного текста «Записок»: «Согласно воле почившего, манускрипт напечатанного текста был сожжен, о чем был составлен соответствующий протокол». При этом он сохранил в тайне, какого рода сокращения были произведены.

Однако самым отрицательным последствием всей этой истории стало ответное выступление в «Иллюстрированной России» генерала Деникина по поводу их отношений с Врангелем. Причем похоже, что Миронов сам подтолкнул Деникина к этому выступлению. Во всяком случае, некоторые обстоятельства говорят в пользу такого предположения.

В № 22 от 24 мая 1930 г. «Иллюстрированная Россия» начала публикацию статьи Деникина «Мой ответ (о воспоминаниях ген. П.Н. Врангеля)». Миронов предварил ее почтительным предисловием: «Охотно предоставляем глубокоуважаемому ген. А.И. Деникину страницы «Иллюстрированной России» для ответа на воспоминания покойного ген. П.Н. Врангеля, извлечения из которых были напечатаны в ряде номеров нашего журнала».

Деникин начал свой «Ответ» с общей оценки воспоминаний Врангеля: «В позапрошлом году вышли воспоминания ген. Врангеля. В них, умалчивая о фактах и документах бесспорных, частью уже опубликованных, или вопреки им, автор повторяет ту же неправду, что и раньше, то же опорочивание других наряду с высокой оценкой своей деятельности». Из первых же слов можно сделать вывод, что Деникин знал о выходе «Записок» в V и VI сборниках “Белого дела” в 1928 г.

Предоставление Мироновым страниц своего еженедельника Деникину в тот момент, когда еще не был до конца улажен конфликт с фон Лампе и удовлетворены законные претензии «Белого дела» и наследников Врангеля, ясно свидетельствует о его «проденикинской» ориентации. Скорее всего «Мой ответ» был напечатан именно в том виде, в каком был получен редакцией, без каких-либо смягчений самых резких высказываний. Продолжение было напечатано в № 23 от 31 мая и окончание – в № 24 от 7 июня 1930 г. Фон Лампе внимательно изучил статью Деникина и оставил на вырезанных страницах «Иллюстрированной России» многочисленные подчеркивания, пометки и замечания красными чернилами. При этом он отметил все ошибки, допущенные при обратном переводе, часть из которых вызвала особенное негодование Деникина. Попутно, он пришел к интересному выводу, что тот читал и использовал как издание «Записок» в «Белом деле», так и издание на французском языке.

В сложившейся ситуации задетому до глубины души фон Лампе, ничего не оставалось, как приподнять завесу над известной ему историей публикации «Записок». К середине июня фон Лампе написал ответную статью «Врангель – Деникин», в которой, считая себя ответственным за судьбу «Записок» и после их выхода в свет, резко раскритиковал взгляды Деникина. Статью он первым делом направил в «Иллюстрированную Россию», однако Миронов уклонился от ее публикации. В конце концов она вышла в белградской газете «Новое время» (16, 17 и 19 августа 1930 г.), причем ее редакция, даже поддерживая больше Врангеля, чем Деникина, тем не менее, по выражению фон Лампе, «сгладила» его статью.

Прежде всего фон Лампе отметил, что публикация отрывков из «Записок» Врангеля в «Иллюстрированной России» была сделана с французского издания, в результате чего при обратном переводе на русский язык были допущены искажения смысла авторского текста. Отчасти именно эти искаженные места и вызвали столь критическую реакцию Деникина. Далее он в основных моментах осветил историю подготовки Врангелем текста «Записок» к изданию, подчеркивая, как учитывалась им напряженность их взаимоотношений с Деникиным.

По оценке фон Лампе, первые четыре тома «Очерков русской смуты», опубликованные в 1923 – 1925 гг., были «очень объективными». Так, уверяет фон Лампе, считал и Врангель, поэтому он «не возвращался к переделке “Записок”», которые были закончены 30 декабря 1923 г. Однако в 5-м томе «Очерков» Деникин, по мнению фон Лампе, «принужденный упоминать имя и подвиги генерала Врангеля, сразу же потерял равновесие и всемерно стремился к тому, чтобы дискредитировать своего бывшего подчиненного и заместителя»…

«Несмотря на то, что автор «Очерков» генерал Деникин был жив, генерал Врангель, считая полемику на страницах зарубежной печати между бывшим и настоящим вождями Белого движения вредной для дела борьбы за Родину, ни одним словом не ответил на все выпады со стороны генерала Деникина, оставаясь совершенно спокойным.

И даже больше.

В феврале 1928 года, когда генерал Врангель, как бы предчувствуя близость своей кончины и своего ухода от дела, которому он посвятил свою выдающуюся жизнь, приступил совместно со мною, в Брюсселе, к окончательному просмотру оставленных им без поправок с 1923 года «Записок» для окончательной подготовки их к печати, он сократил их, как я упоминал в том же моем предисловии, почти на одну восьмую их объема.

Почти все личное изъято. Мотивом для такого решения была мысль генерала Врангеля, которой он неоднократно делился со мною: «Если бы мои «Записки» вышли в свет раньше 26 года, когда появился последний том «Очерков» генерала Деникина, я бы не сокращал и не выбрасывал всего того, что мы выбрасываем теперь. Но раз книга генерала Деникина с несправедливыми нападками на меня уже появилась в свет, я не могу оставить мои «Записки» в прежнем виде, т.к. могут найтись люди, и может быть между ними и сам генерал Деникин, которые подумают, что целью опубликования моих «Записок» является полемика с генералом Деникиным, полемику же эту я считал бы и не нужной, и для русского дела вредной».

Далее фон Лампе поведал о попытках Врангеля наладить отношения с Деникиным в эмиграции. В частности он впервые предал гласности эпизод с передачей Деникину документов из архива Русской армии по решению Врангеля, не считавшего себя вправе препятствовать работе своего бывшего начальника. Кроме того, фон Лампе рассказал об эпизоде, когда после смерти Врангеля «через лицо родственное и лично близкое генералу Деникину» он осведомил его «о характере последнего редактирования».

В целом статья фон Лампе «Врангель – Деникин» создавала впечатление, что в эмиграции Врангель в отношении к Деникину оказался более выдержанным и тактичным. Конечно, Врангель думал при этом в первую очередь об укреплении авторитета оставшихся в живых лидеров Белого движения и о сплоченности военной части российской эмиграции, о единстве военных организаций, в рядах которых оставались как те, кто больше симпатизировал ему, так и те, кто склонялся на сторону Деникина, а немало было и таких, кто в равной степени сочувствовал им обоим и горько сожалел о неладах и конфликтах между ними. Собственно, фон Лампе дает в своей статье именно такое объяснение этой сложной ситуации и не пытается лицемерно утверждать, что после происшедшего разрыва Врангель как-то изменил свое личное отношение к Деникину.

В то же время, два момента в этой статье обращают на себя внимание как попытки фон Лампе несколько отойти от истины.

Во-первых, его утверждение, что Врангель «оставался совершенно спокойным», когда сталкивался с критикой его действий Деникиным, которая всегда отличалась весомостью аргументов и образностью выражений. Это верно лишь относительно публичных высказываний Врангеля. Однако из того же дневника фон Лампе хорошо известно, насколько болезненно воспринимал Врангель слухи, распространявшиеся «деникинскими кругами», особенно о его причастности, пусть даже косвенной, к убийству в Константинополе генерала Романовского.

Во-вторых, фон Лампе сохранил в тайне, что сокращение «Записок» коснулось не только страниц, где описывались острые взаимоотношения Врангеля и Деникина, но и тех, где Врангель характеризовал различных военных и политических деятелей, начиная с Николая II. Естественно, что в условиях склоки между «николаевцами» и «кирилловцами» и обострения «монархического вопроса» в военных кругах эмиграции, фон Лампе, монархист до мозга костей, считал необходимым соблюдать особую осторожность.

Таким образом, независимо от намерений и расчетов Врангеля, сам факт выхода «Записок» был воспринят как ответ на «Очерки русской смуты» Деникина и явился поводом к возобновлению полемики на страницах эмигрантской печати между их сторонниками и противниками. Многие современники сочли, что «Записки» Врангеля имели главную цель не объективный показ истории Белого движения на юге, а исключительно оправдание его борьбы против Деникина во второй половине 1919 –начале 1920 гг.

Ныне, когда могилы двух главнокомандующих разделены океаном, а история, как и предсказывал когда-то Деникин, «подводит итоги их деяниям», напрашивается одно предположение. Возможно, оно приходило в голову и фон Лампе, но он не осмелился высказать его вслух. А именно: главным мотивом, которым руководствовался Врангель при сокращении и уничтожении части «Записок», касавшейся их конфликта с Деникиным, было возникшее в какой-то момент ощущение своей неправоты. Горечь и тяготы изгнания не могли не умерить честолюбие Врангеля. Понимая, что не судят только победителей и предчувствуя близкий конец, он не мог если не осудить, то хотя бы не упрекнуть себя. Тогда, на юге России, каждый из них – Деникин и Врангель – отстаивал свой путь освобождения России от большевизма, каждый только себя считал способным добиться победы. Поражение им выпало одно на двоих. Изгнание тоже.

Архивные документы:
Государственный архив Российской Федерации.Ф. 5853 – фон Лампе Алексей Александрович. Оп. 1. Д. 33 – 36, 76, 77, 81.

С. В. Карпенко

Накануне переворота

После кровопролитных боев лета и осени 1916 года, к зиме на большей части фронта операции затихли. Войска укрепляли с обеих сторон занятые ими рубежи, готовились к зимовке, налаживали тыл и пополняли убыль в людях, лошадях и материальной части за истекший боевой период.
Двухлетний тяжелый опыт войны не прошел даром: мы многому научились, а дорого обошедшиеся нам недочеты были учтены. Значительное число старших начальников, оказавшихся не подготовленными к ведению боя в современных условиях, вынуждены были оставить свои посты: жизнь выдвинула ряд способных военачальников. Однако протекционизм, свивший себе гнездо во всех отраслях русской жизни, по-прежнему сплошь и рядом выдвигал на командные посты лиц далеко не достойных. Шаблон, рутина, боязнь нарушить принцип старшинства все еще царили, особенно в высших штабах.
Состав армии за два года успел существенно измениться, выбыла большая часть кадровых офицеров и солдат, особенно в пехоте.
Новые офицеры ускоренных производств, не получившие воинского воспитания, чуждые военного духа, воспитателями солдат быть не могли. Они умели столь же красиво, как и кадровое офицерство, умирать за честь родины и родных знамен, но, оторванные от своих занятий и интересов, глубоко чуждых духу армии, с трудом перенося неизбежные лишения боевой жизни, ежеминутную опасность, голод, холод и грязь, они быстро падали духом, тяготились войной и совершенно неспособны были поднять и поддержать дух своих солдат.
Солдаты после 2-х лет войны, в значительной массе, также были уже не те. Немногие оставшиеся в рядах старые солдаты, несмотря на все перенесенные тяготы и лишения, втянулись в условия боевой жизни; но остальная масса, те пополнения, которые беспрерывно вливались в войсковые части, несли с собой совсем иной дух. Состоя в значительной степени из запасных старших сроков, семейных, оторванных от своих хозяйств, успевших забыть пройденную ими когда-то школу, они неохотно шли на войну, мечтали о возвращении домой и жаждали мира. В последних боях сплошь и рядом наблюдались случаи «самострелов», пальцевые ранения с целью отправки в тыл стали особенно часты. Наиболее слабые по составу были третьеочередные дивизии.
Подготовка пополнений в тылу, обучение их в запасных частях стояли в общем весьма низко. Причин этому было много: неправильная постановка дела, теснота и необорудованность казарм, рассчитанных на значительно меньшее количество запасных кадров, а главное, отсутствие достаточного количества опытных и крепких духом офицеров и унтер-офицеров инструкторов. Последние набирались или из инвалидов, или из зеленой молодежи, которой самой надо было учиться военному делу. Особенно резко все эти недочеты сказывались в пехоте, где потери и убыль кадровых элементов были особенно велики.
Со всем этим армия все еще представляла собой грозную силу, дух ее был все еще силен и дисциплина держалась крепко. Мне неизвестны случаи каких-либо беспорядков или массовых выступлений в самой армии и для того, чтобы они стали возможными, должно было быть уничтожено само понятие о власти и дан наглядный пример сверху возможности нарушить связывающую офицеров и солдат присягу.
Двухлетняя война не могла не расшатать нравственные устои армии. Нравы огрубели; чувство законности было в значительной мере утеряно. Постоянные реквизиции – неизбежное следствие каждой войны – поколебали понятие о собственности. Все это создавало благоприятную почву для разжигания в массах низменных страстей, но, повторяю, необходимо было, чтобы искра, зажегшая пожар, была бы брошена извне.
В этом отношении много старались те многочисленные элементы, которыми за последние месяцы войны обрастала армия, особенно в ближайшем тылу; «земгусары», призывного возраста и отличного здоровья, но питающие непреодолимое отвращение к свисту пуль или разрыву снаряда, с благосклонного покровительства и помощью оппозиционной общественности, заполнили собой всякие комитеты, имевшие целью то устройство каких-то читален, то осушение окопов. Все эти господа облекались во всевозможные формы, украшали себя шпорами и кокардами и втихомолку обрабатывали низы армии, главным образом, прапорщиков, писарей, фельдшеров и солдат технических войск из «интеллигенции».
Офицерство и главная масса солдат строевых частей, перед лицом смертельной опасности, поглощенные мелочными заботами повседневной боевой жизни, почти лишенные газет, оставались чуждыми политике. Часть строевого офицерства лишь слабо отражала настроения, слухи и разговоры ближайших крупных штабов. Конечно, высший командный состав не мог оставаться безучастным к той волне общего политического неудовольствия и тревоги, которая грозно нарастала в тылу, и, несомненно, грозила отразиться на нашем военном положении.
Становилось все более и более ясным, что там, в Петербурге, неблагополучно. Беспрерывная смена министров, непрекращающиеся конфликты между правительством и Думой, все растущее количество петиций и обращений к Государю различных общественных организаций, требовавших общественного контроля, наконец, тревожные слухи о нравственном облике окружавших Государя лиц, – все это не могло не волновать тех, кому дороги были Россия и армия.
Одни из старших начальников, глубоко любя родину и армию, жестоко страдали при виде роковых ошибок Государя, видели ту опасность, которая нарастала и, искренне заблуждаясь, верили в возможность «дворцового переворота» и «бескровной революции». Ярким сторонником такого взгляда являлся начальник Уссурийской конной дивизии генерал Крымов, в дивизии которого я в то время командовал 1-ым Нерчинским казачьим Наследника Цесаревича полком. Выдающегося ума и сердца человек, один из самых талантливых офицеров генерального штаба, которых приходилось мне встречать на своем пути, он последующей смертью своей и предсмертными словами: «я умираю потому, что слишком люблю родину», – доказал свой патриотизм. В неоднократных спорах со мною в длинные зимние вечера он доказывал мне, что так дальше продолжаться не может, что мы идем к гибели и что должны найтись люди, которые ныне же, не медля, устранили бы Государя «дворцовым переворотом»…
Другие начальники сознавали, что изменить положение вещей необходимо, но сознавали вместе с тем, что всякий переворот, всякое насильственное выступление в то время, когда страна ведет кровавую борьбу с внешним врагом, не может иметь места, что такой переворот не пройдет безболезненно и что это будет началом развала армии и гибели России.
Наконец, среди старшего командного состава было не малое число и «приемлющих революцию» в чаянии найти в ней удовлетворение для своего честолюбия или свести счеты с тем или другим неугодным начальником. Я глубоко убежден, что ежели бы с первых часов смуты ставка и все командующие фронтами были бы тверды и единодушны, отрешившись от личных интересов, развал фронта, разложение армии и анархию в тылу можно было бы еще остановить.

