Текущая страница: 1 (всего у книги 41 страниц) [доступный отрывок для чтения: 27 страниц]

Серебряный век. Портретная галерея культурных героев рубежа XIX–XX веков. Т. 3 С – Я
Составители Павел Фокин, Светлана Князева

Издано при финансовой поддержке Федерального агентства по печати и массовым коммуникациям в рамках Федеральной целевой программы «Культура России»

Подбор иллюстраций:

Л. К. Алексеева, З. Г. Годович, Л. И. Морозова, Т. Ю. Соболь, Д. Ю. Решетникова, П. Е. Фокин, Н. А. Хлюстова, Т. Н. Шипова

Защиту интеллектуальной собственности и прав издательской группы «Амфора» осуществляет юридическая компания «Усков и Партнеры»

© Фокин П., Князева С., составление, 2007

© Государственный Литературный музей, фото, иллюстрации, 2007

© Трофимов Е., указатели, 2007

© Оформление. ЗАО ТИД «Амфора», 2008

С

САБАШНИКОВ Михаил Васильевич

22.9(4.10).1871 – 12.2.1943

Глава «Издательства М. и С. Сабашниковых», просуществовавшего с 1891 по 1930.

«Кто-то прозвал его „калькулятором“, и это прозвище ему нравилось. Однако он помнил, что „калькуляция“ ничего не имеет общего с мелочностью. Его замыслы были всегда широки в литературном отношении, так же как в финансовом. Он любил большие серии книг, солидные труды, любил вообще все добротное, дельное, первосортное. Он уважал себя, свое дело, своего читателя, а потому второсортных и третьесортных сотрудников у него не было. Это не значит, что он гнался за „именами“. Подсунуть покупателю плохую книгу с громким именем на обложке было не в его правилах. Напротив, целый ряд безвестных авторов именно в его издательстве составил себе имя. Для этого нужно было прежде всего уметь находить людей. Но он еще знал, что найдя – нужно уметь человека использовать. …Его отношения с сотрудниками были основаны на уважении к людям, к их труду, знаниям, опыту, дарованию. Это уважение у него было, потому что он сам был человек коммерчески одаренный, а еще потому, что в своем издательстве он сам трудился много, по-настоящему. Человек, получивший работу у Сабашникова, знал, что даром денег ему не заплатят, но он мог быть уверен в том, что ему дадут возможность работать спокойно, не торопясь и не на голодный желудок. В конце концов, затрачивая деньги, Сабашников умел их себе возвращать именно потому, что умел затрачивать, и умел снискать доброжелательство сотрудников к себе и к своему делу, потому что сам был к ним неизменно доброжелателен. Не знаю, было ли у него доброе сердце: никаких отношений, кроме деловых, у меня с ним не было. С виду он был сух и замкнут. Но доброе сердце вовсе не требуется в деловых отношениях. Оно в этом случае прекрасно компенсируется умом» (В. Ходасевич. О меценатах ).

САБАШНИКОВА (в замуж. Волошина) Маргарита Васильевна

19(31).1.1882 – 2.11.1973

Художница, переводчица, поэтесса, антропософка. Ученица И. Репина и К. Коровина. Участница выставок объединения «Мир искусства». Поэтическая публикация в альманахе «Цветник Ор. Кошница первая» (СПб., 1907). Биографический очерк «Святой Серафим» (1913). Книга воспоминаний «Зеленая змея» (на нем. яз.; Штутгарт, 1954). Племянница книгоиздателей Сабашниковых. Первая жена М. Волошина (с 1906). Адресат «тайного» стихотворного цикла Вяч. Иванова «Золотые завесы». С 1922 – за границей.

«У нее глаза странно расставленные, чувственные и веселые, светлые, как у Фавна… Смешные детские губы. Я вижу в ее лице – лицо женщины, лицо страсти – и смотрю на небо и отдаю это тому, кто придет и кого она полюбит» (М. Волошин. Дневник. 1905 ).

«Щуря золотистые ресницы, моя гостья с трогательной серьезностью подбирает образы – изысканные и ученые, и я вторю ей. …Это пришла ко мне знакомиться Маргарита Сабашникова, соперница моя по толкованию лирики Вячеслава Иванова и по восхищению своим поэтом. Питать к сопернице примитивные злые чувства? Конечно же нет. Но что же, если и вправду привлекательна и сразу близка мне Маргарита? Она, как и мы, пришла сюда из патриархального уюта, еще девочкой-гимназисткой мучилась смыслом жизни, тосковала о Боге, как и мы, чужда пошиба декадентских кружков, наперекор модным хитонам ходила чуть что не в английских блузках с высоким воротничком. И все же я не запомню другой современницы своей, в которой бы так полно выразилась и утонченность старой расы, и отрыв от всякого быта, и томление по необычно прекрасному. На этом-то узле и цветет цветок декадентства. Старость ее крови с востока: отец из семьи сибирских золотопромышленников, породнившихся со старейшиной бурятского племени. Разрез глаз, линии немножко странного лица Маргаритиного будто размечены кисточкой старого китайского мастера. Кичилась прадедовым шаманским бубном.

…Маргарита уехала в Париж учиться живописи. У нее подлинное дарование, чистота рисунка, вкус. Почему она не стала художником с именем? Портреты ее работы, которые я знаю, обещали прекрасного мастера. Правда, почему? Не потому ли, что, как многие из моего поколения, она стремилась сперва решить все томившие вопросы духа, и решала их мыслью, не орудием мастерства своего, не кистью» (Е. Герцык. Волошин ).

«Совсем особое место в Обществе [Московском антропософском. – Сост. ] принадлежало Маргарите Васильевне Сабашниковой. Этому способствовало и обаяние ее личности, а особенно ореол долголетнего пребывания в ближайших к Штейнеру кругах, участие в Дорнахской стройке. В ней мы видели живую связь с Дорнахом, со Штейнером, с антропософией с самого ее зарождения, когда еще не существовало нашего Общества, одной из учредительниц которого она была… Она совершила огромной важности дело: принесла нам эвритмию. В ее эвритмическом кружке я лично не участвовала опять-таки по своему „периферическому“ тогда положению в Обществе. Но получилось так, что встреча с эвритмией, верней с Маргаритой Васильевной в эвритмии, стала одним из сильнейших, ярчайших и всю жизнь незабываемых впечатлений тех лет. Было так. На Рождественском собрании, вероятно 1920-го года, выступил эвритмический кружок, руководимый Маргаритой Васильевной. Была показана 2-ая глава Евангелия Луки: „В те дни вышло от кесаря Августа повеление…“ (ст. 1–14). Начинающие эвритмистки знали только гласные звуки и выполняли их движениями рук. Так как согласных в каждом слове обычно больше, чем гласных, то для синхронного их исполнения требуется более быстрый темп. Кроме того, внутренняя жизнь читаемого текста выражается движениями ног, вычерчивающих на полу определенные формы. Это могла тогда только сама Маргарита Васильевна.

Эвритмистки – все в белом – стояли полукругом. Впереди, в центре эллипса, образуемого полукругом эвритмисток и дополняющим их полукругом зрителей, стояла Маргарита Васильевна.

Торжественно звучали хорошо знакомые слова, плавно текли воздушные движения белых фигур, освещенных мягким светом свечей на елке. А впереди – то уже была не Маргарита Васильевна, знакомая нам личность! Высокая, тонкая, овеянная белым сиянием покрывала, развевающегося от ее движений, она превратилась в белое пламя. Руки, вместе с хором стоящих сзади эвритмисток, выпевали гласные, а вся фигура трепетала и двигалась именно как пламя горящей свечи. Но это были не беспорядочные, случайные трепетания свечи, горящей на ветру. Это была музыка, песня, исполненная высокого Смысла. Лицо, слегка поднятое вверх, свободное от всяких эмоций, отрешенное лицо в молитве или медитации. А все тело в полной гармонии с развевающимся вокруг него одеянием, облекающим его, движущимся вместе с ним в едином звучании великих слов: „Слава в вышних Богу…“ Это был действительно „священный танец“, молитва, на миг ставшая зримой, живая музыка: „И родила Сына своего, первенца…“ И какая же сила подлинного священнодействия была в этом зрелище, если теперь, спустя полстолетия, воспоминание о нем живет в душе, как свечка, зажженная в Вербную Субботу в храме и в ладонях пронесенная сквозь бури жизни. И светится в ней – благодарность» (М. Жемчужникова. Воспоминания о Московском антропософском обществе ).

САВИНА (урожд. Подраменцова) Мария Гавриловна

30.3(11.4).1854 – 8(21).9.1915

Драматическая актриса. На сцене с 1869. C 1874 – в труппе Александринского театра в Петербурге. Многочисленные роли в спектаклях классического репертуара.

«Что бы Савина ни играла, она всегда разыгрывала обиженную; ее мимика всегда говорила публике: „Ну разве можно при таких условиях играть?“ Публика долго шла на приманку имени, но понемногу интерес стал охладевать. Савина посылала утром в кассу справиться, много ли продано билетов, и если мало, сказывалась больной… Вывешивался тогда на подъезде кассы красный фонарь, это значило – перемена спектакля… Я знал ее в пору расцвета; в ней был блеск; она владела иронией. Лучшее, что я помню, это – „Женитьба Белугина“: сцены с мужем, Сазоновым, были очень хорошо ведены. Прелестный образ кисейной барышни давала она в „Ревизоре“. Ее Марья Антоновна должна бы стать классической и утвердиться в традицию. Но – традиции бывают только там, где есть школа» (С. Волконский. Мои воспоминания ).

«С Савиной Константин Сергеевич [Станиславский. – Сост .] был в очень дружественных отношениях. На Пасху, которую Художественный театр обычно проводил в Петербурге, она обязательно приезжала к Станиславским христосоваться и неизменно привозила с собой пасхи четырех сортов: сливочную, шоколадную, фисташковую и ягодную.

…Константин Сергеевич очень ценил Савину как актрису, восхищался ее умением, как он говорил, плести кружева в диалоге. В комедии он сравнивал ее с самыми блестящими актерами „Комеди Франсэз“. Всегда подтянутая, со вкусом одетая, Савина импонировала своей светскостью. Но ее несомненное обаяние как-то не очень действовало на меня, особенно когда я сравнивала ее с Ермоловой. Константин Сергеевич и Савина много говорили о театре, об искусстве актера. Зачастую упрямо спорили, отстаивая каждый свою точку зрения. Как-то мне довелось присутствовать при их горячем споре о том, какая речь должна быть признана правильной на театре: московская или петербургская. Савина, петербурженка до мозга костей, разумеется, настаивала на петербургской. Московская речь казалась ей гораздо вульгарнее. Константин Сергеевич оспаривал это, говорил, что петербуржцы боятся открыть рот, цедят слова сквозь зубы, что только московская речь с широкими выпуклыми гласными, близкая итальянской, выражает красоту русского языка. Неожиданно он попросил меня прочитать что-нибудь, сказав Савиной, что у меня истинно московская речь, которая при широких гласных не переходит в бытовую. Я в большом смущении прочитала по книжке какое-то стихотворение. Мария Гавриловна любезно сказала, что я очень мило читаю, но мнения своего, разумеется, не изменила» (А. Коонен. Страницы жизни ).

«Про Савину говорили, что она играет по-особенному, ведет роль бледно и вдруг удивляет публику неожиданно ярким моментом. Однако я тотчас убедилась, что такое мнение не совсем верно. Нет, она не выключалась из образа, не играла только отдельные моменты. Но, действительно, краски ее иногда бывали бледны, и то, что она подавала ярко, от этого особенно выигрывало.

…Говорила Мария Гавриловна слегка в нос, дикция у нее была не совсем ясная, язык как-то направлял слова в горло, манера говорить небрежная, между тем до публики доходили все слова, все было слышно. Поражала сцена с письмом [в пьесе „Цена жизни“. – Сост .], которое она держала в правой руке, и рука дрожала мелкой дрожью. Существовало мнение, что Савина „задумывает“ роль и многое делает на чистой технике в противоположность Ермоловой, которая сливается с изображенным лицом. Я абсолютно уверена, что рука Савиной дрожала непроизвольно, однако техника здесь усиливала эмоцию.

…Савина не ослепляла силой, экстатичностью, как Ермолова, но у нее было легче учиться, кроме того, она играла своеобразно, ни одной секунды не была банальна, постоянно удивляла неожиданностями. Правда, ее образы были бы разнообразнее, если бы не специфичная дикция и голос, часто мешавшие ей совсем уходить от себя. Но даже в самих этих недостатках таился особый шарм, и я не знаю, хотела ли бы я видеть Савину без них» (В. Веригина. Воспоминания ).

«Голос ее, отличавшийся каким-то особенным носовым оттенком и виртуозной гибкостью, способный к передаче неуловимых тонкостей речи, особенно в комедии, подкупал своей оригинальностью. Для того, кто первый раз слышал голос Савиной, тембр его казался неприятным, но когда вы все более вслушивались в его богатейшие оттенки, ваше первое впечатление куда-то испарялось, и вы оказывались во власти своеобразной выразительности савинской речи. Не обладая звуковой красотой и силой, этот голос убеждал психологически, и вы верили тому, что он говорил. …Я не знаю другой актрисы с таким разнообразным репертуаром. И замечательно то, что почти в каждой роли она давала новый образ и делала чудеса своим гнусавым голосом, варьируемым ею на всевозможные лады подобно тому, как художник красками на палитре.