* * *

Зима 1916 года застала меня командиром 1-го Нерчипского казачьего Наследника Цесаревича полка, входившего в состав Уссурийской копной дивизии генерала Крымова. Кроме моего в состав дивизии входили Приморский драгунский полк, который только что сдал старый его командир генерал Одинцов, оказавшийся впоследствии одним из видных генералов красной армии. Уссурийский и Амурский казачьи полки. Уссурийская дивизия, составленная из сибирских уроженцев, отличных солдат, одинаково хорошо дерущихся как на коне, так и в пешем строю, под начальством генерала Крымова успела приобрести себе в армии заслуженную славу. Полк, которым я командовал уже более года, только что за блестящую атаку 22 августа в Лесистых Карпатах был награжден высоким отличием – Наследник Цесаревич был назначен шефом полка.
С отходом дивизии в армейский резерв, в Буковипу, в район местечка Радауц, я должен был во главе депутации от полка отправиться в Петербург для представления молодому шефу. Депутация вела с собой маленького забайкальского коня, отличных форм, который должен был быть подведен Наследнику, и везла с собой полную форму Нерчинского полка для поднесения Цесаревичу.
В состав депутации входили: старший полковник полка Маковкип – блестящий офицер, потерявший в течении войны глаз, кавалер Георгиевского оружия, отличный спортсмен, дважды бравший Императорский приз на Красносельских скачках; командир 3-ей сотни, наиболее отличившейся в упомянутой атаке, есаул Кудрявцев и полковой адьютант сотник Влесков.
Выбрать офицеров в состав депутации было нелегко, всем хотелось удостоиться этой чести, да и общий состав офицеров был таков, что трудно было наметить наиболее достойных. Нерчинский казачий полк отличался и до войны прекрасным офицерским составом. Полком долго командовал полковник Павлов, б. Лейб-Гусар, оставивший родной полк в начале японской войны и после кампании продолжавший службу на Дальнем Востоке. В описываемое время генерал Павлов стоял во главе каваллерийского корпуса на Северном фронте. Блестящий офицер, выдающийся спортсмен и знаток лошади полковник Павлов сумел, командуя Нерчинским казачьим полком, в суровых условиях и на далекой окраине, поднять полк на исключительную высоту. Горячий сторонник чистокровной лошади, полковник Павлов сумел акклиматизировать чистокровного коня и в суровом климате Сибири. Он посадил всех офицеров полка на чистокровных лошадей, завел офицерскую скаковую конюшню и за последние перед войной годы ряд офицерских скачек на петроградском ипподроме был выигран офицерами полка на лошадях полковой конюшни. Высоко поддерживая уровень строевой службы, полковник Павлов требовал от офицеров и соответствующих моральных качеств, тщательно подбирая состав полка. Ко времени назначения моего командиром полка большинство старых офицеров были офицеры, начавшие службу при полковнике Павлове. Со своей стороны мне. у далось привлечь в полк ряд прекрасных офицеров.
Большинство офицеров Уссурийской дивизии и в частности Нерчинского полка во время гражданской войны оказались в рядах армии адмирала Колчака, собравшись вокруг атамана Семенова и генерала Унгерна. В описываемое мною время оба генерала, коим суждено было впоследствии играть видную роль в гражданской войне, были в рядах Нерчинского полка, командуя 6-ой и 5-ой сотнями; оба в чине подъесаула.
Семенов, природный забайкальский казак, плотный коренастый брюнет, с несколько бурятским типом лица, ко времени принятия мною полка состоял полковым адьютантом и в этой должности прослужил при мне месяца четыре, после чего был назначен командиром сотни. Бойкий, толковый, с характерной казацкой сметкой, отличный строевик, храбрый, особенно на глазах начальства, он умел быть весьма популярным среди казаков и офицеров. Отрицательными свойствами его были значительная склонность к интриге и неразборчивость в средствах для достижения цели. Неглупому и ловкому Семенову не хватало ни образования (он окончил с трудом военное училище), ни широкого кругозора и я никогда не мог понять, каким образом мог он выдвинуться впоследствии на первый план гражданской войны.
Подъесаул барон Унгерн-Штернберг, или подъесаул «барон», как звали его казаки, был тип несравненно более интересный.
Такие типы, созданные для войны и эпохи потрясений, с трудом могли ужиться в обстановке мирной полковой жизни. Обыкновенно, потерпев крушение, они переводились в пограничную стражу или забрасывались судьбою в какие-либо полки на Дальневосточную окраину или Закавказье, где обстановка давала удовлетворение их беспокойной натуре.
Из прекрасной дворянской семьи лифляндских помещиков, барон Унгерн с раннего детства оказался предоставленным самому себе. Его мать, овдовев, молодой вышла вторично замуж и, по-видимому, перестала интересоваться своим сыном. С детства мечтая о войне, путешествиях и приключениях, барон Унгерн с возникновением японской войны бросает корпус и зачисляется вольноопределяющимся в армейский пехотный полк, с которым рядовым проходит всю кампанию. Неоднократно раненый и награжденный солдатским Георгием, он возвращается в Россию и, устроенный родственниками в военное училище, с превеликим трудом кончает таковое.
Стремясь к приключениям и избегая обстановки мирной строевой службы, барон Унгерн из училища выходит в Амурский казачий полк, расположенный в Приамурье, но там остается не долго. Необузданный от природы, вспыльчивый и неуравновешенный, к тому же любящий запивать и буйный во хмелю, Унгерн затевает ссору с одним из сослуживцев и ударяет его. Оскорбленный шашкой ранит Унгерна в голову. След от этой раны остался у Унгерна на всю жизнь, постоянно вызывая сильнейшие головные боли и, несомненно, периодами отражаясь на его психике. Вследствие ссоры оба офицера вынуждены были оставить полк.
Возвращаясь в Россию, Унгерн решает путь от Владивостока до Харбина проделать верхом. Он оставляет полк верхом, в сопровождении охотничьей собаки и с охотничьим ружьем за плечами. Живя охотой и продажей убитой дичи, Унгерн около года проводит в дебрях и степях Приамурья и Маньчжурии и, наконец, прибывает в Харбин. Возгоревшаяся Монголо-Китайская война застает его там.
Унгерн не может оставаться безучастным зрителем. Он предлагает свои услуги монголам и предводительствуя монгольской конницей, сражается за независимость Монголии. С началом Русско-Германской войны Унгерн поступает в Нерчинский полк, и с места проявляет чудеса храбрости. Четыре раза раненный в течении одного года, он получает орден Св. Георгия, Георгиевское оружие и ко второму году войны представлен уже к чину есаула.
Среднего роста, блондин, с длинными, опущенными по углам рта рыжеватыми усами, худой и изможденный с виду, но железного здоровья и энергии, он живет войной. Это не офицер в общепринятом значении этого слова, ибо он не только совершенно не знает самых элементарных уставов и основных правил службы, но сплошь и рядом грешит и против внешней дисциплины и против воинского воспитания, – это тип партизана-любителя, охотника-следопыта из романов Майн-Рида. Оборванный и грязный, он спит всегда на полу, среди казаков сотни, ест из общего котла и, будучи воспитан в условиях культурного достатка, производит впечатление человека совершенно от них отрешившегося. Тщетно пытался я пробудить в нем сознание необходимости принять хоть внешний офицерский облик.
В нем были какие-то странные противоречия: несомненный, оригинальный и острый ум и, рядом с этим, поразительное отсутствие культуры и узкий до чрезвычайности кругозор, поразительная застенчивость и даже дикость и, рядом с этим, безумный порыв и необузданная вспыльчивость, не знающая пределов расточительность, и удивительное отсутствие самых элементарных требований комфорта.
Этот тип должен был найти свою стихию в условиях настоящей русской смуты. В течение этой смуты он не мог не быть хоть временно выброшенным на гребень волны и с прекращением смуты он также неизбежно должен был исчезнуть.

* * *

Я выехал в Петербург в середине ноября; несколькими днями позже должны были выехать офицеры, входившие в состав депутации.
Последний раз я был в Петербурге около двух месяцев назад, когда приезжал лечиться после раны, полученной при атаке 22 августа. Общее настроение в столице еще ухудшилось со времени последнего моего посещения; во всех слоях общества чувствовались растерянность, сознание неизбежности в ближайшее время чего-то огромного и важного, к чему роковыми шагами шла Россия. В то же время, если в среде кругов, близких к Думе и Государственному Совету, среди так называемой «общественности» и была видимость какой-то напряженной работы, в сущности не шедшей дальше словопрений и политической борьбы, если в рабочей среде и в тыловых воинских частях и велась глухо более планомерная разрушительная работа, конечно, не без участия немецкого золота, то широкие слои населения проявляли обычную инертность, погрязши всецело в мелких заботах повседневной жизни. Также стояли хвосты у лавок, также полны были кинематографы и театры, те же серые обывательские разговоры слышались в толпе.
В верхах, близких к Государю и двору, по-видимому, продолжали не отдавать себе отчета в надвигающейся грозе. Высшее общество и высшая бюрократия были, казалось, всецело поглощены обычными «важными» вопросами, кто куда будет назначен, что говорится в партии Великого Князя или Императрицы… Светская жизнь шла своей обычной чередой, и казалось, что кругом меня не участники грядущей драмы, а посторонние зрители.
Через несколько дней после приезда я назначен был дежурным флигель-адьютантом к Его Императорскому Величеству. Мне много раз доводилось близко видеть Государя и говорить с Ним. На всех видевших Его вблизи Государь производил впечатление чрезвычайной простоты и неизменного доброжелательства. Это впечатление являлось следствием отличительных черт характера Государя – прекрасного воспитания и чрезвычайного умения владеть собой.
Ум Государя был быстрый, Он схватывал мысль собеседника с полуслова, а память его была совершенно исключительная. Он не только отлично запоминал события, но и лица, и карту; как-то, говоря о Карпатских боях, где я участвовал со своим полком, Государь вспомнил совершенно точно, в каких пунктах находилась моя дивизия в тот или иной день. При этом бои эти происходили месяца за полтора до разговора моего с Государем, и участок, занятый дивизией, на общем фронте армии имел совершенно второстепенное значение.
Я вступил в дежурство в Царском Селе в субботу, сменив флигель-адъютанта герцога Николая Лейхтенберского. Государь в этот день завтракал у Императрицы. Мне подан был завтрак в дежурную комнату. После завтрака Государь гулял; а затем принял нескольких лиц, сколько я помню, вновь назначенного министром здравоохранения, профессора Рейна и министра финансов Барка.
Обедали на половине Императрицы. Кроме меня посторонних никого не было, и я обедал и провел вечер один в Семье Государя. Государь был весел и оживлен, подробно расспрашивал меня о полку, о последней блестящей атаке полка в Карпатах. Разговор велся частью на русском, частью, в тех случаях, когда Императрица принимала в нем участие, на французском языках. Я был поражен болезненным видом Императрицы. Она значительно осунулась за последние два месяца, что я Ее не видел. Ярко выступали красные пятна на лице. Особенно поразило меня болезненное и как бы отсутствующее выражение ее глаз. Императрица, главным образом, интересовалась организацией медицинской помощи в частях, подробно расспрашивала о новом типе только что введенных противогазов. Великие Княжны и Наследник были веселы, шутили и смеялись. Наследник, недавно назначенный шефом полка, несколько раз задавал мне вопросы – какие в полку лошади, какая форма… После обеда перешли в гостиную Императрицы, где пили кофе и просидели еще часа полтора.
На другой день, в воскресенье, я сопровождал Государя, Императрицу и Великих Княжен в церковь, где Они присутствовали на обедне. Маленькая, расписанная в древне-русском стиле церковь была полна молящихся. Видя, как молится Царская Семья, я невольно сравнивал спокойное, полное глубокого религиозного настроения лицо Государя с напряженным, болезненно экзальтированным выражением Императрицы. По возвращении из церкви я застал уже во дворце прибывшего сменить меня флигель-адъютанта графа Кутайсова.
26 ноября, в день праздника кавалеров ордена Св. Георгия, все кавалеры Георгиевского креста и Георгиевского оружия были приглашены в Народный дом, где должен был быть отслужен в присутствии Государя торжественный молебен и предложен обед всем Георгиевским кавалерам. Имея орден Св. Георгия и Георгиевское оружие, я был среди присутствующих.
Громадное число Георгиевских кавалеров, офицеров и солдат, находившихся в это время в Петрограде, заполнили театральный зал дома. Среди них было много раненых. Доставленные из лазаретов тяжелораненые располагались на сцене на носилках. Свита и приглашенные стояли в партере вплотную к сцене. Вскоре прибыл Государь с Императрицей. По отслужении молебна, генерал-адъютант Принц Александр Петрович Ольденбургский взошел на сцену, поднял чарку и провозгласил здравицу Государю Императору и Августейшей Семье. Государь Император выпил чарку и провозгласил «ура» в честь Георгиевских кавалеров, после чего Он и Императрица обходили раненых, беседуя с ними. Я вновь, наблюдая за Императрицей, беседовавшей, наклонившись над носилками тяжелораненого, обратил внимание на болезненное выражение ее лица. Она, внимательно расспрашивая больного, в то же время, казалось, отсутствовала где-то. Видимо, выполняя что-то обязательное и неизбежное. Она мыслями была далеко.
Наконец, прибыли в Петербург офицеры депутации. Представление было назначено в Царском днем 4-го декабря перед самым, назначенным в этот день, отъездом Государя в ставку.
Отправив утром предназначенную быть подведенной Наследнику лошадь, поседланную маленьким казачьим седлом, я выехал с депутацией по железной дороге, везя заказанную для Наследника форму полка. Поезд наш должен был прибыть в Царское за полчаса до назначенного для представления Государю депутации часа, и я рассчитывал, что успею до представления депутации доложить Государю о моих офицерах, дабы Государю легко было задавать вопросы представляющимся.
Вследствие какой-то неисправности пути поезд наш опоздал, и мы едва успели, сев в высланные за нами кареты, прибыть к назначенному часу во дворец. Встреченные дежурным флигель-адьютантом, мы только что вошли в зал, как Государь в сопровождении Наследника вышел к нам. Я представил Государю офицеров, и сверх моего ожидания Государь совершенно свободно, точно давно их знал, каждому задал несколько вопросов; полковника Маковкина Он спросил, в котором году он взял Императорский приз; есаулу Кудрявцеву сказал, что знает, как он во главе сотни 22-го августа первым ворвался в окопы противника… Я лишний раз убедился, какой острой памятью обладал Государь, – во время последнего моего дежурства я вскользь упомянул об этих офицерах и этого было достаточно, чтобы Государь запомнил эти подробности.
После представления Государь с Наследником вышли на крыльцо, где осматривали подведенного депутацией коня. Тут же на крыльце Царскосельского дворца Государь с Наследником снялся в группе с депутацией.
Это, вероятно, одно из последних изображений Государя во время Его царствования и это последний раз, что я видел Русского Царя.