…Драматурги поражались ее яркой индивидуальности, артистическому чутью и ясной мужской логике артистки, и многие из них трепетали, как робкие школьники, перед ее умом и талантом, вручая ей свое детище, которое она выводила на свет; большинство из них даже писали для нее специальные роли.

…А главное, она была женщиной, настоящей женщиной с чудно горящими карими глазами, сводившими с ума старых и молодых… Глаза этой изумительной женщины метали искры и молнии… Они вечно были настороже, словно прислушивались ко всем и ко всему, что могло бы помешать ей царить на сцене… Вечная борьба за свой успех, за свою жизнь в театре. Отсюда, конечно, масса логических промахов, умалявших ее человеческую личность. Но все же в этой борьбе индивидуальность Савиной не потускнела, не разменялась, „коготок ее творчества не увяз“. Глаза ее не знали старости: они вечно горели, в них все было от сцены, от реальной ее сущности. У М. Г. были смертельные враги и завистливые критики-друзья, но и те и другие признавали за ней пальму первенства подлинного мастерства актрисы» (Н. Ходотов. Близкое – далекое ).

«Савина была умна, как бес, остроумна, зажигательна и припечатывала своим языком, как раскаленным железом, но мало давала говорить своему собеседнику, так как нисколько им не интересовалась. Поэтому самолюбивые люди, высоко ценя ум Савиной, не особенно охотно с ней беседовали. Невыгодно» (А. Кугель. Листья с дерева ).

САДИКОВ Сергей Владимирович

? – 1922

Поэт. Лидер московских «ничевоков» – Главный секретарь Творничбюро (Творческое Бюро Ничевоков). Участник альманахов «Вам» (М., 1920), «Собачий ящик, или Труды Творческого бюро Ничевоков в течение 1920–1921 гг. Вып. 1» (М., 1921. Ред.).

«Среди ничевоков Сергей Садиков был самым талантливым поэтом. Одна из его поэм заслуживает всяческого внимания. Я имею в виду поэму „Евангелие рук“.

Я помню, как Садиков читал „Евангелие рук“ в Союзе поэтов. Поэма производила сильное впечатление.

Со времени смерти поэта, по-видимому, утрачены и затеряны все его стихи, в том числе и поэма „Евангелие рук“.

Смерть Сергея Садикова была трагической.

Летом 1922 года Садиков поехал в Петербург.

Там он попал под трамвай.

Трамвайным вагоном поэт был притиснут к земле и полураздавлен.

Спасти Садикова было почти невозможно.

Сдвинуть вагон трамвая в горизонтальном направлении было нельзя: при этом трамвай дорезал бы поэта.

Извлечь поэта из-под вагона трамвая тоже не представлялось возможным: при этом пришлось бы разорвать его тело, по крайней мере, на две части.

Целую ночь поэт лежал полураздавленный под вагоном трамвая.

Он был в полном сознании. Он диктовал из-под трамвайного вагона телефонограммы для передачи их в Москву» (И. Грузинов. Маяковский и литературная Москва ).

САДОВСКОЙ Борис Александрович

наст. фам. Садовский;

10(22).2.1881 – 5.3.1952

Поэт, прозаик, мемуарист. Стихотворные сборники «Позднее утро. Стихотворения 1904–1908 гг.» (М., 1909), «Пятьдесят лебедей. Стихи. 1909–1911» (СПб., 1913), «Самовар» (М., 1914), «Косые лучи. Поэмы» (М., 1914), «Полдень. Собрание стихов. 1905–1914» (Пг., 1915), «Обитель смерти» (М.; Нижний Новгород, 1917), «Морозные узоры. Рассказы в стихах и прозе» (Пг., 1922); повести «Двуглавый орел» (1911), «Бурбон»(1913); сборник новелл «Узор чугунный» (М., 1911), роман «Приключения Карла Вебера» (М., 1928) и др.; книга историко-литературных очерков «Русская Камена» (М., 1910).

«Часто являлся в „Весы“ к нам поджарый, преострый студентик; походка – с подергом, а в голове – ржавчина; лысинка метилась в желтых волосиках, в стиле старинных портретов, причесанных крутой дугой на виски; глазки – карие; сведены сжатые губы с готовностью больно куснуть те две книги, которые он получил для рецензий; их взяв, грудку выпятив, талией ерзая, локти расставивши, бодрой походкой гвардейского прапорщика – удалялся: Борис Садовской, мальчик с нравом, с талантами, с толком, „спец“ в технике ранних поэтов и боготворитель поэзии Фета; оскалясь, как пес, делал стойку над прыгающим карасем, издыхавшим и ширившим рот без воды; „карась“ – лирика Бунина иль – „Силуэты“ Юлия Айхенвальда» (Андрей Белый. Начало века ).

«Садовской, не будучи символистом и в глубине души считая Белого сумасшедшим, все-таки состоял при символистах. Этому помог Фет. „Вечерние огни“, по мнению Садовского, были подлинно символическими стихами. Но все это были пустяки по сравнению с его концепцией современной России. Все шло к гибели, утверждал Садовской, после освобождения крестьян. Стиль утрачен, вот в чем дело. Разгуливая зимой в николаевской шинели и в фуражке с красным околышем (дворянская фуражка), Садовской одновременно с материалами к биографии Фета собирал анекдоты о Николае Павловиче. Это был его кумир, о котором он говорил чуть не со слезами на глазах. Однако стиль подрывало пристрастие к дешевым ресторанам и другим общедоступным удовольствиям» (К. Локс. Повесть об одном десятилетии ).

«Очень изящный, лет на 80 запоздавший рождением человек, – с бритым лицом, безволосым черепом и старомодно-торжественным сюртуком, живо напоминавший Чаадаева» (Ф. Степун. Бывшее и несбывшееся ).

«Б. А. Садовской очень симпатичен, архаичен, первого человека вижу, у которого и вправду есть в душе старинный склад, поэзия дворянства» (К. Чуковский. Из дневника. 8 июля 1914 ).

«„Цепная собака Весов“ звали Садовского литературные враги – и не без основания. Список ругательств, часто непечатных, кем-то выбранный из его рецензий, занял полстраницы петита.

Но за ругательствами – был острый ум и понимание стихов насквозь и до конца. За полемикой, счетами, дворянскими придурями, блаженной памятью Николая I были страницы вполне замечательные.

Кстати, карьера Садовского пример того, как опасно писателю держаться в гордом одиночестве. Сидеть в своем углу и писать стихи – еще куда ни шло. Но Садовской, когда его связь – случайная и непрочная – с московскими „декадентами“ оборвалась, попытался „поплыть против течения“, подавая „свободный глас“ из своего „хутора Борисовка, Садовской тож“. И его съели без остатка.

Выход „Озими“ и „Ледохода“ был встречен общим улюлюканьем» (Г. Иванов. Петербургские зимы ).

«Борис Садовской поддерживает воспоминание о традициях пушкинской эпохи, учась у ее второстепенных поэтов. Кажется, его совершенно не коснулось веяние модернизма. Однако сухая четкость ритмов и образов, вкус и благородное стремление к работе над стихом – обличают близость поэта к новому направлению, без которого ему вряд ли бы удалось освободиться от пут реализма, так как по темпераменту он – не завоеватель» (Н. Гумилев. Письма о русской поэзии ).

«В стихах Бориса Садовского для читателя внятно биение крови многих поколений русских поэтов, от Державина до Валерия Брюсова. Не только поэт, но и историк родной словесности, Борис Садовской так же боится нарушить ее традицию, как его прадед побоялся бы нарушить традицию дворянскую. Сотрудник „Весов“, автор „зубастых“ полемических статей – сам он как поэт не отваживается решительно примкнуть к той новой школе, которую так горячо отстаивал в качестве критика. Порою кажется, что для него русская поэзия кончается даже не Брюсовым, а только Фетом. Он почти не решается прибегать к новым, еще не освященным традицией приемам творчества, как некоторые „старожилы“ поныне не хотят ездить по железной дороге. Но многие чувства современного человека требуют и современных способов выражения. Вот почему стихи Садовского кажутся несколько холодноватыми. Зато им нельзя отказать в высоком внутреннем благородстве» (В. Ходасевич. Русская поэзия ).

Подбор иллюстраций:

Л. К. Алексеева, З. Г. Годович, Л. И. Морозова, Т. Ю. Соболь, Н. А. Хлюстова, Т. Н. Шипова

Защиту интеллектуальной собственности и прав издательской группы «Амфора» осуществляет юридическая компания «Усков и Партнеры»

© Фокин П., Князева С., составление, 2007

© Государственный Литературный музей, фото, иллюстрации, 2007

© Оформление. ЗАО ТИД «Амфора», 2007

К

КАМЕНСКИЙ Анатолий Павлович

17(29).11.1876, по другим сведениям 19.11(1.12).1876 – 23.12.1941

Прозаик, драматург, киносценарист. Публикации в журналах «Родина», «Жизнь», «Живописное обозрение», «Север», «Мир Божий», «Образование» и др. Сборники рассказов «Степные голоса» (СПб., 1903), «Солнце» (СПб., 1908), «Легкомысленные рассказы» (СПб., 1910), «Зверинец» (СПб., 1913), «Княжна Дуду» (СПб., 1914), «Леда» (М., 1918), «Ничего не было» (М., 1918), «Мой гарем. Рассказы о любви» (Берлин, 1923), «Белая ночь» (М.; Л., 1928). Роман «Люди» (СПб., 1910). Сборник эссе «Куда мы идем?» (М., 1910). Драма «Черная месса» (Берлин, 1922). С 1930 по 1935 – за границей. В 1937 арестован. Погиб в ГУЛАГе.

«Хотя и пытаюсь писать о жизни… единственно важным вопросом я считаю смерть…Декаденты называют меня реалистом, а реалисты декадентом…Я и сам не знаю, кто я такой» (А. Каменский).

«В те годы он стяжал себе громкую славу порнографа, специалиста по половому вопросу. Скандальный успех имели его рассказы „Леда“ и „Четыре“. В „Леде“ буржуазная дама, пренебрегая установленными законами морали, принимает гостей совершенно обнаженная и в золотых туфельках, изображая мифологическую Леду. Можно было ожидать, что автор таких рассказов – развязный и бойкий бонвиван, влюбленный в вино и женщин. А на самом деле Анатолий Каменский, скромный чиновник министерства финансов, юрист по образованию, отнюдь не гуляка, выглядел степенным, аккуратным и спокойным гостем „Вены“ [ресторан в Петербурге. – Сост .]. Сидя в компании сатириконцев, он охотно подливал другим вино, сам почти не пил и наблюдал внимательно, чуть-чуть грустно за развернувшимся весельем. Ему было тогда лет тридцать пять; черные усики, немного закрученные кверху, выделялись на его гладко бритом лице. Одет он был в черный костюм, из карманчика пиджака аккуратно выглядывал сложенный платочек. Со всем этим внешним обликом хорошо вязался его рассказ о том, что он хоть и затрагивает „безнравственные темы“, но очень любит законную жену, своих двух детей и тихую семейную жизнь» (А. Дейч. День нынешний и день минувший).

«До появления „Санина“ [роман М. П. Арцыбашева. – Сост .] в Петербурге был молодой, малозаметный писатель Анатолий Каменский, аккуратный, приличный и корректный, приятных манер человек, писавший столь же приятные рассказы, ничем не выделявшиеся из общей массы заурядных, но не плохих рассказов.

„Санинское“ течение захватило и этого вполне уравновешенного человека: он написал небольшой рассказик „Леда“ с эпизодом фантастического демонстрирования прекрасного женского тела и эстетической проповедью „о красоте“, которая должна быть выше предрассудков.

…О „неприличии“ этого рассказа так часто упоминалось всюду кстати и некстати, что Каменский наконец стал известен всей России главным образом как автор „Леды“.

Анатолий Каменский

Этот сомнительный успех так ободрил скромного автора, что он серьезно уверовал в свою миссию пропагандировать то, что называется „нюдизмом“.

„Погоня за успехом“, несомненно, окрыляла Каменского, побудив его переделать рассказ в одноактную пьесу, сутью которой было, конечно, появление на сцене женщины в одних только башмаках.

На первое представление публика являлась из любопытства, но потом утрачивала интерес: в пьесе не было никакого действия, а было „ревю“ с эстетической проповедью.

В „ревю“ же этом не оказывалось ничего ни чувственного, ни соблазнительного: хорошо было в древние времена знаменитой, легендарной Фрине покорять сердца людей своей „божественной“ красотой под открытым небом, под лучами горячего южного солнца, но исполнительниц „Леды“, обладавших выдающейся красотой или талантом, Каменский не мог привлечь к своему турне в разгар зимнего сезона по занесенной снегом северной стране, а те маленькие актрисы, которые соглашались выступать, производили жалкое впечатление на халтурно обставленной сцене провинциальных театриков, с позеленевшим телом от стыда, страха и холода.

Для храбрости прибегали к коньяку и кокаину, и все-таки были случаи обмороков „Леды“ после выхода на сцену.