На Румынском фронте

Накануне представления Государю депутации я получил телеграмму от генерала Крымова с сообщением о переброске Уссурийской конной дивизии в Румынию и приказание немедленно прибыть в армию всем офицерам, и солдатам дивизии, находящимся в командировках и отпусках.
На другой день после представления депутации я, собрав моих офицеров и казаков, находившихся в Петербурге по разного рода причинам, выехал на фронт. По дороге к нам присоединилось еще несколько офицеров и казаков, вызванных из отпусков или командировок и следовавших в армию.
До границы Румынии мы ехали беспрепятственно, но уже на самой границе стало ясно, что добраться до дивизии будет не так-то легко. Поспешная и беспорядочная эвакуация забила поездными составами все пути. Румынские войска продолжали на всем фронте отходить и новые и новые поездные составы с ранеными, беженцами и войсковыми грузами беспрерывно прибывали, все более и более загромождая тыл. Пассажирское движение было приостановлено, в сутки отправлялся к югу лишь один пассажирский поезд, целыми часами простаивавший на всех станциях. Здесь впервые увидел я ставшее впоследствии столь обыкновенным путешествие на крышах вагонов. Не только крыши вагонов, но и буфера и паровозы были облеплены пассажирами. Со мной было человек шесть офицеров и человек двадцать солдат. Я решил обратиться к румынскому коменданту, оказавшемуся чрезвычайно любезным офицером, отлично говорившим по-французски (вообще французский язык широко распространен в Румынии). После каких-то переговоров по аппарату с Яссами он любезно предоставил в мое распоряжение два вагона, из коих один II класса для офицеров, другой III класса для солдат.
Прицепляясь к следовавшим на юг эшелонам мы, хотя и весьма медленно, стали продвигаться к фронту. Буфеты на станциях оказались совершенно пустыми, все было съедено, в нетопленных вагонах холод был неописуемый и мы считали часы, когда, наконец, окончится наш тяжелый путь. На станции Бырлат мы узнали, что через полчаса в направлении на станцию Текучи (я уже знал, что в этом пункте стоят обозы дивизии) идет пассажирский экспресс. Комендант станции обещал мне прицепить мои вагоны к поезду и пригласил пока к себе обогреться и выпить чаю. Я просил прицепить мои вагоны непосредственно за паровозом, дабы возможно быстро прогреть их, что он и обещал сделать. Однако по какому-то недоразумению вагон, в котором я следовал с офицерами, оказался прицепленным в хвост поезда. Это спасло нам жизнь. Не доходя 15 верст до станции Текучи экспресс наш на шестидесятиверстной скорости врезался в следовавший на север эшелон. Четырнадцать передних вагонов было разбито в щепы и несколько сот человек было убито и ранено. Наш вагон оказался висевшим над насыпью и все мы попадали с наших мест; однако никто не пострадал. Трудно передать жуткую картину; в полной темноте из-под обломков вагонов неслись крики, стоны и плач. Некоторые вагоны загорелись, и много несчастных раненых погибло в огне.

Петр Николаевич Врангель

Крымов передал мне и первые петербургские газеты. Сведения о всем происходившем там, приведенные речи некоторых членов Думы и самочинно образовавшегося совета рабочих и солдатских депутатов предвещали мало хорошего. С места образовалось двоевластие и Временное Правительство, видимо, не чувствовало в себе силы с ним бороться. В речах даже наиболее правых ораторов чувствовалось желание подделаться под революционную демократию… Больно ударили меня по сердцу впервые прозвучавшие слова о необходимости «примирить» солдат и офицеров, потребовать от офицеров «уважения к личности солдата». Об этом говорил Милюков в своей речи 2-го марта, когда в залах Таврического дворца он впервые упоминал об отречении Государя в пользу Брата…

Последующие дни подтвердили мою тревогу; все яснее становилось, что смута и развал в тылу растут, что чуждые армии и слабые духом люди, ставшие во главе страны, не сумеют уберечь армию от попыток увлечь ее в водоворот. Появился и приказ № 1.

Как-то рано утром генерал Крымов вызвал меня к телефону, он просил меня немедленно прибыть в Кишинев: «Заберите с собой необходимые вещи», – предупредил он, – «я прошу вас сегодня же выехать в Петербург».

Я застал генерала Крымова за письмом. В красных чакчирах, сбросив китель, он сидел за письменным столом, вокруг него на столе, креслах и полу лежал ряд скомканных газет.

«Смотрите», – ткнув пальцем в какую-то газету, заговорил он, – «они с ума сошли, там черт знает, что делается. Я не узнаю Александра Ивановича (Гучкова), как он допускает этих господ залезать в армию. Я пишу ему. Я не могу выехать сам без вызова и оставить в эту минуту дивизию. Прошу вас поехать и повидать Александра Ивановича…»

Он стал читать мне письмо. В горячих, дышащих глубокой болью и негодованием строках, он писал об опасности, которая грозит армии, а с нею и всей России. О том, что армия должна быть вне политики, о том, что те, кто трогают эту армию, творят перед родиной преступление… Среди чтения письма он вдруг, схватив голову обеими руками, разрыдался… Он заканчивал письмо, прося А.И. Гучкова выслушать меня, предупреждая, что все то, что будет сказано мною, он просит считать, как его собственное мнение. В тот же вечер я выехал в Петербург.

На станции Жмеринка мы встретили шедший с севера курьерский поезд. Среди пассажиров оказалось несколько очевидцев последних событий в столице. Между ними начальник 12-ой кавалерийской дивизии свиты генерал барон Маннергейм (командовавший впоследствии в Финляндии белыми войсками). От него первого, как очевидца, узнал я подробности столичных народных волнений, измены правительству воинских частей, имевшие место в первые же дни случаи убийства офицерон. Сам барон Маннергейм должен был в течении трех дней скитаться по городу, меняя квартиры. Среди жертв обезумевшей толпы и солдат оказалось несколько знакомых: престарелый граф Штакельберг, бывший командир Кавалергардского полка граф Менгден, Лейб-Гусар граф Клейнмихель… Последние два были убиты в Луге своими же солдатами запасных частей гвардейской кавалерии.

В Киеве между поездами я поехал навестить семью губернского предводителя Безака. По дороге видел сброшенный толпой с пьедестала, в первые дни после переворота, памятник Столыпина. Безаки оставили обедать. За обедом я познакомился с только что прибывшим из Петербурга, членом Думы бароном Штейгером и от него узнал подробности того, что происходило в решительные дни в стенах Таврического дворца. От него впервые услышал я хвалебные отзывы о Керенском. По словам барона Штейгера, это был единственный темпераментный человек в составе правительства, способный владеть толпой. Ему Россия была обязана тем, что кровопролитие первых дней вовремя остановилось.

На станции Бахмач к нам в вагон сел адьютант Великого Князя Николая Николаевича, полковник граф Менгден. Он оставил в Бахмаче поезд Великого Князя, направлявшегося из Тифлиса в Могилев, где Великий Князь должен был принять главное командование. Граф Менгден ехал в Петербург, где у него оставалась семья – жена, дети и брат. Он ничего еще не знал о трагической смерти последнего. Пришлось выполнить тяжелую обязанность сообщить ему об этом. Граф Менгден передал мне, что Великий Князь уже предупрежден о желании Временного Правительства, чтобы Он передал главное командование генералу Алексееву и что Великий Князь решил, избегая лишних осложнений, этому желанию подчиниться. Я считал это решение Великого Князя роковым. Великий Князь был чрезвычайно популярен в армии как среди офицеров, так и среди солдат. С Его авторитетом не могли не считаться и все старшие начальники: главнокомандующие фронтов и командующие армиями. Он один еще мог оградить армию от грозившей ей гибели, на открытую с Ним борьбу Временное Правительство не решилось бы.

В Царском дебаркадер был запружен толпой солдат гвардейских и армейских частей, большинство из них были разукрашены красными бантами. Было много пьяных. Толкаясь, смеясь и громко разговаривая, они, несмотря на протесты поездной прислуги, лезли в вагоны, забив все коридоры и вагон-ресторан, где я в это время пил кофе. Маленький рыжеватый Финляндский драгун с наглым лицом, папироской в зубах и красным бантом на шинели, бесцеремонно сел за соседний столик, занятый сестрой милосердия, и пытался вступить с ней в разговор. Возмущенная его поведением, сестра стала ему выговаривать. В ответ раздалась площадная брань. Я вскочил, схватил негодяя за шиворот, и, протащив к выходу, ударом колена выбросил его в коридор. В толпе солдат загудели, однако, никто не решился заступиться за нахала.

Первое, что поразило меня в Петербурге, это огромное количество красных бантов, украшавших почти всех. Они были видны не только на шатающихся по улицам, в расстегнутых шинелях, без оружия, солдатах, студентах, курсистках, шоферах таксомоторов и извозчиках, но и на щеголеватых штатских и значительном числе офицеров. Встречались элегантные кареты собственников с кучерами, разукрашенными красными лентами, владельцами экипажей с приколотыми к шубам красными бантами. Я лично видел несколько старых, заслуженных генералов, которые не побрезгали украсить форменное пальто модным революционным цветом. В числе прочих я встретил одного из лиц свиты Государя, тоже украсившего себя красным бантом; вензеля были спороты с погон; я не мог не выразить ему моего недоумения увидеть его в этом виде. Он явно был смущен и пытался отшучиваться:

«Что делать, я только одет по форме – это новая форма одежды…» Общей трусостью, малодушием и раболепием перед новыми властителями многие перестарались. Я все эти дни постоянно ходил по городу пешком в генеральской форме с вензелями Наследника Цесаревича на погонах (и, конечно, без красного банта) и за все это время не имел ни одного столкновения.

Эта трусливость и лакейское раболепие русского общества ярко сказались в первые дни смуты, и не только солдаты, младшие офицеры и мелкие чиновники, но и ближайшие к Государю лица и сами члены Императорской Фамилии были тому примером. С первых же часов опасности Государь был оставлен всеми. В ужасные часы, пережитые Императрицей и Царскими Детьми в Царском, никто из близких к Царской Семье лиц не поспешил к Ним на помощь. Великий Князь Кирилл Владимирович сам привел в Думу гвардейских моряков и поспешил «явиться» М.В. Родзянко. В ряде газет появились «интервью» Великих Князей Кирилла Владимировича и Николая Михайловича, где они самым недостойным образом порочили отрекшегося Царя. Без возмущения нельзя было читать эти интервью.

Борьба за власть между Думой и самочинным советом рабочих и солдатских депутатов продолжалась, и Временное Правительство, не находившее в себе силы к открытой борьбе, все более становилось на пагубный путь компромиссов.

Гучков отсутствовал в Петербурге. Я решил его ждать и, зайдя в военное министерство, оставил свой адрес, прося уведомить, когда военный министр вернется. Через день ко мне на квартиру дали знать по телефону, что министр иностранных дел П.Н. Милюков, осведомившись о приезде моем в Петербург с поручением к А.И. Гучкову, просил меня к себе. На другой день утром я был принят весьма любезно Милюковым:

«Александр Иванович Гучков отсутствует», – сказал мне министр, – «но я имею возможность постоянно с ним сноситься. Я могу переслать ему ваше письмо, а также постараюсь совершенно точно передать ему все то, что вы пожелали бы мне сообщить. Мы с Александром Ивановичем люди разных партий», – прибавил улыбаясь Милюков, – «но теперь, как вы понимаете, разных партий нет, да и быть не может».

Передав письмо генерала Крымова министру, я постарался возможно подробнее высказать ему свой взгляд на опасность для армии создавшегося положения. Я указал ему, что в настоящую минуту, когда особенно необходима твердая дисциплина, надлежит всеми мерами поддерживать престиж начальников, что последние приказы расшатывают дисциплину в армии и сами создают пропасть между офицерским составом и солдатами, что требование дисциплины «лишь только в строю» вредно и бессмысленно.

«Сейчас война и мы все воины, и офицеры и солдаты, где бы мы ни находились: в окопах, в резерве, или в глубоком тылу, – мы все время, в сущности, несем службу и находимся „в строю“. Новые права солдата, требование обращения к солдатам на „вы“, право посещать общественные места, свободно курить, и т. д., хорошему солдату сейчас не нужны. Русский простолюдин сызмальства привык к обращению на „ты“ и в таком обращении не видит для себя обиды; в окопах и на привале русские офицеры и солдаты живут вместе, едят из одного котла и закуривают от одной папироски – свободным посещением публичных мест, курением и прочими свободами воспользуются лишь такие солдаты, как те, что шатаются ныне по улицам столицы».

Министр слушал меня весьма внимательно, делая пометки все время в блокнот. «То, что вы говорите, весьма интересно, я точно передам все это Александру Ивановичу Гучкову. Однако, должен заметить, что те сведения, которыми мы располагаем, то, что мы слышим здесь от представителей армии, освещает вопрос несколько иначе».

«Это возможно», – ответил я, – «но позвольте спросить вас, о каких представителях армии вы изволите говорить. О тех, что заседают в совете рабочих и солдатских депутатов, неизвестно кем выбранные и кем назначенные, или о тех, которых я видел только что на улицах города, разукрашенных красными бантами. Поверьте мне, что из хороших офицеров и солдат в Петербурге сейчас находятся лишь те, что лежат в лазаретах, и едва ли они могут быть вашими осведомителями. Я не сомневаюсь, что все прочие, кто случайно находился здесь, сейчас уже поспешили вернуться в свои родные части».

«Конечно, я не берусь судить, – Александр Иванович Гучков в этом вопросе компетентнее меня. Вероятно, по его возвращении, он пожелает лично вас видеть. Пока будьте уверены, я в точности передам все вами сказанное…»

Вернувшись домой, я нашел телеграмму генерала Крымова, он сообщал мне, что вызван военным министром в Петербург, что я назначен временно командующим дивизией и должен немедленно вернуться в Кишинев. С большим трудом достав билет, я в тот же вечер выехал из Петербурга.

15-го марта я прибыл в Кишинев. Генерал Крымов, не дождавшись меня, накануне выехал, с ним уехал и начальник штаба дивизии полковник Самарин. Полковник Самарин, по приезде в Петербург, был назначен начальником кабинета военного министра; его заместителем оказался генерального штаба подполковник Полковников, донской казак, через несколько дней после моего приезда прибывший к месту службы. Подполковник Полковников, оказавшийся впоследствии, после корниловских дней, во главе Петербургского военного округа и сыгравший в дни падения Временного Правительства столь печальную роль, в должности начальника штаба дивизии оказался способным, толковым и дельным работником.

Мы переживали тяжелое время. Власть из рук Временного Правительства все более и более ускользала. Это правительство оказывалось бессильным противостоять притязаниям самочинного совета рабочих и солдатских депутатов.

В армии ясно чувствовали все грозные последствия этой слабости и колебания, и инстинктивно стремились эту власть подкрепить. Ряд войсковых частей обращался с заявлениями к председателю правительства, в коих указывалось на готовность поддержать новую власть и бороться со всеми попытками внести анархию в страну. Такого характера заявления вынесли и все полки Уссурийской дивизии.

К сожалению, Временное Правительство не сумело, да, по-видимому, и не решалось опереться на предлагаемую ему самими войсками помощь. Александр Иванович Гучков, который в это время объезжал главнокомандующих фронтами, принимая депутации от разного рода частей, неизменно громко заявлял, что правительство ни в какой помощи не нуждается, что никакого двоевластия нет, что работа правительства и совета рабочих и солдатских депутатов происходит в полном единении.