„Турне“ пришлось прекратить, но в литературе имя Каменского как автора „Леды“ осталось» (Скиталец. Река забвенья).

«На Неглинной улице [в Москве. – Сост .], рядом с номерами „Центральных бань“, помещалось маленькое кино, где шли фильмы под названием „Парижский жанр“. Так было объявлено в афишах. Четные дни – только для женщин, нечетные – только для мужчин, дети и учащиеся – не допускаются. Под „Парижским жанром“ протаскивалась откровенная порнография. Появилась „Леда“ Анатолия Каменского. Привлекала она главным образом тем, что на сцене показывали обнаженную женщину. Публика валила валом» (В. Комарденков. Дни минувшие).

КАМЕНСКИЙ Василий Васильевич

псевд. Попечительский, В. К-ий; сценич. псевд. В. В. Васильковский;

5(17).4.1884 – 11.11.1961

Поэт, прозаик, драматург, актер (в труппе В. Мейерхольда), художник. Публикации в футуристических сборниках «Молоко кобылиц» (М.; Херсон, 1914), «Рыкающий Парнас» (Пг., 1914), «Первый журнал русских футуристов» (М., 1914), «Дохлая луна» (М., 1914) и др., в альманахах «Стрелец» (Пг., 1915), «Весеннее контрагентство муз» (М., 1915), «Взял. Барабан футуристов» (Пг., 1915), «Очарованный странник» (Пг., 1915). Стихотворные сборники «Танго с коровами» (М., 1914), «Нагой среди одетых» (М., 1914; совм. с А. Кривцовым), «Девушки босиком» (Тифлис, 1917), «Звучаль веснеянки» (М., 1918). Романы «Землянка» (СПб., 1911), «Стенька Разин» (М., 1916). Книга воспоминаний «Путь энтузиаста» (М., 1931).

«Ладный, стройный, золотоволосый парень, добродушный и веселый, он казался особенно интересным потому, что был не только поэт, но и летчик, бесстрашно летал на „Фарманах“, „Блерио“, а летать в этих „гробах“ было опасно» (Л. Никулин. Владимир Маяковский).

«Трудно один раз поговорить с Василием Васильевичем, чтобы не почувствовать всего его обаяния. Все, начиная от молочных глаз, пушистых волос и мягкости фраз и кончая талантом стиха и слова и даже звука голоса, сразу привлекает к нему.

Жизнь Васи так подробно описана им самим в его автобиографии, что повторять ее не стоит. Но стоит утвердительно сказать, что если Каменский талантлив в своем творчестве, то в своей жизни он еще талантливее.

…Каменский весь в улыбке. Он даже сердится с улыбкой. В древние и особенно в Средние века искали эликсир молодости. Вася его нашел. Он вечно молод.

…Каменский так любит и понимает природу, как разучились понимать ее мы, горожане, клопы небоскребов.

Каменский так любит солнце, что даже стал пилотом, чтобы быть ближе к солнцу, и это любимое солнце пролило в глаза своего обожателя несколько капель золотой влаги. Глаза Каменского – с золотым обрезом. Стихи его тоже с золотой каймой. А голос – это Стенькин посвист в Жигулях.

Энергия Каменского неистощима. Я помню, с каким жаром он занимался самыми пустяшными делами. Он сутки оклеивал „Кафе поэтов“ [в Москве. – Сост .] и повесил как символ на стену вместо картины свои старые дырявые штаны. Это было в восемнадцатом – девятнадцатом годах. Штаны уже были редкостью, и надо сказать, что в первое время после открытия кафе мы зорко оберегали стены, боясь, что посетители вместе с восторгом от наших стихов унесут и Васины штаны. В конце концов они действительно куда-то пропали» (В. Шершеневич. Великолепный очевидец).

«Стихи Каменского весьма благозвучны, особенно когда их читал сам автор, – да я и не представляю себе, как мог бы их читать кто-либо другой. Каменский их не читал, это не было чтение, а нечто вроде декламации, в которой слышались и щелканье, и звон, и соловьиные звуки. Надо отдать справедливость автору: он декламировал неподражаемо; ни один артист не мог бы прочитать его стихи лучше. Стихотворение его „Шпалы“ незабываемо» (И. Клюн. Мой путь в искусстве).

«Василий Каменский – любит эстраду, и когда в 12 году аэроплан стал эстрадой геройства, риска – той плоскостью, к подножью которой и цветы, и улыбки женщин, то мы видим Василия Каменского, такого кроткого, нежного, рискующим золотом кудрей, чертящим воздух Парижа, Лондона, Берлина, Варшавы…

…В. Каменский был первым поэтом, полетевшим не на воображаемом пегасе, – а по-настоящему. Развитие технических горизонтов дает новые ощущения, новые темы, новые ритмы. Пушкин и Лермонтов, – да и вообще поэты XIX века поэтически учли таратайку, верховую езду, скорость урагана, но паровоз – вагон не были впитаны поэтическим сознанием. Воздухоплавание, мотор – впервые замечены – „поэтически созданы“ футуристами. Каменский ритмически пережил и дал нам легкость этого нового переживания.

…Каменский в своем творчестве прост – почти элементарен. Непосредственность его исключительна. Он идет против приемов общепризнанного, литературно благообразного творчества…Певучая легкость и бездумность, риск, по склону забав словесных, дают стихам Каменского неувядающую свежесть» (Д. Бурлюк. Василий Каменский).

«Ближе к 1919 г…оповещалось, что поэт Василий Васильевич Каменский будет „держать экзамен на гения“ такого-то числа и месяца в помещении Московского Камерного театра. Конечно, такое оповещение вызвало громадный интерес…Театр, как говорится, „был полон“.

Устроителей этой затеи было двое: В. В. Каменский и Н. Н. Евреинов… Я в это время работал в Камерном театре как композитор и дирижер и поэтому был во всякое время вхож туда, мне тоже любопытно стало посмотреть, что это будет… В фойе я увидел такое зрелище: Евреинов и Каменский, ожидая своего выхода на сцену, ходили, как две пантеры в клетке, навстречу друг другу, заложив руки за спину, молча и мрачновато. Я занял свое место в зале, и „представление“ началось.