Не было твердости и единства и в верхах армии. Вместо того, чтобы столковаться и встать единодушно и решительно на защиту вверенных им войск, старшие военачальники действовали вразброд каждый за себя, не считаясь с пользой общего дела. В то время, как генерал граф Келлер, отказавшись присягнуть Временному Правительству, пропускал мимо себя, прощаясь с ними, свои старые полки под звуки национального гимна, генерала Брусилова несли перед фронтом войск, в разукрашенном красными бантами кресле, революционные солдаты…

17-го марта был день полкового праздника Амурского казачьего полка. Полк этот был включен в состав дивизии сравнительно недавно – весной 1916 года, и по внутреннему порядку своему невыгодно отличался от других полков дивизии. Год тому назад, когда полк находился в Петербурге, неся охрану, в полку была громкая история – убийство казаками своего офицера. Амурские казаки, отличные солдаты, были, в большинстве случаев, народ буйный и строптивый. Полком командовал Амурского казачьего войска полковник Сычев. Подъехав к выстроенному для парада полку, я с удивлением увидел, вместо сотенных значков, в большинстве сотен красные флаги. Для флагов этих казаки, видимо, использовали «подручный материал» и на флаг одной из сотен, очевидно, пошла юбка из красного ситца с какими-то крапинками. Командир подскакал с рапортом, оркестр заиграл марсельезу. Приняв рапорт командира полка, я спросил его, что значит этот маскарад и услышал неожиданный для меня ответ, – «казаки этого потребовали». Я объявил полковнику Сычеву, что не допускаю никаких «требований» подчиненных, что уставом ясно указано о порядке встречи старших начальников, что при встрече полк обязан играть полковой марш и что цвет значков каждой сотни установлен. Проехав по фронту, поздоровавшись с сотнями и поздравив с войсковым праздником, я, став перед фронтом полка, обратился к казакам:

«Я ожидал встретить славный ваш полк под старым своим знаменем, а сотни с их боевыми значками, вокруг которых погибло геройской смертью столько славных амурских казаков. Под этими значками хотел я собрать сегодня вас и выпить за славу Амурского войска и Амурского полка круговую чарку, но под красной юбкой я сидеть не буду, и сегодняшний день с вами провести не могу».

Круто повернув коня, я поскакал домой.

В тот же день я отдал приказ по дивизии, где объявил выговор командиру Амурского полка за допущение беспорядков в строю. Полковник Сычев, поддержанный заведующим хозяйством есаулом Гордеевым, пьяницей и плохим офицером, пытался вызвать неудовольствие полка против меня, стараясь внушить офицерам и казакам, что я оскорбил полк и в лице его все амурское казачество, что я сам не казак, а потому и обижаю казаков – одним словом раздался тот припев, который впоследствии напевали так часто вожди «самостийного» казачества. Как только я узнал о недопустимых действиях командира полка и его помощника, я без лишних слов отдал приказ об отрешении обоих от должности и предписал им в тот же день выехать из пределов дивизии. Приехав в Амурский полк, я собрал офицеров, разъяснил им дело и высказал свой взгляд на вещи. В командование полком я приказал вступить Полковникову (в этой должности он был впоследствии утвержден по ходатайству генерала Крымова), а о действиях полковника Сычева и есаула Гордеева приказал командиру 2-ой бригады, генералу Железнову, произвести расследование для предания их суду.

После этого дня никаких революционных демонстраций в частях дивизии не было, несмотря на то, что в самые ближайшие дни в Нерчинском казачьем полку произошел случай, который, казалось бы мог дать к этому более чем достаточный повод. В числе других офицеров Нерчинского полка состоял прикомандированный к полку, недавно произведенный в офицеры, почти мальчик, корнет Зорин. Чрезвычайно нервный и впечатлительный, он болезненно переживал все происходившее в армии. Как-то ночью, будучи дежурным по полку, он, обходя расположение полка, услышал в одной из изб шум и крики. В ту минуту, как, отворив дверь, он готовился переступить порог, на него из сеней выскочил какой-то казак, и, толкнув его, пытался проскочить в дверь. Ошеломленный неожиданностью, вообразив, что на него нападают, корнет Зорин выхватил револьвер и выстрелил в казака, убив его наповал. Через минуту все разъяснилось. Оказалось, никто нападать на офицера не хотел, казаки пьянствовали в избе и, услышав снаружи шаги и опасаясь быть застигнутыми в неурочный час, бросились врассыпную, один из них и наткнулся на входящего Зорина. Несчастный Зорин, опомнившись, едва сам не покончил самоубийством. Я узнал о происшествии рано утром и немедленно поехал в полк. Дознание было уже закончено. Из него явствовало, что офицер не имел никаких оснований употребить оружие. Вместе с тем со стороны казаков было явное нарушение внутреннего порядка. Я собрал полк и тут объявил свое решение:

«Корнет Зорин предается суду за употребление оружия без достаточных к тому оснований. Командиру сотни, где был беспорядок, объявляется выговор, вахмистр и взводные разжалуются». Одновременно я откомандировал корнета Зорина в его родной полк, дабы дать возможность разобрать его дело в более беспристрастной обстановке. Тут же я сделал полку горячее конное учение и, поблагодарив казаков, вернулся в штаб. Похороны казака, за гробом которого шли все офицеры во главе с командиром полка, прошли совсем спокойно и случай этот никаких последствий не имел.

30-го марта вернулся генерал Крымов, назначенный командиром 3-го конного корпуса, вместо графа Келлера.

Первые шага Александра Ивановича Гучкова в роли военного министра ознаменовались массовой сменой старших начальников – одним взмахом пера были вычеркнуты из списков армии 143 старших начальника, взамен которых назначены новые, не считаясь со старшинством. Мера эта была глубоко ошибочна. Правда, среди уволенных было много людей недостойных и малоспособных, сплошь и рядом державшихся лишь оттого, что имели где-то руку, но тем не менее смена такого огромного количеств:! начальников отдельных частей и высших войсковых соединений одновременно и замена их людьми чуждыми этим частям, да еще в столь ответственное время, не могли не отразиться на внутреннем порядке и боеспособности армии.

От генерала Крымова я узнал подробности кровавых кронштадских дней, стоивших жизни лучшим офицерам балтийского флота, погибшим от руки матросов. Генерал Крымов, повидавши Гучкова, М. В. Родзянко, Терещенко и других своих политических друзей, вернулся значительно подбодренный. По его словам, Временное Правительство, несмотря на кажущуюся слабость, было достаточно сильно, чтобы взять движение в свои руки. Необходимость этого якобы в полной мере учитывалась членами Временного Правительства. Главной поддержкой Временного Правительства, помимо широких кругов общественности и значительной части армии, должны были быть, по мнению генерала Крымова, казаки. На казачество возлагал он огромные надежды, и прямо объявлял, что «теперь надо делать ставку на казаков». Желая сохранить в своем командовании родную дивизию и решив «ставить на казаков», генерал Крымов выхлопотал включение в состав 3-го конного корпуса Уссурийской конной дивизии.

С утверждением генерала Крымова командиром 3-го конного корпуса я назначался на должность начальника Уссурийской конной дивизии.

Надежд, возлагаемых генералом Крымовым на казаков, я не разделял. Прожив детство и юность на Дону, проведя Японскую войну в рядах Забайкальского казачьего полка, командуя в настоящую войну казачьим полком, бригадой и дивизией, в состав коих входили полки трех казачьих войск, – я отлично знал казаков. Я считал, что они легко могут стать орудием в руках известных политических кругов. Свойственное казакам испокон стремление обособиться представляло в настоящую минуту, когда значительная часть армии состояла из не казаков, а казачьи части были вкраплены в целый ряд регулярных дивизий, немалую опасность.

Я считал, что борьба с развалом должна вестись иными путями, не ставкой на какую-либо часть армии, а дружным единением верхов армии и сплоченностью самой армии. Но генерала Крымова трудно было переубедить. Он весь увлечен новой идеей. Это с места учли некоторые элементы – в полках стало заметно среди офицеров деление на казаков и не казаков. В Нерчинском казачьем полку, где особенно было много офицеров, переведенных из регулярных частей, этот вопрос стал наиболее остро. Несколько офицеров подали рапорта о переводе их в регулярные части.

Я решил откровенно переговорить с генералом Крымовым:

«Я не разделяю, Александр Михайлович, возлагаемой вами надежды на казаков. Дай Бог, чтобы я ошибался. Во всяком случае, раз вы делаете эту ставку, то следует избегать всего, что так или иначе может помешать. Сам я не казак, большую часть службы провел в регулярных частях, едва ли при этих условиях я буду полезен делу, как ваш ближайший помощник…»

Генерал Крымов, видимо, понимал меня и не особенно удерживал. Он предложил написать военному министру и начальнику штаба Верховного Главнокомандующего, ходатайствуя о предоставлении мне в командование регулярной дивизии.

Попрощавшись с Приморским драгунским и родным Нерчинским полком, устроившим мне горячие проводы, я, 5-го апреля, в первый день Пасхи выехал в Петербург.

Первые шаги нового правительства

Я застал Петербург необыкновенно оживленным. С раннего утра и до поздней ночи улицы города были наполнены толпами народа. Большую часть их составляли воинские чины. Занятия в казармах нигде не велись и солдаты целый день и большую часть ночи проводили на улицах. Количество красных бантов, утеряв прелесть новизны, по сравнению с первыми днями революции, поуменьшилось, но зато неряшливость и разнузданность как-будто еще увеличились Без оружия, большей частью в расстегнутых шинелях, с папиросой в зубах и карманами, полными семечек, солдаты толпами ходили по тротуару, никому не отдавая чести и толкая прохожих. Щелканье семечек в эти дни стало почему-то непременным занятием «революционного народа», а так как со времени «свобод» улицы почти не убирались, то тротуары и мостовые были сплошь покрыты шелухой. С большинства аптек и вывесок придворных поставщиков, в стремлении уничтожить «ненавистные признаки самодержавия», толпой в первые дни революции были сорваны орлы, и отсутствие на привычных местах вывесок производило впечатление какого-то разгрома.

В Таврическом дворце, городской думе, во всех общественных местах, на площадях и углах улиц ежедневно во все часы шли митинги. Это была какая-то вакханалия словоизвержения. Казалось, что столетиями молчавший обыватель ныне спешил наговориться досыта, нагнать утерянное время. Сплошь и рядом, в каком-либо ресторане, театре, кинематографе, во время антракта или между двумя музыкальными номерами какой-нибудь словоохотливый оратор влезал на стул и начинал говорить. Ему отвечал другой, третий и начинался своеобразный митинг. Страницы прессы сплошь заняты были речами членов Временного Правительства, членов совета рабочих и солдатских депутатов, речами разного рода делегаций. Темы были всегда одни и те же: осуждение старого режима, апология «бескровной революции», провозглашение «продолжения борьбы до победного конца», (до «мира без аннексий и контрибуций» тогда еще не договорились), восхваление «завоеваний революции». Спасать Россию уже не собирались, говорили лишь о спасении «завоеваний революции». Формула эта стала наиболее ходячей и в невольном стремлении сделать ее более удобоваримой договорились до «спасения революции», получилось что-то безграмотное и бессмысленное.

Борьба между Временным Правительством и советом рабочих и солдатских депутатов продолжалась. Надо отдать справедливость левым элементам, они действовали решительно и определенно шли к намеченной цели. Временное Правительство, в правой его части, наоборот, все время явно избегало решительных действий и слов, искало «компромисса» и подыгрывалось под «революционную демократию»… В то время как «широкая амнистия» покрыла не только бывших революционеров, но и явных агентов германского генерального штаба; в то время как прибывшие прямо из Германии во главе с Лениным большевики, среди бела дня захватив дом балерины Кшссинской на Каменноостровском проспекте, обращались с балкона к толпе слушателей, призывая их к позорному миру, и Временное Правительство не смело их арестовать, – в Петропавловскую крепость заключались бывшие сановники, министры и другие лица, лишь потому, что они не угодны революционной демократии. В то время, как левая печать открыто вела разлагающую армию пропаганду, правые газеты конфисковывались и закрывались. В Крыму, по приказанию Временного правительства, распоряжением полковника Верховского производились обыски у членов Императорской Фамилии.

Не избегла обыска и престарелая императрица Мария Федоровна. Агенты вошли к ней в спальню и шарили в ее вещах, невзирая на то, что Императрица находилась в постели. Одновременно с обыском у членов Императорской Семьи подвергся обыскам и ряд частных лиц, проживающих в Ялте, в том числе и моя жена. У нее отобрали мои письма, в которых, конечно, ничего найти не могли.

Те, кто вчера обвинял старое правительство в слабости, произволе и неспособности справиться с разрухой, сегодня, ставши у власти, сами оказались не в силах вести страну. Маниловы или Хлестаковы, они дальше красивых и звучных слов идти были неспособны и, неизбежным ходом событий, должны были уступить власть более действенным силам.

20-го апреля впервые произошло выступление красной гвардии – вооруженных заводских рабочих. Правительство не решилось двинуть против них войска. Отдельные столкновения красной гвардии с толпой на углу Михайловской и Невского стоили нескольких жизней. Во время столкновения я находился как раз в Европейской гостинице. Услышав первые выстрелы, я вышел на улицу. Толпа в панике бежала к Михайловской площади, нахлестывая лошадей, скакали извозчики. Кучки грязных, оборванных фабричных в картузах и мягких шляпах, в большинстве с преступными, озверелыми лицами, вооруженные винтовками, с пением интернационала двигались посреди Невского. В публике кругом слышались негодующие разговоры – ясно было, что в большинстве решительные меры правительства встретили бы только сочувствие.

« Записки» русского барона П.Н.Врангеля, одного из главных руководителей белого движения в Гражданскую войну, – это летопись исторических событий, волновавших Россию в 1916–1920 гг. Блестящий военачальник, прошедший путь от командира в Добровольческой армии (1918–1919) и Вооруженных силах Юга России до главкома Русской армии (1920), Петр Врангель олицетворил саму идею белого движения.

В первом томе «Записок», написанных едва ли не самым убежденным, последовательным и непримиримым врагом советского строя, представлены события в период с 1916 по 1920 г.

Во втором томе «Записок» представлены исключительные по своей исторической важности события, произошедшие в России на протяжении 1920 г.

Для широкого круга читателей.

Книга первая

(ноябрь1916 г. – ноябрь 1920 г.)

Глава I

Смута и развал армии

Накануне переворота

После кровопролитных боев лета и осени 1916 года, к зиме на большей части фронта операции затихли. Войска укрепляли с обеих сторон занятые ими рубежи, готовились к зимовке, налаживали тыл и пополняли убыль в людях, лошадях и материальной части за истекший боевой период.

Двухлетний тяжелый опыт войны не прошел даром: мы многому научились, а дорого обошедшиеся нам недочеты были учтены. Значительное число старших начальников, оказавшихся не подготовленными к ведению боя в современных условиях, вынуждены были оставить свои посты: жизнь выдвинула ряд способных военачальников. Однако протекционизм, свивший себе гнездо во всех отраслях русской жизни, по-прежнему сплошь и рядом выдвигал на командные посты лиц далеко не достойных. Шаблон, рутина, боязнь нарушить принцип старшинства все еще царили, особенно в высших штабах.

Состав армии за два года успел существенно измениться, выбыла большая часть кадровых офицеров и солдат, особенно в пехоте.

Новые офицеры ускоренных производств, не получившие воинского воспитания, чуждые военного духа, воспитателями солдат быть не могли. Они умели столь же красиво, как и кадровое офицерство, умирать за честь родины и родных знамен, но, оторванные от своих занятий и интересов, глубоко чуждых духу армии, с трудом перенося неизбежные лишения боевой жизни, ежеминутную опасность, голод, холод и грязь, они быстро падали духом, тяготились войной и совершенно неспособны были поднять и поддержать дух своих солдат.