…Совершенно серьезно [Евреинов] сказал, что должен прежде всего рассеять возможные подозрения публики, что этот экзамен проделывается как шутка. „Нет, – сказал он, – это совершенно серьезное дело, и если кто-нибудь думает, что это показывает нескромность поэта В. В. Каменского, то я с этим тоже согласиться не могу. Другие поэты сами провозглашали себя гениями. Так, например, Гораций сказал: „Exegi monumentum aera perennius“. Пушкин перевел эти стихи так: „Я памятник себе воздвиг нерукотворный“… Игорь Северянин прямо заявил: „Я гений, Игорь Северянин…“ Вот это действительно нескромность. А Василий Васильевич, напротив, выказал величайшую скромность, не хвастая, а желая знать ваше мнение, мнение людей, для которых он и писал свои стихи. С этой целью он и хочет держать экзамен, представляя вам самим решить, достоин ли он этого высокого звания. Василий Васильевич, пожалуйста!“

Каменский вышел на сцену, встреченный рукоплесканиями. Он был в мужицких сапогах и, кажется, одет был тоже просто, по-рабочему. Развязно расхаживая по сцене, он сказал, что прежде всего должен объяснить свое поведение: „Ядавно пишу стихи. У меня дома несколько сундуков ими набито. Но вот недавно я подумал, что стоит продолжить этим заниматься только в том случае, если я гений. Если же нет, то я решил бросить это дело. Я могу заняться чем-нибудь другим. Я много чего умею делать: управлять автомобилем и самолетом. Ну, скажем, сделаюсь летчиком. Я умею составлять ваксу – в конце концов, могу сделаться чистильщиком обуви. Вот я и прибегаю к экзамену, чтобы узнать у моих читателей, считают ли они меня достойным высокого звания „гений“? Результат голосования и покажет это“… Затем он долго читал стихи разных периодов и жанров своего творчества. Там были, например, стихи беспредметные, разных размеров, состоящие из бессмысленных, но подобранных по звучности слов, сначала с одним ударением в каждом, потом с двумя ударениями в строчке, например: „Згара амба/ Згара амба/ згара амба“ и т. д. Потом с тремя ударениями: „Амб згара амба/ Амб згара амба“ и т. д. Потом шли разные многоударные композиции… Точно и целиком я помню только одно стихотворение – „Прибой в Сухуми“…Он читал, выразительно жестикулируя, постепенно повышая голос, делая его все более певучим в припеве. После резкого и короткого „Бах!“ шел постепенный „отбой“, разливаясь и затихая к концу до пианиссимо.

На другой день я зашел в театр узнать результат голосования. Он был положительный. Вскоре появилась афиша с оповещением, что тогда-то состоится концерт поэта Василия Васильевича Каменского, недавно выдержавшего экзамен на гения» (А. Александров. Как поэт Василий Каменский держал экзамен на гения).

КАМИНЬСКАЯ (Kamin?ska; наст. фам. Гальперн) Эстер Рохл

10.3.1868, по другим сведениям 1870 – 27.12.1925

Драматическая актриса. На сцене с 1892. Исполнительница ролей в пьесах Я. Гордина – Хася («Сиротка Хася»), Эсфирь («За океаном»), Миреле Эфрос («Миреле Эфрос») и др.

«Актриса редкого мастерства. Расцвет ее приходится на начало нынешнего века, когда еврейской сценой овладел репертуар Якова Гордина – этого, как принято выражаться, „еврейского Островского“. Каминская была бесподобна в его пьесах. Ее роли в „Убое“, „За океаном“ и особенно главная роль „Мирры Эфрос“ передавались с таким совершенством, что я лично отношу эти вечера к числу лучших своих театральных воспоминаний. У нее была простота, искренность, исключительная четкость рисунка, и все это – в очень благородных, умеренных формах выражения.

…Помнится, через несколько лет я встретил Каминскую, будучи проездом в Варшаве. Я не сразу узнал ее. На ней было манто – всем актерским манто модель, на ней была шляпа – посрамление всех премьерш, с кустом цветов и каким-то рододендроном в центре; она была очень накрашена и с мушкой на подбородке. Все, в общем, производило впечатление кричащей выставки, неблаговоспитанного базара суеты и тщеславия. Она вертела рукой, „гантированной“ до блеска, и хохотала преувеличенно громко. Оказывается, она приехала из Америки, где имела огромный успех и играла „самый настоящий европейский репертуар“, между прочим, „Даму с камелиями“. И сегодня она как раз выступает в качестве Маргариты Готье, а завтра играет Нору, и это будет ужасно, если я не посмотрю ее. Страна „Желтого дьявола“ наложила свою лапу на ее существо. Весь этот праздный и грубоватый шик Бродвея сделал ее некрасивой, неумеренно развязной и очень состарившейся.

Маргариты Готье я не видал, но Нору видел. Ее Нора была так же похожа на Нору, как Яков Гордин похож на Ибсена. Она прекрасно подделывалась под жанр Режан, Зандрок, но все ее прекрасное, ее Мирра Эфрос, ее национальный облик потонули в этом „желтом интернационале“ театральной лавки. На душе было тяжело и смутно. Зачем? – думал я. „Каких холмов, какой долины ты украшением была“, а что сталось?» (А. Кугель. Профили театра).

КАНДИНСКИЙ Василий Васильевич

4(16).12.1866 – 13.12.1944

Живописец и график, теоретик искусства, один из основоположников абстракционизма. Сотрудничал в журналах «Мир искусства», «Аполлон». Член объединений «Фаланга» (1901–1904, Мюнхен), «Новое художественное общество – Мюнхен» (1909), «Der blaue Reiter» («Синий всадник», 1911, Мюнхен) и др. Принимал участие в выставках объединений «Бубновый валет» (1910, 1912, Москва), «Ослиный хвост» (1911) и др. Автор книги «О духовном в искусстве» (1911). С 1921 – за границей.

«Передо мной стоял мужчина, чья необыкновенная внешность и благородная элегантность произвели на меня сильное впечатление. Более того, я была очарована приветливым взглядом его прекрасных голубых глаз. Кандинский выработал в себе независимую манеру поведения, свойственную джентльмену» (Н. Кандинская).

«Юрист по образованию, оставленный при Московском университете и едва ли не приват-доцент уже, он занимался живописью и, имея средства, решился все бросить и переехать в Мюнхен. Он был совсем из другого теста, чем все мы, – более сдержан, менее склонен к увлечениям, больше себе на уме и меньше „душа нараспашку“. Он писал маленькие пейзажные этюдики, пользуясь не кистью, а мастихином и накладывая яркими красками отдельные планчики. Все мы относились к ним сдержанно, подшучивая между собой над этими упражнениями в „чистоте красок“.

…В 1901 году Кандинский писал уже большие холсты, в жидкой масляной технике, интенсивные по расцветке, долженствовавшей передавать какие-то сложные чувства, ощущения и даже идеи. Они были столь хаотичны, что я не в состоянии сейчас воспроизвести их в своей памяти…Несчастье Кандинского заключалось в том, что все его „выдумки“ шли от мозга, а не от чувства, от рассуждения, а не от таланта» (И. Грабарь. Моя жизнь).