Солдаты после 2-х лет войны, в значительной массе, также были уже не те. Немногие оставшиеся в рядах старые солдаты, несмотря на все перенесенные тяготы и лишения, втянулись в условия боевой жизни; но остальная масса, те пополнения, которые беспрерывно вливались в войсковые части, несли с собой совсем иной дух. Состоя в значительной степени из запасных старших сроков, семейных, оторванных от своих хозяйств, успевших забыть пройденную ими когда-то школу, они неохотно шли на войну, мечтали о возвращении домой и жаждали мира. В последних боях сплошь и рядом наблюдались случаи «самострелов», пальцевые ранения с целью отправки в тыл стали особенно часты. Наиболее слабые по составу были третьеочередные дивизии.

На Румынском фронте

Накануне представления Государю депутации я получил телеграмму от генерала Крымова с сообщением о переброске Уссурийской конной дивизии в Румынию и приказание немедленно прибыть в армию всем офицерам, и солдатам дивизии, находящимся в командировках и отпусках.

На другой день после представления депутации я, собрав моих офицеров и казаков, находившихся в Петербурге по разного рода причинам, выехал на фронт. По дороге к нам присоединилось еще несколько офицеров и казаков, вызванных из отпусков или командировок и следовавших в армию.

До границы Румынии мы ехали беспрепятственно, но уже на самой границе стало ясно, что добраться до дивизии будет не так-то легко. Поспешная и беспорядочная эвакуация забила поездными составами все пути. Румынские войска продолжали на всем фронте отходить и новые и новые поездные составы с ранеными, беженцами и войсковыми грузами беспрерывно прибывали, все более и более загромождая тыл. Пассажирское движение было приостановлено, в сутки отправлялся к югу лишь один пассажирский поезд, целыми часами простаивавший на всех станциях. Здесь впервые увидел я ставшее впоследствии столь обыкновенным путешествие на крышах вагонов. Не только крыши вагонов, но и буфера и паровозы были облеплены пассажирами. Со мной было человек шесть офицеров и человек двадцать солдат. Я решил обратиться к румынскому коменданту, оказавшемуся чрезвычайно любезным офицером, отлично говорившим по-французски (вообще французский язык широко распространен в Румынии). После каких-то переговоров по аппарату с Яссами он любезно предоставил в мое распоряжение два вагона, из коих один II класса для офицеров, другой III класса для солдат.

Прицепляясь к следовавшим на юг эшелонам мы, хотя и весьма медленно, стали продвигаться к фронту. Буфеты на станциях оказались совершенно пустыми, все было съедено, в нетопленных вагонах холод был неописуемый и мы считали часы, когда, наконец, окончится наш тяжелый путь. На станции Бырлат мы узнали, что через полчаса в направлении на станцию Текучи (я уже знал, что в этом пункте стоят обозы дивизии) идет пассажирский экспресс. Комендант станции обещал мне прицепить мои вагоны к поезду и пригласил пока к себе обогреться и выпить чаю. Я просил прицепить мои вагоны непосредственно за паровозом, дабы возможно быстро прогреть их, что он и обещал сделать. Однако по какому-то недоразумению вагон, в котором я следовал с офицерами, оказался прицепленным в хвост поезда. Это спасло нам жизнь. Не доходя 15 верст до станции Текучи экспресс наш на шестидесятиверстной скорости врезался в следовавший на север эшелон. Четырнадцать передних вагонов было разбито в щепы и несколько сот человек было убито и ранено. Наш вагон оказался висевшим над насыпью и все мы попадали с наших мест; однако никто не пострадал. Трудно передать жуткую картину; в полной темноте из-под обломков вагонов неслись крики, стоны и плач. Некоторые вагоны загорелись, и много несчастных раненых погибло в огне.

Оставив при вещах двух казаков, мы пешком дошли до станции Текучи, откуда, розыскав наш обоз, выслали за багажем. В тот же день я на автомобиле с адъютантом выехал на Фокшаны по ужасному, разбитому беспрерывным движением обозов и распутицей шоссе.

На фронте и в тылу в дни переворота

Штаб дивизии расположился в 18-ти верстах от Кишинева в господском дворе «Ханки». В самом городе Кишиневе для чинов штаба, приезжавших в город по делам, была отведена небольшая квартира. Части дивизии располагались в окрестных деревнях в 10–12 верстах от города. Первые дни по приезду генерал Крымов жил большей частью в городе, я же помещался при штабе дивизии в господском дворе «Ханки». Первого или второго марта в городе впервые стали передаваться слухи о каких-то беспорядках в Петербурге, о демонстрациях рабочих, о вооруженных столкновениях на улицах города. Ничего определенного, однако, известно не было и слухам не придавали особого значения.

4-го или 5-го марта, в то время, как я сел ужинать, вернулся из города ординарец штаба дивизии Приморского драгунского полка корнет Квитковский и передал мне о слышанных им в городе слухах о всеобщем восстании в Петербурге и о том, что «из среды Думы выделено будто бы Временное Правительство». Более подробных сведений он дать не мог. Часов в восемь вечера меня вызвал из города к телефону генерал Крымов. По голосу его я понял, что он сильно взволнован:

«В Петербурге восстание, Государь отрекся от престола, сейчас я прочту вам манифест, его завтра надо объявить войскам».

Я просил генерала Крымова обождать и, позвав начальника штаба, приказал ему записывать за мной слова манифеста. Генерал Крымов читал, я громко повторял начальнику штаба отдельные фразы. Закончив чтение манифеста Государя, генерал Крымов стал читать манифест Великого Князя Михаила Александровича. После первых же фраз я сказал начальнику штаба:

«Это конец, это анархия».

Первые шаги нового правительства

Я застал Петербург необыкновенно оживленным. С раннего утра и до поздней ночи улицы города были наполнены толпами народа. Большую часть их составляли воинские чины. Занятия в казармах нигде не велись и солдаты целый день и большую часть ночи проводили на улицах. Количество красных бантов, утеряв прелесть новизны, по сравнению с первыми днями революции, поуменьшилось, но зато неряшливость и разнузданность как-будто еще увеличились Без оружия, большей частью в расстегнутых шинелях, с папиросой в зубах и карманами, полными семечек, солдаты толпами ходили по тротуару, никому не отдавая чести и толкая прохожих. Щелканье семечек в эти дни стало почему-то непременным занятием «революционного народа», а так как со времени «свобод» улицы почти не убирались, то тротуары и мостовые были сплошь покрыты шелухой. С большинства аптек и вывесок придворных поставщиков, в стремлении уничтожить «ненавистные признаки самодержавия», толпой в первые дни революции были сорваны орлы, и отсутствие на привычных местах вывесок производило впечатление какого-то разгрома.

В Таврическом дворце, городской думе, во всех общественных местах, на площадях и углах улиц ежедневно во все часы шли митинги. Это была какая-то вакханалия словоизвержения. Казалось, что столетиями молчавший обыватель ныне спешил наговориться досыта, нагнать утерянное время. Сплошь и рядом, в какомлибо ресторане, театре, кинематографе, во время антракта или между двумя музыкальными номерами какой-нибудь словоохотливый оратор влезал на стул и начинал говорить. Ему отвечал другой, третий и начинался своеобразный митинг. Страницы прессы сплошь заняты были речами членов Временного Правительства, членов совета рабочих и солдатских депутатов, речами разного рода делегаций. Темы были всегда одни и те же: осуждение старого режима, апология «бескровной революции», провозглашение «продолжения борьбы до победного конца», (до «мира без аннексий и контрибуций» тогда еще не договорились), восхваление «завоеваний революции». Спасать Россию уже не собирались, говорили лишь о спасении «завоеваний революции». Формула эта стала наиболее ходячей и в невольном стремлении сделать ее более удобоваримой договорились до «спасения революции», получилось что-то безграмотное и бессмысленное.

Борьба между Временным Правительством и советом рабочих и солдатских депутатов продолжалась. Надо отдать справедливость левым элементам, они действовали решительно и определенно шли к намеченной цели. Временное Правительство, в правой его части, наоборот, все время явно избегало решительных действий и слов, искало «компромисса» и подыгрывалось под «революционную демократию»… В то время как «широкая амнистия» покрыла нс только бывших революционеров, но и явных агентов германского генерального штаба; в то время как прибывшие прямо из Германии во главе с Лениным большевики, среди бела дня захватив дом балерины Кшссинской на Каменноостровском проспекте, обращались с балкона к толпе слушателей, призывая их к позорному миру, и Временное Правительство не смело их арестовать, – в Петропавловскую крепость заключались бывшие сановники, министры и другие лица, лишь потому, что они не угодны революционной демократии. В то время, как левая печать открыто вела разлагающую армию пропаганду, правые газеты конфисковывались и закрывались. В Крыму, по приказанию Временного правительства, распоряжением полковника Верховского производились обыски у членов Императорской Фамилии.

Не избегла обыска и престарелая императрица Мария Федоровна. Агенты вошли к ней в спальню и шарили в ее вещах, невзирая на то, что Императрица находилась в постели. Одновременно с обыском у членов Императорской Семьи подвергся обыскам и ряд частных лиц, проживающих в Ялте, в том числе и моя жена. У нее отобрали мои письма, в которых, конечно, ничего найти не могли.

Те, кто вчера обвинял старое правительство в слабости, произволе и неспособности справиться с разрухой, сегодня, ставши у власти, сами оказались не в силах вести страну. Маниловы или Хлестаковы, они дальше красивых и звучных слов идти были неспособны и, неизбежным ходом событий, должны были уступить власть более действенным силам.

Наступление революционной армии

6-го июля я прибыл в Каменец-Подольск. Здесь узнал я последние новости. «Прорыв революционной армии», о котором доносил председателю правительства князю Львову «военный министр», закончился изменой гвардейских гренадер, предательски уведенных с фронта капитаном Дзевалтовским. За ними, бросая позиции, стихийно побежала в тыл вся 11-ая армия. Противник занял Тарнополь, угрожая флангу и тылу соседней 8-ой армии генерала Корнилова.

Геройская гибель ударных батальонов, составленных, большей частью, из офицеров, оказалась напрасной. «Демократизированная армия», не желая проливать кровь свою для «спасения завоеваний революции», бежала, как стадо баранов. Лишенные власти начальники бессильны были остановить эту толпу. Перед лицом грозной опасности безвольное и бездарное правительство как-будто прозрело, оно поняло, казалось, необходимость для армии иной дисциплины, кроме «революционной». Назначение генерала Корнилова главнокомандующим Юго-Западного фронта, вместо генерала Брусилова, назначенного незадолго верховным главнокомандующим, казалось, подтверждало это.

Я спешил застать генерала Корнилова еще в армии и, не теряя ни минуты, получил в штабе фронта автомобиль и выехал через Черновицы на Коломыю. Со мной ехал поручик граф Шувалов, который должен был остаться при генерале Корнилове для связи его с организацией графа Палена в Петербурге. Я приехал в Коломыю уже к вечеру.

Генерал Корнилов был на фронте и его ожидали лишь поздно ночью. Я зашел к и. д. дежурного генерала полковнику графу Гейдену с целью получить необходимые мне сведения о моей новой дивизии. По словам полковника графа Гейдена порядок в дивизии был, в общем, на должной высоте. Правда, кое-какие недоразумения с командным составом уже имели место; начальник дивизии, начальник штаба и один из командиров полков уже должны были уйти, но в общем, части были в полном порядке, офицерский состав отличный, и новому начальнику дивизии, по словам графа Гейдена, взять в руки дивизию будет нетрудно.

В дивизию входили: Ольвиопольский уланский, Кинбурнский драгунский. Белорусский гусарский и 11-ый Донской казачий полки. Дивизией временно командовал командир 1-ой бригады генерал Зыков, а должность начальника штаба исполнял, впредь до назначения нового начальника штаба, генерального штаба полковник фон Дрейер.

Глава II

Освобождение Северного Кавказа

На Кубани

Мы вышли на пароходе Русского Общества «Король Альберт», чрезвычайно переполненном. С занятием добровольческими войсками Екатеринодара и Новороссийска на Северный Кавказ и в Черноморскую область спешило вернуться большое количество ранее бежавших от красного ига. В числе пассажиров было и несколько немцев, в том числе немецкий профессор с ассистентом, объезжавший по поручению военно-санитарного ведомства оккупационные немецкие войска на Юге России. Мы с ним познакомились и это знакомство оказалось нам полезным. Немецкое командование, не запрещая официально проезд на Дон и Кавказ стремившимся в армию добровольцам, исподволь чинило едущим всевозможные препятствия. В Керчи производился детальный осмотр документов пассажиров и все казавшиеся немецкой комендатуре «подозрительными» задерживались. Наше знакомство с немецким профессором избавило нас от осмотра. В Керчи мы простояли несколько часов и, воспользовавшись остановкой, сходили на берег. По словам жителей, значительное количество бежавших из Новороссийска комиссаров, при попустительстве немцев, нашли убежище в Керчи и отсюда беспрепятственно выезжали на север.

Ростов мы нашли переполненным и очень оживленным. Как Киев для Украины, так и Ростов для Юга России стали временно столицами. Жизнь кипела ключом, общий порядок в городе ничем не отличался от дореволюционного, даже железнодорожные жандармы были те же, и лишь присутствие на вокзале немецкой комендатуры и изредка мелькавшая на улицах немецкая форма напоминали действительность.

Проведя в городе три дня и сделав необходимые покупки, мы выехали в Екатеринодар. (В Екатеринодар прибыли 25 августа 1918 г. (Ред.).)

В отличие от Киева и Ростова, Екатеринодар носил отпечаток прифронтового города. На улицах, в гостиницах и ресторанах мелькали военные формы. В войсковом собрании, куда мы прямо с вокзала поехали завтракать, я встретил много знакомых. С трудом получив через коменданта города комнату и условившись по телефону с генералом Драгомировым вечером быть у него, я утром зашел в штаб армии.

Начальника штаба генерала Романовского и и. д. генерал-квартирмейстера полковника Сальникова я не знал, но в числе офицеров штаба оказалось несколько моих старых знакомых, между прочим исполнявший должность старшего адьютанта штаба 1-ой гвардейской кавалерийской дивизии, в бытность мою в ее составе, полковник Апрелев, старый сослуживец мой по гвардии. Теперь он занимал должность начальника связи. В составе разведывательного отделения оказался бывший офицер моей 7-ой кавалерийской дивизии поручик Асмолов. Асмолов и Апрелев участвовали в борьбе Добровольческой армии с самого начала и оба принимали участие в так называемом «Ледяном походе». От Апрелева я узнал, что генерал Корнилов еще в Ростове делал попытки разыскать меня и дважды писал мне в Петербург, зовя в армию. Ни одно из этих писем до меня не дошло.

В ногайских степях

Противник, оставив Ставрополь, отходил главной массой сил на Петровское, удерживая арьергардными частями линию деревень Надеждинское, Михайловка, Пелагиада, местами делая попытки перейти в наступление.

На рассвете 6-го ноября я получил приказание Главнокомандующего, штаб которого находился на станции Рыздвяная, помочь нашей пехоте, которую в районе деревни Михайловка противник сильно теснил. Подняв по тревоге дивизию, на рысях двинулся к железнодорожному переезду на дороге из Монастыря к Михайловке, перешел через полотно железной дороги и, приказав 1-ой бригаде и черноморцам наступать в пешем строю, бросил уманцев и черноморцев в атаку. Славные части полковника Топоркова прорвали фронт противника и на его плечах ворвались в Михайловку. Здесь было изрублено много красных. Преследуя отходящих, наши части захватили до тысячи пленных и огромный обоз, причем обоз одной из красных дивизий был захвачен в полном составе. Противник отступал на северо-восток вдоль дороги Михайловка – Дубовка – Казинка. Я послал приказание преследовать его по пятам, а сам перешел со штабом в село Михайловку. Вечером я получил приказание генерала Деникина прибыть к нему на станцию Рыздвяную.

Я верхом поехал на станцию Пелагиада. Стоял густой туман. Луна сквозь пелену тумана освещала зеленым светом тянущиеся по сторонам дороги хаты, широкую покрытую лужами улицу. На дороге лежали неубранные еще трупы людей и лошадей. На площади стояла огромная лужа. Мой конь боязливо шарахнулся – у самых ног лошади из лужи смотрело оскаленное лицо мертвеца, труп затянуло в грязь и видно было одно мертвое лицо. Несколько шагов далее из воды торчала окоченелая рука. Конь храпел, вздрагивал и бросался в стороны.

Я застал поезд генерала Деникина на станции Рыздвяная. Главнокомандующий горячо благодарил меня за последнее дело и сделал высокую оценку действий моих частей в течение всей ставропольской операции. Одновременно генерал Деникин объявил мне о назначении меня командиром 1-го конного корпуса, в состав которого, кроме моей дивизии, включалась 2-ая кубанская дивизия полковника Улагая. (Одновременно дивизии генералов Казановича и Боровского были развернуты соответственно в 1-ый и 2-ой армейские корпуса.) Последняя прорвавшимся из Ставрополя на северо-восток противником была оттеснена из района деревень Дубовка – Тугулук и ныне располагалась в районе села Донского. 1-ому конному корпусу приказывалось продолжать преследование Таманской Красной Армии, действуя к северу от железнодорожной линии Ставрополь – Петровское. К югу от этой линии наступали части генерала Казановича и генерала Покровского.

Генерал Деникин спросил меня, кого я намечаю на должность начальника штаба корпуса. Я просил назначить полковника Соколовского, работой которого за последние дни я был очень доволен. Присутствующий при разговоре генерал Романовский заметил, что полковник Соколовский для этой должности как будто молод, но генерал Деникин поддержал меня и тут же поздравил полковника Соколовского с назначением. Я наметил сосредоточить корпус в районе деревни Тугулук, о чем и послал приказание полковнику Улагаю. Полковник Топорков вступил в командование 1-ой дивизией.

Освобождение Терека

С занятием нами Святого Креста и дальнейшим продвижением к югу связь с корпусом из Петровского становилась затруднительной и я решил перенести штаб на железнодорожную станцию Старомарьевка, откуда мне удобно было поддерживать проволочную связь с войсками. По моей просьбе отряд генерала Станкевича, связь с которым в этом случае была бы затруднительна, переходил в непосредственное подчинение ставки. На станции Старомарьевка помещение найти было трудно и я со штабом жил в поезде. В Старомарьевку прибыл назначенный начальником штаба Добровольческой армии генерал Юзефович, о согласии на назначение коего я был запрошен несколько дней до этого и тогда же ответил утвердительно.

Лично с генералом Юзефовичем я едва был знаком, но по репутации знал его как блестящего, большой эрудиции, способного и дельного офицера. Я из Петровского несколько раз говорил с генералом Юзефовичем по прямому проводу. Ему поручил я формировать штаб и он вел переговоры с намеченными в сотрудники лицами. Краткие, сжатые и определенные изложения и ответы, даваемые генералом Юзефовичем на поставленные ему вопросы, меня чрезвычайно удовлетворили. Составленное мною о генерале Юзефовиче благоприятное представление вполне подтвердилось при личном свидании. В дальнейшей продолжительной совместной работе я имел в его лице драгоценного сотрудника. Обладая большим военным опытом, широкой и разнообразной военной эрудицией, острым и живым умом и огромной трудоспособностью, генерал Юзефович был прекрасным начальником штаба. Впоследствии, во время перенесенной мною тяжелой болезни, ему пришлось продолжительное время командовать армией. Его все время тянуло в строй, летом 19-го года он принял должность командира 5-го кавалерийского корпуса.

На должность генерал-квартирмейстера назначался исполнявший обязанности генерала для поручений при главнокомандующем полковник Кусонский. Должность дежурного генерала была предложена генералом Юзефовичем старому его сослуживцу генералу Петрову. Оба эти офицеры оказались вполне на высоте положения и впоследствии были для меня отличными помощниками.

8-го января я был уведомлен, что на следующий день главнокомандующий прибывает на станцию Минеральные Воды, куда я наметил перенести мой штаб. Мой поезд прибыл несколькими часами позже поезда генерала Деникина. Последний немедленно по приезде выехал на автомобиле в Кисловодск и ожидался обратно лишь вечером. Последние дни я был нездоров, сильно простудившись, и не оставлял вагона. Генерал Юзефович, встретивший генерала Деникина по возвращении, сообщил мне, что главнокомандующий утром сам зайдет ко мне. При этом он передал мне последние новости: войска, действующие в Каменноугольном районе и в Крыму, предложено было объединить в армию, поставив во главе ее генерала Боровского, с присвоением этой армии названия Добровольческой, вверенная же мне армия получила название Кавказской; гражданское управление на Кавказе предполагалось сосредоточить в руках генерала Ляхова. Известие о предстоящем переименовании моей армии меня очень огорчило. Вся героическая борьба на Юге России, неразрывно связанная со священными для каждого русского патриота именами генералов Корнилова и Алексеева, велась под знаменем «Добровольческой Армии». Каждый из нас, сознательно шедший на борьбу, предпочел именно это знамя знаменам Украинской, Астраханской и других армий. Пойдя под это знамя, я решил идти под ним до конца борьбы. Я готов был отказаться от должности Командующего Кавказской армией и продолжать командовать корпусом или даже дивизией в составе Добровольческой армии. Я написал генералу Деникину письмо, с полной искренностью высказав ему эти мысли, и просил генерала Юзефовича вручить это письмо главнокомандующему до нашего с ним свидания.

Утром генерал Деникин зашел ко мне. По его словам, он ценил работу моей армии и понимал то значение, которое могло иметь для частей сохранение того наименования, которое неразрывно связано было с их подвигами. Но, в то же время учитывая, что большая часть «не казачьих» добровольческих полков должна была войти в состав армии генерала Боровского, полагал, что этой армии принадлежит преимущественное право именоваться Добровольческой. Генерал Романовский, со своей стороны, поддерживал точку зрения главнокомандующего. Я предложил генералу Деникину сохранить за обеими армиями дорогое войскам название добровольческих, добавив к нему наименование по району действий армий.

Глава III

На Москву На Дону

В Ростове на вокзале я встречен был генералом Юзефовичем с чинами штаба. Почетный караул был выставлен от сводного полка 12-ой кавалерийской дивизии. Полк формировался в Ростове. Караул был отлично одет, люди выглядели молодцами.

Оккупированная французскими войсками, после падения гетманской власти на Украине, Одесса неожиданно в конце марта была французами оставлена. Одновременно с французами бежал из Одессы и штаб, формируемой с благословения французского генерала Franchet d"Espaire, «Народной Русской армии» во главе с ее инициатором генералом Шварцем. В числе его ближайших помощников оказался и генерал Бискупский, долженствовавший занять пост инспектора кавалерии и обратившийся из украинского «генерального хорунжего» в генерала «демократической русской армии».

С оставлением Крыма штаб генерала Боровского был расформирован; сам же генерал Боровский получил назначение начальником Закаспийской области. Он так и не успел туда попасть, ограничив поле дальнейшей своей деятельности рестораном гостиницы «Палас». Объединенные под начальством генерала Шиллинга наши крымские части, при поддержке мощной артиллерии союзного флота, продолжали удерживать Керченский перешеек. В каменноугольном бассейне, в районе Андреевка – Ясиноватая – Криничная героически сражались обескровленные многомесячной борьбой добровольцы генерала Май-Маевского. Полки его корпуса после ряда тяжелых потерь насчитывали каждый 400–500 человек. Противник продолжал настойчиво пытаться овладеть важным для него каменноугольным районом. Однако, несмотря на огромное превосходство, все же не мог оттеснить геройские полки Добровольческого корпуса. На левом фланге последнего в районе Волноваха-Мариуполь действовал слабый численно сборный отряд из трех родов оружия под начальством генерала Виноградова, имея против себя незначительные силы красных. На правом фланге генерала Май-Маевского только что сосредоточился после удачного рейда в тыл противника Сводный конный корпус в составе Кавказской (кубанской) и 1-ой терской казачьих дивизий. Корпусом временно командовал начальник Кавказской дивизии генерал Шкуро.

Во главе дивизий стояли: Кавказской – временно замещающий генерала Шкуро командир одной из бригад, генерал Губин, бывший мой сослуживец по Уссурийской дивизии; Терской – доблестный генерал Топорков. Последний, недавно на эту должность назначенный, имел уже в дивизии ряд блестящих дел, был тяжело ранен и ко времени моего приезда в Ростов отсутствовал. Правофланговые части генерала Шкуро держали связь с Донской армией, действовавшей на правом берегу реки Донца, к югу от Луганска, 1-ая Кубанская дивизия была оттянута в тыл для переброски на фронт Маныча. Генерал Покровский со штабом ожидался в Ростов на следующий день. Он должен был объединить действия 1-ой кубанской и спешно направлявшейся на Манычский фронт с Кавказа, только что окончившей формирование, 2-ой терской казачьей дивизии. Сосредоточение корпуса намечалось в районе станции Батайск.

Впредь до прибытия в район сосредоточения частей генерала Покровского, важнейший ростовский узел с юга ничем не прикрывался. Кроме незакончившего формирование сводного полка 12-ой кавалерийской дивизии, необходимого для поддержания порядка в самом городе, свободных резервов в распоряжении штаба армии не было. Донские части генерала Мамонтова окончательно потеряли всякую боеспособность, «совершенно разложились», как доносил сам генерал Мамонтов. Перед наступающей конницей красных казаки, бросая артиллерию и оружие, бежали за Дон. Высланный для наблюдения переправы у станицы Ольгинская разъезд ординарческого эскадрона под начальством хорунжего Гриневича доносил о движении разъездов красных в направлении на Батайск.

В Задонских степях

Явившись утром к Главнокомандующему, я доложил ему о положении Добровольческого корпуса. Ознакомившись с лентой разговора моего с генералом Май-Маевским но аппарату Юза, Главнокомандующий принял решение, – части Добровольческого корпуса оттянуть на намеченные генералом Май-Маевским позиции. Я тут же написал и отправил последнему телеграмму. Затем я сделал генералу Деникину подробный доклад о намеченных мною формированиях регулярной конницы.

Еще в декабре 1918 года я представил Главнокомандующему доклад о желательности создания особой инспекции конницы и настоятельной необходимости срочно приступить к воссозданию старых кавалерийских полков. Однако вопрос этот так и не получил разрешения. В армии имелось большое количество кавалерийских офицеров, были некоторые полки, весь офицерский состав коих почти полностью находился в армии. Некоторые из кавалерийских частей сумели сохранить и родные штандарты. Офицеры мечтали, конечно, о возрождении родных частей, однако штаб главнокомандующего эти стремления не поощрял. С большим трудом удалось получить разрешение на сформирование полка 12-ой кавалерийской дивизии; где-то на Кавказе формировались изюмцы; наконец, при моей помощи удалось развернуться собравшимся у меня на Кубани ингерманландцам. Некоторые части отдельными взводами или эскадронами действовали при пехотных дивизиях. Большое число кавалерийских офицеров находилось в тылу, служило в казачьих частях или в пехоте. По приезде моем в Ростов я поручил начальнику штаба подробно разработать вопрос об укомплектовании и развертывании отдельных кавалерийских эскадронов и сведении кавалерийских полков в высшее соединение. Собрав комиссию из имеющихся в армии старших представителей старых полков конницы, выяснив наличное число офицеров старых частей, я наметил сформирование двух-четырех полковых кавалерийских дивизий. Подробно разработал вопрос о снабжении их лошадьми, седлами и оружием. Составил для представления Главнокомандующему кандидатский список начальников. В один из приездов Главнокомандующего в Ростов я докладывал ему о моих предположениях и генерал Деникин дал мне тогда принципиальное согласие. Теперь, выслушав мой доклад, он полностью его одобрил и тут же утвердил представленный мною проект приказа, утвердил также и намеченных мною кандидатов на командные должности, однако в создании «инспекции конницы» отказал.

Закончив доклад, я спросил у Главнокомандующего о положении на Манычском фронте. Мы все еще не могли достигнуть здесь решительного успеха; вторичная переправа нашей кавалерии на северный берег Маныча вновь окончилась неудачей. Наши части захватили было много пленных и значительно продвинулись в тыл противника, но вынуждены были вновь отойти на южный берег реки. 1-ая конная дивизия генерала Шатилова понесла большие потери, а терский пластунский батальон был почти полностью уничтожен. Генерал Деникин с горечью говорил о том, что хотя мы «нагнали уйму конницы», но «сделать пока ничего не удается».

Для обороны Маныча в районе Великокняжеской противник сосредоточил всю свою Х-ую армию – около 30 000 штыков и шашек, с нашей стороны против нее действовали, кроме отряда генерала Кутепова – 6-ой пехотной дивизии (Сводню Астраханский пехотный полк, Сводно-Саратовский пехотный полк, Сводно-гренадерский пехотный полк и Саратовский конный дивизион с артиллерией) и отдельной Астраханской конной бригады под начальством генерала Зыкова, 1-ый конный корпус генерала Покровского (1-ая Кубанская и 2-ая Терская казачьи дивизии), 1-ая конная дивизия генерала Шатилова, Горская дивизия полковника Гревса, Сводный Донской корпус генерала Савельева и Атаманская дивизия, – всего одна дивизия пехоты и семь с половиной дивизий конницы.

6-ая пехотная дивизия, малочисленная и сборного состава, была мало боеспособна. Сравнительно слабыми качественно и количественно были астраханцы и горцы. Зато донские, кубанские и терские полки были вполне достаточной численности и в большинстве отличных боевых качеств. Главная масса нашей конницы – кубанцы и терцы генерала Покровского, кубанцы генерала Шатилова, Атаманская дивизия, астраханцы и горцы были сосредоточены на правом фланге нашего расположения к востоку от линии железной дороги, в районе сел Бараниковское-Новоманычское. Вдоль линии железной дороги располагались части генерала Кутепова. Сводно-Донской корпус генерала Савельева растянулся по южному берегу реки Маныч, к западу от железной дороги, имея главные силы у переправы Казенный мост.

В Поволжье

21-го июня 3-я Кубанская дивизия переправилась через Волгу и ухе на следующий день головными частями заняла село Средне-Ахтубинское, где была встречена населением колокольным звоном, 22-го июня я получил телеграмму генерала Романовского:

«Имея в виду окончательно ликвидировать остатки разгромленной вами 10 советской армии, дабы не дать возможность ей оправиться и, принимая во внимание невозможность выполнения этой задачи одними частями корпуса генерала Мамонтова, сильно переутомленными непрерывными боями и большими переходами, Главнокомандующий приказал теперь же, частью сил Кавказской армии, продолжать преследование красных. Что касается частей, подлежащих передаче в Добрармию, последние должны быть теперь же направлены в районы по указанию генерала Май-Маевского.

Харьков. 22/06. 3 часа. 08911. Романовский».

Основываясь на данном мне Главнокомандующим 8-го июня обещании предоставить армии возможность отдохнуть, я отдал целый ряд соответствующих распоряжений командирам корпусов, начальнику снабжения и прочим. Теперь все приходилось отменять. Я решил продолжать преследование главных сил красных, отходящих по Саратовскому тракту вдоль Волги, наиболее свежим 1-м Кубанским корпусом, оставив 2-й и 4-й в моем резерве эшелонированными вглубь. Продолжая преследование врага, 1-й Кубанский корпус овладел 22-го июня поселком Балыклея и, не давая противнику задерживаться, стремительно гнал его к Камышину. Однако 24-го июня на линии остров Большой – Варкин корпус неожиданно встретил упорное сопротивление красных.