«Очень много потребовалось времени, прежде чем я нашел верный ответ на вопрос: „чем должен быть заменен предмет?“. Часто, оглядываясь на свое прошлое, я с отчаянием вижу длинный ряд лет, потребовавшихся на это решение. Тут я знаю только одно утешение: никогда я не был в силах применять формы, возникшие во мне путем логического размышления, не путем чувства. Я не умел выдумывать формы, и видеть чисто головные формы мне мучительно. Все формы, когда бы то ни было мною употребленные, приходили ко мне „сами собой“: они то становились перед глазами моими совершенно готовыми – мне оставалось их копировать, то… долго и упорно не давались, и мне приходилось терпеливо, а нередко и со страхом в душе дожидаться, пока они созреют во мне. Эти внутренние созревания не поддаются наблюдению: они таинственны и зависят от скрытых причин. Только как бы на поверхности души чувствуется неясное внутреннее брожение, особое напряжение внутренних сил, все яснее предсказывающее наступление счастливого часа, который длится то мгновение, то целые дни. Я думаю, что этот душевный процесс оплодотворения, созревания плода, потуг и рождения вполне соответствует физическому процессу зарождения и рождения человека. Быть может, так же рождаются и миры.

…Но как по силе напряжения, так и по качеству эти „подъемы“ весьма разнообразны. Лишь опыт может научить их свойствам и способам их использования. Мне пришлось тренироваться в умении держать себя на вожжах, не давать себе безудержного хода, править этими силами… Лошадь несет всадника со стремительностью и силой. Но всадник правит лошадью. Талант возносит художника на высокие высоты со стремительностью и силой. Но художник правит талантом» (В. Кандинский. Ступени).

КАННЕГИСЕР Леонид Иоакимович

15(27).3.1896 – октябрь 1918

Поэт. Публикации в журналах и альманахах «Петроградские вечера», «Русская мысль», «Северные записки». Расстрелян по обвинению в убийстве Урицкого.

«Он одевался всегда comme il faut. Кроме фрака (когда он был нужен), очень строго. Никакой экстравагантности, никакой театральности. Театральность (байронизм) была в самом лице. Иногда он слегка насмешничал. Не обидно, слегка. Иногда в его голосе была какая-то вкрадчивость. Думаю, так бывает у экзотических послов, одетых по-европейски.

Руки – сильные, горячие, и доказал он, что может владеть не только книжкой или цветком…

Я не соглашусь с впечатлением Марины Цветаевой о „хрупкости“ Лени. Он был высокий, стройный, но отнюдь не хрупкий. Слегка кривлялся? Слегка, да. Глаза – черные в черных ресницах, египетские. Как-то говорил мне, что очень любит „Красное и черное“ Стендаля» (О. Гильдебрандт. Саперный, 10).

«В „Бродячей собаке“, часа в четыре утра, меня познакомили с молодым человеком, высоким, стройным, черноглазым. Точнее – с мальчиком. Леониду Каннегисеру вряд ли было тогда больше семнадцати лет.

Но вид у него был вполне взрослый – уверенные манеры, высокий рост, щегольской фрак. „Поэт Леонид Каннегисер“, – назвал его, рекомендуя, знакомивший нас. Каннегисер улыбнулся.

– Ну, какой там поэт. Я не придаю своим стихам значения.

– Почему же?

– Я знаю, что не добьюсь в поэзии ничего великого, исключительного.

– Ну… Во-первых, „плох тот солдат“… а потом, не всем же быть Дантами. Стать просто хорошим поэтом…

– Ах, нет. Скучно и ни к чему.

– Так что ваша программа – победить или умереть, – пошутил я.

Он улыбнулся одними губами, – глаза смотрели так же серьезно.

– Вроде этого…

– Только поприще для совершения подвига еще не выбрано?

Он снова улыбнулся. На этот раз широкой улыбкой, всем лицом. Семнадцатилетний мальчик сразу проступил сквозь фрак и взрослую манеру держаться.

– Не выбрано!

…Под сводами подвала плавал табачный дым…Мы сидели в углу, пили то черный кофе, то рислинг, то снова кофе. В голове слегка шумело. Я слушал моего нового знакомого. Должно быть, от выпитого вина он разошелся и говорил без конца. Я слушал с сочувственным удивлением: такую страстную романтическую путаницу „о доблести, о подвиге, о славе“ стены „Бродячей Собаки“, вероятно, слышали впервые…

…Когда я попал к Каннегисеру в гости, мне пришлось удивиться снова.

© Фокин П., Князева С., составление, вступительная статья, 2007

© Шахалова Н., вступительная статья, 2007

© Государственный Литературный музей, фото, иллюстрации, 2007

© Трофимов Е., указатели, 2007

© Оформление. ЗАО ТИД «Амфора», 2007

Портретная галерея Серебряного века

На культурной карте Москвы и Подмосковья легко найти Государственный Литературный музей – его многочисленные филиалы хорошо известны читающей, думающей, любознательной публике. Все они расположены в мемориальных домах, где жили и работали М. Ю. Лермонтов (Малая Молчановка, 2), А. И. Герцен (Сивцев Вражек, 27), Ф. М. Достоевский (ул. Достоевского, 2), А. П. Чехов (Садовая Кудринская, 6), В. Я. Брюсов (проспект Мира, 30), А. В. Луначарский (Денежный пер., 9), А. Н. Толстой (Спиридоновка, 2), Б. Л. Пастернак (Переделкино), М. М. Пришвин (деревня Дунино), К. И. Чуковский (Переделкино), И. С. Остроухов (Трубниковский пер., 17).

Особую радость и гордость у сотрудников Государственного Литературного музея вызвало открытие историко-литературной экспозиции «А. С. Пушкин и русская литература Серебряного века» – первого в России Музея литературы Серебряного века. Перед посетителями его двери распахнулись в юбилейном пушкинском 1999 году в доме, где с 1910 по 1924 год жил и работал один из мэтров Серебряного века – поэт, прозаик, критик, филолог-пушкинист Валерий Яковлевич Брюсов. Основой создания экспозиции послужили богатейшие фонды Государственного Литературного музея – рукописный, книжный, изобразительный. Стены залов украсили портреты писателей, выполненные В. Серовым, С. Малютиным, Л. Пастернаком, Л. Бакстом, Е. Лансере, Н. Кульбиным, Н. Вышеславцевым, Л. Бруни; пейзажи и натюрморты, жанровые и декоративные композиции В. Поленова, К. Коровина, В. Борисова-Мусатова, Ю. Судейкина, Д. Бурлюка, Н. Гончаровой, В. Татлина. В витринах расположились рукописи и прижизненные издания произведений творцов Серебряного века, бо’льшая часть из которых с автографами; знаменитые альманахи и журналы, изданные «Грифом», «Скорпионом», «Шиповником»; выразительные по своему оформлению афиши и программки того времени. Следует отметить, что при этом была использована лишь малая часть хранящихся материалов, относящихся к этому периоду.