Потерпев поражение у Царицына, противник лихорадочно стал сосредоточивать к Камышину подкрепление для своей разбитой армии, сняв для этой цели даже несколько дивизий с Сибирского фронта, где за последнее время красные одержали некоторые успехи над армиями адмирала Колчака. Эти подкрепления, приняв на себя отступающие части противника, 24-го июня стали на пути нашего наступления, преградив путь к Камышину. Противник, заняв сильную позицию, успел сосредоточить значительную массу артиллерии, опираясь, кроме того, на могучую поддержку Волжской флотилии. Фронтальная атака Варкинской позиции успеха не имела. Не имела успеха и атака обходной колонны 1-го корпуса, двинутой в направлении на Щепкин.

Глава IV

Крамола на Кубани

Я прибыл в Ростов вечером. Главнокомандующий мог меня принять в Таганроге лишь на следующий день утром и я решил, воспользовавшись свободным вечером, проехать в театр. Приняв и отпустив встречавших меня должностных лиц, я вдвоем, с приехавшим со мной графом Гендриковым, отправился пешком в город. Не желая привлекать на себя внимание, я взял ложу во втором ярусе и, поместившись в глубине ее, стал слушать пение. Шли «Птички певчие». Исполнители и постановка были весьма посредственны, однако я, давно не быв в театре, рад был послушать музыку. В антракте я разглядывал толпу, наполнявшую зал. Нарядные туалеты дам, дорогие меха и драгоценные камни вперемешку с блестящими погонами и аксельбантами военных придавали толпе праздничный, нарядный вид, заставляя забывать тяжелую обстановку смуты…

Антракт кончился, в зале потушили огни, но занавес не поднимался. На авансцену вышел какой-то господин и обратился к публике:

«В то время, как мы здесь веселимся, предаваясь сладостям жизни, там на фронте геройские наши войска борятся за честь Единой, Великой и Неделимой России. Стальной грудью прикрывают они нас от врага, обеспечивая мир и благоденствие населению… Мы обязаны им всем, этим героям и их славным вождям. Я предлагаю вам всем приветствовать одного из них, находящегося здесь – героя Царицына, командующего Кавказской армией, генерала Врангеля…»

Яркий луч рефлектора осветил нашу ложу, взвился занавес, оркестр заиграл туш, собранная на сцене труппа и публика, повернувшись к моей ложе, аплодировали.

Не дождавшись конца действия, мы вышли, решив пройти в гостиницу «Палас» поужинать. Однако, сделать это не удалось. Как только показался я в зале, переполненном народом, раздались крики «Ура», вся ужинающая публика встала из-за своих столиков, оркестр заиграл туш. Едва я присел к первому свободному столику, как со всех сторон потянулись бокалы с вином. Один за другим стали подходить знакомые и незнакомые, поздравляя с последними победами, расспрашивая о положении на фронте… Среди прочих задавались вопросы:

Глава V

Развал

От Харькова до Ростова

Я прибыл в Таганрог 23-го ноября совсем больной. Приступ лихорадки кончился, но слабость была чрезвычайная и разлилась желчь. С вокзала я проехал к генералу Деникину, который принял меня в присутствии начальника штаба. Главнокомандующий сразу приступил к делу:

– «Ну-с, прошу вас принять Добровольческую армию».

Я заметил, то в настоящих условиях едва ли смогу оправдать оказываемое мне доверие, что предлагавшиеся мною ранее меры уже являются запоздалыми, что необходимые перегруппировки мы уже сделать не успеем и стратегического узла Харькова нам не удержать. Генерал Деникин перебил меня:

– «Да, Харьков, конечно, придется оставить; это все отлично понимают, и оставление Харькова нисколько не может повредить вашей репутации».

Я довольно резко ответил, что забочусь не о своей репутации, а о том, чтобы выполнить то, что от меня требуется и что не считаю себя вправе взяться за дело, которое невыполнимо.

Последние дни в армии

На вокзале в Екатеринодаре я был встречен генералом Науменко и чинами войскового штаба. Отпустив последних, я пригласил генерала Науменко к себе в вагон. О возложенной на меня Главнокомандующим задаче было в Екатеринодаре уже известно. Военные круги моему назначению весьма сочувствовали, что же касается кубанских политиков, то, по словам генерала Науменко, самостийные круги уже начали враждебную мне агитацию. В связи с общим развалом, демагоги вновь подняли голову. Борьба между самостийниками и главным командованием снова разгоралась.

2-го января ожидалось открытие в Екатеринодаре Верховного казачьего круга – казачьей думы, как его называли казаки. В круг входили около 150 представителей от Дона, Кубани и Терека. Намечалось выработать конституцию «союзного казачьего государства».

Новый атаман, генерал Успенский, тяжело заболел тифом (через несколько дней он умер) и отсутствие атамана особенно способствовало борьбе политических страстей. Вместе с тем, чрезвычайно неприятно поразили меня сведения о работе на Кубани генерала Шкуро. Последний, прибыв из ставки, объявил по приказанию Главнокомандующего «сполох», объезжал станицы, собирал станичные сборы. При генерале Шкуро состояли, командированный в его распоряжение начальником военного управления генералом Вязьмитиновым, генерального штаба полковник Гонтарев, несколько адъютантов и ординарцев. В составе его штаба находились также два кубанских офицера – братья Карташевы. Последние, как мне хорошо было известно, были секретными агентами штаба Главнокомандующего. Об этом говорил мне в октябре генерал Романовский, предлагая воспользоваться услугами Карташевых при выполнении возложенной на меня Главнокомандующим задачи, по обузданию самостийной Рады, однако я тогда не счел нужным этим предложением воспользоваться. Впоследствии один из Карташевых пытался весьма недвусмысленно уговорить состоящего при мне генералом поручений полковника Артифексова быть через него, Карташева, осведомителем ставки.

Как я имел уже случай упомянуть, слежка за старшими командными лицами, включительно до ближайших помощников Главнокомандующего, велась ставкой систематически. Получив от полковника Артифексова должный отпор, Карташев попытался объяснить свои слова недоразумением и попыток своих не возобновлял. Теперь оба брата Карташевы, объезжая с генералом Шкуро станицы, вели против меня самую ярую агитацию, распространяя слухи о том, что я готовлю «переворот» с целью «провозгласить в России монархию» и «призвать немцев» (генерал Науменко ознакомил меня с рядом донесений контрразведывательного отделения кубанского войскового штаба, не оставлявших сомнений в вышеизложенном). В основу этих бессмысленных инсинуаций ложился явно подлый расчет – произвести соответствующее впечатление с одной стороны на «демократическую» общественность, а с другой на англичан. Начальник штаба Английской миссии, ведающий дипломатической частью, генерал Кийз находился как раз на Кубани и, надо думать, не без указаний из Лондона, ловил рыбу в мутной воде, усиленно за последнее время заигрывая с кубанскими самостийниками. О данном Главнокомандующим генералу Шкуро поручении, мне ничего известно не было. Отношение мое к генералу Шкуро было известно генералу Деникину и не могло не быть известным и самому генералу Шкуро.

При создавшейся политической обстановке, выполнение возложенной на меня Главнокомандующим задачи, при отсутствии со стороны ставки должной поддержки, становилось, конечно, невозможным. Вместе с тем, я не считал возможным уклониться вовсе от работы. Я решил подробно ознакомиться с разработанными войсковыми штабами планами мобилизации и формирования кубанских и терских частей, дать соответствующие указания и необходимые инструкции командирам корпусов для дальнейшей работы их на местах, после чего, наладив дело, от него отойти. Я предупредил генерала Науменко, что на следующий день буду в войсковом штабе, где прошу начальника штаба сделать доклад по намеченным штабом мобилизации и формированиям, и что прошу к этому времени прибыть в штаб его, генерала Науменко, генерала Улагая и генерала Шкуро. Оказалось, что генерал Улагай также лежит в тифу. На другой день утром прибыл ко мне генерал Шкуро. Он с напускным добродушием и нарочитой простоватостью начал жаловаться на «строгое» мое к нему отношение:

В изгнании

Я много читал и слышал про Босфор, но не ожидал увидеть его таким красивым. Утопающие в зелени красивые виллы, живописные развалины, стройные силуэты минаретов на фоне голубого неба, пароходы, парусные суда и ялики, бороздящие по всем направлениям ярко синие, прозрачные воды, узкие, живописные улицы, пестрая толпа – все было оригинально и ярко красочно.

Мы остановились с генералом Шатиловым в здании русского посольства, где военный представитель генерал Агаптев любезно предоставил в наше распоряжение свой кабинет. Громадные залы посольства были переполнены беспрерывно прибывающими с Юга России многочисленными беженцами, ожидавшими возможности, по получении необходимых виз, проехать дальше. Те, которым ехать было некуда, устраивались на Принцевых островах, пользуясь помощью союзников: американцы, англичане, французы и итальянцы брали на себя попечение о беженцах, распределив между собой помощь на Принцевых островах. Моя семья пользовалась гостеприимством англичан на о. Принкипо. Я и жена тяготились чужеземной помощью и решили при первой возможности перебраться в Сербию; остановка была за деньгами. Мы выехали из России совсем без средств. После долгих хлопот, мне, с помощью оказавшегося в Константинополе А. В. Кривошеина, удалось сделать заем в одном из банков и на первое, по крайней мере, время, мы могли считать себя обеспеченными.

Отъезд наш задерживался тяжелой болезнью матери моей жены.

Я сделал визиты союзным военным комиссарам. Французского и итальянского не застал и познакомился лишь с американским, жизнерадостным, добродушным адмиралом Бристоль, и английским, адмиралом де-Робек. У него я познакомился с командующим оккупационными Великобританскими войсками генералом Мильн. Красивый старик, совершенный тип английского джентельмена, адмирал де-Робек, видимо, мало интересовался политикой и негласным руководителем последней являлся генерал Мильн. Он проявил большой интерес к настоящим событиям на Юге России, долго и подробно меня расспрашивая. Коснулся он и вопроса о взаимоотношениях моих с Главнокомандующим и дошедших до него слухов о подготовлявшемся в Крыму перевороте. Я мог подтвердить ему лишь то же, что говорил ранее г-ну Мак-Киндеру.

Из Новороссийска приходили тяжелые вести, 7-го марта красные форсировали реку Кубань. Противник стал распространяться к югу. Восстания в тылу охватывали новые районы.

Книга вторая

Глава I

Смена власти

Утром 22-го марта «Emperor of India» бросил якорь в Севастопольском рейде. Стоял чудный весенний день. В неподвижном море отражалось голубое небо и, залитый лучами солнца, белел и сверкал, раскинувшийся по высоким берегам бухты, Севастополь. На набережных виднелись снующие по всем направлениям люди, бухту бороздили многочисленные ялики и челны… Жизнь, казалось, шла своей обычной чередой и дикой представлялась мысль, что этот прекрасный город переживает последние дни, что, может быть, через несколько дней его зальет кровавая волна и здесь будет справляться красная тризна.

К нам подошел катер под Андреевским флагом и по трапу на палубу поднялся морской офицер. Он доложил, что прислан ко мне командующим флотом и что для меня отведено помещение на крейсере «Генерал Корнилов». Я приказал перевезти вещи на крейсер, а сам решил съехать на берег и прежде всего повидать председателя военного совета генерала Абрама Михайловича Драгомирова. По словам встретившего меня офицера, заседание совета должно было состояться в 12 часов дня в «Большом дворце», занятом командующим флотом, где и находился генерал Драгомиров.

Первое знакомое лицо, встреченное мною при сходе на берег, был генерал Улагай. Я не видел его с декабря прошлого года, в то время он лежал в Екатеринодаре, тяжело больной тифом. После своего выздоровления он в последние дни борьбы на Кубани командовал Кавказской армией, сменив генерала Шкуро, удаления которого потребовала от генерала Деникина Кубанская рада. Расчет ставки, усиленно выдвигавшей генерала Шкуро, в надежде использовать его популярность среди казаков, оказался ошибочным. Кавказская армия – кубанцы, терцы и часть донцов – не успев погрузиться, отходила вдоль Черноморского побережья по дороге на Сочи и Туапсе. За ними тянулось огромное число беженцев. По словам генерала Улагая, общее число кубанцев, в том числе и беженцев, доходило до сорока тысяч, донцов – до двадцати. Части были совершенно деморализованы и о серьезном сопротивлении думать не приходилось. Отношение к «добровольцам» среди не только казаков, но и офицеров было резко враждебно: генерала Деникина и «добровольческие» полки упрекали в том, что, «захватив корабли, они бежали в Крым, бросив на произвол судьбы казаков». Казаки отходили по гористой, бедной местными средствами, территории; их преследовали слабые части конницы товарища Буденного, во много раз малочисленное наших частей, но окрыленные победой. Большинство кубанских и донских обозов были брошены, запасов продовольствия на местах не было, и люди, и лошади голодали. В виду ранней весны подножный корм отсутствовал, лошади ели прошлогодние листья и глодали древесную кору. Казаки отбирали последнее у населения, питались прошлогодней кукурузой и кониной.

Генерал Улагай оставил свою армию в районе Сочи. Заместителем своим он назначил генерала Шкуро, во главе донских частей оставался генерал Стариков. Последние дни в Сочи среди членов Кубанской рады разногласия особенно усилились. Все громче раздавались голоса о необходимости вступить в переговоры с большевиками, другие предлагали просить о защите Грузию. Кубанский атаман генерал Букретов и председатель правительства инженер Иванис за несколько дней до отъезда генерала Улагая выехали в Крым.

На мой вопрос – «неужели при таком превосходстве наших сил нет возможности рассчитывать хотя бы на частичный успех – вновь овладеть Новороссийском и тем обеспечить снабжение, а там, отдохнув и оправившись, постараться вырвать инициативу у противника…» – генерал Улагай безнадежно махнул рукой.

Глава II

Первые дни

Все вопросы по снабжению войск и населения, экспорту и импорту были объединены в руках начальника снабжении. Через два дня об этом последовал приказ.

Одновременно был издан ряд приказов по запрещению самовольных войсковых реквизиций лошадей, скота и пр., по уменьшению тягот городского населения от постоя войск, по обеспечению населения продовольствием, для чего с целью сократить убой скота введены были обязательные для войск и населения три постных дня в неделю. Войскам в городах запрещено было брать хлеб из частных лавок и начальникам гарнизонов приказано было организовать повсеместное войсковое хлебопечение. Запрещен был вывоз из пределов Крыма хлебных злаков, рыбных продуктов, всякого рода жиров и запрещено было приготовление сладких кондитерских изделий; предложено было городским самоуправлениям ввести на отпуск хлеба карточную систему с условием, чтобы на каждого едока приходилось не более одного фунта хлеба (отпуск хлеба войскам из войсковых хлебопекарен производился по прежним нормам). Хлеб указывалось выпекать из пшеничной или ржаной муки с примесью 20 % ячменя. Такой хлеб, как показали произведенные опытные выпечки, оказался вполне удовлетворительным.

Вновь назначенный начальник снабжения взялся за дело с той исключительной энергией, которая была ему свойственна. Организовывался целый ряд мастерских, седельных, оружейных, слесарных, швальни и сапожные. Огромный Севастопольский портовый завод приспособлялся для починки орудий, пулеметов, броневых машин и аэропланов. В Константинополь был дан ряд нарядов по закупке жиров и других необходимых предметов продовольствия, бензина, керосина, масла и угля. Первые транспорты с углем уже прибыли и начало намеченной мною операции было назначено на 1-ое апреля.

Намечая целый ряд мер по приведению армии в порядок и организации тыла, я все время думал об обеспечении на случай несчастья возможности эвакуации, требуя присылки все новых и новых транспортов угля.

В нескольких десятках верст от Симферополя имелись залежи угля. Об этих залежах было давно известно, однако они доселе не разрабатывались, хотя пласты были поверхностные, разработка легка и уголь хорошего качества. Крым пользовался донецким углем. Я приказал срочно исследовать месторождение и произвести разведку для проведения к угольным месторождениям железнодорожной ветки от ближайшей станции Бешуй-Сюрень.

Глава III

Приказ о земле и волостном земстве

Комиссия сенатора Глинки, бывшего товарища министра земледелия и начальника переселенческого управления, которому я поручил сперва образовать в Ялте совещание по земельному вопросу из лиц мною указанных, а затем уже особую комиссию в Симферополе, работала весьма интенсивно. В состав комиссии, заседавшей в Симферополе, вошли в качестве ее членов: представители от ялтинского совещания общественных деятелей, в количестве четырех человек, управляющий отделом земледелия и землеустройства, начальник общей части этого отдела, начальник таврического управления земледелия и государственных имуществ, таврические: губернский землемер, начальник межевого отделения, заведующий государственным земельным фондом; управляющие государственным земельным банком и таврическим его отделением, старший нотариус симферопольского окружного суда, начальник симферопольского уезда, товарищ председателя съезда сельских хозяев, председатель таврической губернской земской управы, явившиеся из числа всех приглашенных земских деятелей, председатели перекопской, евпаторийской и член феодосийской уездных земских управ, три представителя волостей симферопольского и феодосийского уезда и шесть особо приглашенных лиц, общим количеством тридцать членов комиссии.

С первых же дней работы комиссии, вокруг нее поднялась буря страстей. И печать, и представители «демократической общественности» и «консервативные» представители крупной земельной собственности горячо отстаивали свои точки зрения. Одни требовали «признания завоеваний революции и безвозмездного предоставления малоземельному и безземельному крестьянству всей казенной и частновладельческой земли», другие, не допуская возможности принудительного отчуждения, хотя бы и за плату, утверждали, что «собственность священна», что всякое стеснение крупного хозяйства помешает экономическому возрождению страны. Трудно было вести комиссии эту работу в этой атмосфере, насыщенной борьбой, так как среди членов комиссии не было единодушия. Разрешать земельный вопрос во всем его общем всероссийском масштабе, комиссия не считала себя вправе, учесть же все психологическое значение известных аграрных мероприятий для успеха борьбы с большевиками, в условиях настоящего революционного времени комиссия не могла. Ища средней линии, стремясь найти выход из положения, комиссия ограничила свои работы, наметив некоторые земельные мероприятия и лишь в пределах многоземельного Крыма, применительно к этим особым его местные условиям.

Комиссия составила проект правил, согласно которым передавались земледельческому населению лишь те пахотные и сенокосные земли частновладельческих имений, которые сдавались в аренду или оставлялись владельцем без обработки за последние шесть лет. При этом каждому землевладельцу предоставлялось сохранить за собой до 200 десятин, а в хозяйствах, имеющих государственное или краевое значение – до 400 десятин. Совершенно неприкосновенными сохранялись у их владельцев – все усадебные земли и постройки, площади ценных культур, а у крестьян их надельные участки и земли, купленные при содействии крестьянского банка.

Все обреченные на отчуждение земли должны были немедленно быть приведены в ясность, но при этом допускалась еще в течение года добровольная их продажа владельцами покупщикам. Относительно выбора последних, как и о размере продаваемых участков, – установлены были особые правила. И только не распроданные к указанному сроку земли должны были поступать в распоряжение правительства для дальнейшего их использования по назначению. Преимущественное право покупки предоставлялось постоянным арендаторам и в особенности тем из них, которые имели на арендуемой земле усадебную оседлость о хозяйственное обзаведение.

Для приведения в исполнение постановлений законопроекта предполагалось учредить особые посреднические комиссии.

Глава IV

Перед наступлением

С самых первых дней приезда в Крым я работал ежедневно 10–12 часов, требуя такой же работы и от своих сотрудников.

Мой день начинался с семи часов утра; с восьми открывался прием начальника штаба, командующего флотом, начальника военного управления, представлявшихся лиц и просителей. Прием продолжался до часу дня, когда я обедал. С двух до пяти принимал доклады прочих начальников управлений, а с шести до восьми, до ужина, почти ежедневно назначал прием тем или другим прибывающим в Севастополь лицам, с которыми хотел побеседовать более подробно, начальникам союзнических миссий и т. д. В редкие дни, когда перед ужином находился свободный час, я с адъютантом делал прогулку по городу осматривая лазареты, общежития. Вечером я или присутствовал на заседании совета начальников управлений, или прочитывал доклады, или отвечал на многочисленные письма. Ложился не ранее одиннадцати – двенадцати часов.

Первые несколько недель было особенно много посетителей. Многие обращались по самым незначительным вопросам, подчас с самыми вздорными просьбами. Дважды пришлось иметь беседу с психическими больными.

Однажды мне доложили, что в числе записавшихся на прием имеется инженер механик флота, желающий доложить мне о сделанном им изобретении, могущем иметь большое значение в настоящих условиях войны. Изобретатель не считал возможным ознакомить со своим секретом кого-либо другого, кроме Главнокомандующего. Я принял его. Это был молодой еще человек, симпатичный с болезненным лицом. Он видимо, несколько волновался. Я предложил ему сесть, сказал, что слышал о его изобретении и желал бы знать, в чем оно заключается.

– «Ваше превосходительство, я не позволил бы себе беспокоить Вас, ежели бы не думал, что мое изобретение может быть Вам полезно, особенно теперь, когда Вам должно быть так трудно, кругом предательство и измена, ни на кого положиться нельзя. И вот тот простой прибор, который я изобрел, может оказать Вам огромную услугу. Прибор этот нечто вроде компаса. Вы можете незаметно закрепить его в Вашем письменном столе. Вы ведете беседу с каким-либо лицом и это лицо Вам мало известно. Вы незаметно нажимаете кнопку прибора и стрелка автоматически укажет Вам на циферблат, кто именно перед Вами германофил или приверженец антанты, большевик, кадет или монархист. У меня тут и чертежи прибора…» Он стал раскладывать свою папку…

Глава V

Вперед

Латышская, 3-я, 46-я, 52-я стрелковые дивизии, 85-я бригада 29-ой стрелковой дивизии, 124-я бригада 42-ой стрелковой дивизии, 2-я кавалерийская дивизия имени Блинова (прибывшая с Кубани из бывшего корпуса Думенко перед самым нашим наступлением и предназначавшаяся на польский фронт), запасная кавалерийская бригада Федотова из частей управления формирований 1-ой конной армии Буденного и отдельные мелкие отряды (полк Льва Каменева, особый отряд крымского ревкома, карательный отряд, караульный батальон и т. д.). Общая численность противника составляла 15–16 тысяч штыков, 3–4 тысячи сабель. За последнее время имелся ряд сведений о том, что красное командование готовится в ближайшие дни перейти против нас в решительное наступление.

Наша армия численно несколько превосходила противника. Дух войск был превосходен. Войска сведены были в четыре корпуса: 1-ый армейский корпус генерала Кутепова – Корниловская, Марковская и Дроздовская дивизии и 1-ая кавалерийская и 2-ая конная (наполовину регулярная, наполовину из донцов) дивизии; 2-ой армейский корпус генерала Слащена – 13-ая и 34-ая пехотные дивизии и Терско-Астраханская казачья бригада; Сводный корпус генерала Писарева – Кубанская дивизия и 3-я конная дивизия (туземцы и астраханцы); Донской корпус генерала Абрамова – 2-я и 3-я донские дивизии и гвардейская донская бригада. Боевой состав армии 25 000 штыков и сабель (1/5-1/6 общей численности армии, считая и флот).

Произведенная конская мобилизация дала возможность посадить на коней один полк 1-ой конной дивизии (около 400 шашек). На конях были входившая в состав 1-го армейского корпуса 2-ая конная дивизия генерала Морозова (около 2000 шашек) и Терско-Астраханская бригада 2-го корпуса. В Сводном и Донском корпусах имелось лишь по конному дивизиону (150–200 шашек). Остальная конница действовала в пешем строю.

В дополнительном выпуске серии "Лучшее из "Общаться с ребенком. Как?" Юлия Борисовна Гиппенрейтер отвечает на самые острые и актуальные вопросы родителей и на конкретных диалогах показывает, как разговаривать с детьми, чтобы поддерживать с ними доверительные отношения.

Юлия Борисовна Гиппенрейтер
Что делать, чтобы дети… Вопросы и ответы

Предисловие

В этой книге собраны мои ответы на многочисленные вопросы родителей. Вопросы задавались в разное время и на разных встречах: в детских садах и школах, на презентациях книг, в свободном эфире на радиостанции "Детское радио", в беседах с журналистами (большинство из которых сами были родителями).

В целом получился текст, отличный от обычной книги. В нем присутствует дух живого общения с каждым родителем, задававшим вопрос. И в каждом вопросе проступают специфические условия жизни семьи, черты характера родителей, возраст ребенка и т. д.

Можно видеть, что многие вопросы повторяются, хотя в различных формах. Обычно, узнав о похожей трудности, родители испытывают некоторое облегчение: "оказывается, мы не одни такие!", "значит, это нормально!". И действительно, вполне "нормально", что ребенок с некоторого возраста и в некоторых условиях проявляет упрямство и своеволие, так называемую лень и нежелание учиться. Стоит чаще вспоминать замечательное высказывание: "Нежелательное поведение ребенка есть нормальная реакция на ненормальные условия жизни !".

Задавая вопросы, родители часто хотят получить конкретные рекомендации. Там, где это возможно, я делюсь своим мнением, но избегаю прямых советов. Как показывает практика, люди редко следуют советам. Во-первых, потому, что не знают, "как же все-таки это делать…", но больше потому, что прямой совет: "сделай так-то" или "скажи то-то" – просто не работает. Мы имеем дело с самым сложным творением природы – психикой человека, и все улучшения в ребенке и в отношениях с ним бывают результатом не какого-то одного "удачного" действия или слова, а процесса изменения "привычного" порядка в семье, стиля отношений и условий жизни, которые породили эту проблему.

Поэтому в своих ответах я выбираю несколько путей. Во-первых, делюсь знаниями и открытиями в области психологии общения и развития ребенка. Во-вторых, высказываю предположения о возможных причинах проблемы или трудной ситуации и приглашаю родителя подумать вместе. В-третьих, напоминаю и показываю иной образ действий родителя – шаги и пути , которые в конечном счете (не надо надеяться, что сразу) приведут к гармоничным, доверительным отношениям с ребенком. Наконец, с удовольствием привожу успешный опыт других родителей, зная, что такой опыт бывает гораздо более убедительным, чем мнения многих специалистов.

Все вопросы и ответы мы собрали в три основные части ("Эмоции ребенка", "Занятия, интересы, развитие", "Семья, общение, воспитание"). Конечно, деление на эти части очень условное. В каждой из них повторяются глобальные темы – поведение ребенка, переживания родителя, культура общения, стили отношений, – однако разные контексты расширяют круг фактов, высвечивают новые стороны проблем и таким образом помогают лучше во всем разобраться.

Большинство ответов на публичных встречах неизбежно были краткими, хотя некоторые из них я доработала и расширила для этого издания. Наконец, в отдельных местах я отсылаю к материалу моих книг и различных детских воспоминаний , где можно найти более подробные разъяснения.

Часть первая
Эмоции ребенка

Общение

Как общаться с детьми, которые еще не умеют говорить?

Анна (сыну 1 год):

"Я, конечно, прочитала книгу "Общаться с ребенком. Как?", но моему ребенку всего год, и я не понимаю, как можно с ним общаться, используя принципы, изложенные в книге".

Большая иллюзия, что не надо говорить с ребенком, который еще не говорит.

Дети очень рано начинают понимать речь: "гулять", "мячик", "сапожки". С ними нужно разговаривать – так же, как с любым говорящим. Например, другой ребенок отобрал у годовалого малыша игрушку – скажите ему:

– Он тебя обидел… тебе хочется, чтобы я тебя пожалела.

У меня был опыт общения с одной женщиной. Ее сыну было полтора года. Он не подчинялся никаким правилам. Якобы потому, что он плохо ел, еду в него впихивали. Но когда за стол садилась бабушка, он тут же карабкался к ней на колени и залезал в ее тарелку руками. Если ему было что-то нужно, он громко кричал и дрался. Если кричал слишком настойчиво, на него тоже кричали и запирали в туалете. Я спросила мать:

– Почему ты с ним не разговариваешь, ничего не объясняешь словами?

И она ответила:

– А что с ним разговаривать, он ведь сам еще не умеет говорить!..

А ведь многие матери беседуют со своими грудными детьми:

– Ты плачешь, наверное, ты хочешь есть.

– Ах, ты не хочешь есть, ты, наверно, мокренький.

– Ах, ты сухой, может быть, у тебя животик болит, дай я возьму тебя на ручки…

В свое время я изучала природу музыкального слуха. И примерно тогда же у меня рождались дочки. Я знала, что слух развивается, когда ребенок пробует петь. И экспериментировала с дочками, начиная с их трех-четырехмесячного возраста. На той же ноте, с той же громкостью я подстраивалась под их звуки и даже под недовольное хныканье. Они замолкали, слушали. И потом сами начинали подстраиваться. Потом мы вместе "пели". Это, конечно, общение, причем очень эмоциональное. Я меняю звук, и она подстраивается. Она меняет – я подстраиваюсь. Получается звуковой диалог. Она знает, что ее слышат. А когда недовольна, разделяют голосом ее переживание. А не так: "Хватит реветь!" – и ребенок обижается.

У малышей и чувство юмора есть. Ведь вы, наверно, замечали, как лукаво малыш смотрит, когда выкидывает из кроватки игрушки. Ты их поднимаешь – он снова бросает. Так он с вами общается, играет.

Ревность

Валентина (сыну 3 года, дочери 6 месяцев):

"Я старалась подготовить сына к рождению дочери, но он все равно ревнует, однажды даже расцарапал ей лицо. Как привить любовь одного ребенка к другому?"

Давайте сначала вспомним о ревности взрослых. Всем родителям наверняка знакомо это чувство. А у ребенка оно может быть еще сильнее, потому что не сдерживается сознанием или пониманием.

Лучше всего поговорить с ним о том, что он чувствует. И при этом не осуждать, не критиковать его, а сначала назвать это чувство, оно ведь очень естественное. Дальше – уделять старшему ребенку много внимания. Важно понять, что он оказался в очень тяжелой ситуации. Внимание его родителей ушло, переключилось на маленького. Представьте, что он как будто чуть-чуть болен и нуждается в усиленной заботе.

Мудрые родители находят способы избежать детской ревности. Одна молодая мама сделала так, что старшая дочка и после рождения брата была "главной". Малыш, как она рассказывала, "просто все время болтался подмышкой", а с дочерью она гуляла и играла по-прежнему, и еще общалась с ней как с помощницей. Девочке нравилось помогать маме, и скоро она очень привязалась к братику.

Мария (сыновьям 5 лет и 1,5 года):

"Что делать, если все мое внимание достается младшему ребенку? Я все время думаю только о младшем и вижу, как страдает старший".