Уникальность культуры рубежа XIX–XX столетий заключена, несомненно, в том, что ее возводили творцы разных взглядов на мир, на искусство как таковое, на форму и содержание. Но все вместе, дополняя и споря друг с другом, иногда до хрипоты, иногда до разрыва отношений, они и создали этот чудесный, наполненный парадоксами сплав под названием «Серебряный век», которым мы не устаем удивляться, восхищаться, который не устаем изучать, постигать.

В своем мемуарном романе «Мужицкий сфинкс» (1921–1928) один из представителей Серебряного века поэт Михаил Зенкевич писал: «…эти „тени“ были людьми из плоти, со своими грехами и достоинствами. Не казня и не возвышая их промахи, признаем очевидное– многих из них природа щедро наградила талантом творить и страдать. И они, используя личную отвагу, благородство, честность, творили и страдали». Что можно добавить к этому? Лишь вздохнуть сочувственно и благодарно.

Настоящее издание, подготовленное сотрудниками Государственного Литературного музея Павлом Евгеньевичем Фокиным и Светланой Петровной Князевой, бесспорно, уникально и по жанру, и по объему собранного материала. Впервые представлена галерея литературных портретов, которая не только дополнит уже имеющуюся живописную галерею, но и вводит в оборот огромное количество мемуарной литературы, затерявшейся в книжных хранилищах и библиотеках. Это, по сути, первая хрестоматия отечественной мемуаристики по одному конкретному направлению– характеристики деятелей Серебряного века, оставленные современниками. Все это проиллюстрировано фотографиями и шаржами из собрания Государственного Литературного музея. Перед читателем во всей полноте предстают «люди из плоти, со своими грехами и достоинствами».

Н. В. Шахалова

Генеральный директор

Государственного Литературного музея

«И век серебряный как месяц золотой…»

Казалось, он навсегда погрузился в пучину забвения. В новой социалистической действительности XX века ему не было места даже в памяти историков культуры. Его страсти, духовные поиски, прозрения и уж тем более ошибки скрылись под волной ненавидящего безразличия. Век, выразивший мечту и боль смятенной души России, ее ожидания и страхи, надежды и сомнения, всю ее нежность и трепетность, был оплеван и опозорен, изъят из библиотек и с полок книжных магазинов, запрятан в запасники и архивы спецхрана, снят с репертуара и исключен из образовательных программ. Вышвырнут в безвременье эмиграции. Стерт в лагерную пыль.

В его возвращение трудно было поверить. Но он вернулся. Воскрес. И вот уже наш молодой современник с ностальгией восклицает:

Мне б родиться не здесь, а в другой России -
Где Серебряный век серебром сорил,
Где пролетки в бессмертие уносили
Звонких гениев – бабников и кутил!

Где в элегию скрипок врывались бубны,
Где металась в горячке хмельной страна,
Где гремел Маяковского голос трубный
И стонала цветаевская струна .

Да, под этими романтическими строками сегодня подписались бы многие. Притягательность культурной эпохи рубежа XIX–XX веков исключительна. Восхищает ее интеллектуальное и духовное наследие. Завораживают судьбы творцов. Манит раскаленная атмосфера исканий, споров, экспериментов, непрерывного движения мысли. Энтузиазм, переходящий в экстаз. Увлеченность на грани жертвенности. Сильные чувства. Яркие поступки.

У бездны на краю…

Настоящая книга – попытка вновь обратиться к первоисточникам, услышать историю из первых уст. Хотя, конечно, воспоминания– тот еще документ! Человеческая память капризна и небеспристрастна. Даже самые ответственные и добросовестные мемуаристы не защищены от неточностей и ошибок. А кто-то и специально домысливает, фантазирует. Хорошо, когда это открыто заявлено, как у Г. Иванова («Петербургские зимы») или В. Катаева («Алмазный мой венец»), иногда ведь и со злым умыслом присочинят того, чего не было. Все нужно проверять и перепроверять. А есть ведь еще и то, что называется личностным восприятием, от которого и вовсе никому не уйти. Но, проверяя, нужно и доверять. Ошибиться можно в датировке, в хронологии событий, в деталях и частностях, но всегда есть основа, которая не подлежит сомнению. И эта основа – личность человека, к которому мемуарист привязывает свои воспоминания, его внешность, душевный склад, характер, манера держаться, двигаться, говорить, все то, что входит в понятие портрета. Именно поэтому настоящая книга– не обычный сборник воспоминаний, не справочник и не энциклопедия, а – портретная галерея. Нам хотелось, чтобы эпоха Серебряного века как бы ожила в ней, играя и переливаясь многообразием талантов и сил.

Как в изобразительном искусстве жанр портрета имеет различные вариации – от парадного, в полный рост с орденами и лентами, до карикатуры, – так и в литературе нет единого правила: у одних мемуаристов он выписан с живописной детализацией, у других – обозначен лишь эскизно, кто-то работает словно акварелью или пастелью, нежно, сглаживая углы и шероховатости, кто-то же остро отточенным карандашом шаржирует натуру. Отбирая материал для нашей портретной галереи, мы в первую очередь стремились к полноте изображения, но не пренебрегали и отдельными штрихами, придающими живость и динамику картине. Конечно, о фигурах первого ряда найти материал было значительно проще, чем о тех, кто лишь промелькнул в общем хороводе. Об иных – и вовсе можно было выудить два-три предложения, но нам они особенно дороги. С великими другая проблема – выбрать из обилия свидетельств наиболее выразительные. Тут уж не обошлось без наших авторских вкусовых пристрастий, за что заранее приносим свои извинения. Соответственно и объем статей самый разный – от нескольких строк до нескольких страниц. В тех случаях, когда материала мало, мы включали в статью все найденные нами отклики. Мы старались быть максимально ответственными перед памятью об ушедших.

Портрет человека, на наш взгляд, не до конца полон, если он не отражает его дела, поэтому, по возможности, мы включали в свои статьи фрагменты, раскрывающие характер творчества нашего героя, краткие отзывы критиков, зрительские и читательские впечатления современников. Особенно ценны свидетельства о творческом процессе, о форме подачи произведения, способах самореализации. Вместе с обликом творца мы хотели запечатлеть и опыт его жизни в искусстве.

Лица, оказавшиеся в нашей галерее, – самые разные по своим достоинствам: здесь и гении, чьи имена вписаны на века в историю русской культуры, и выдающиеся таланты, определившие тон и атмосферу эпохи, и рядовые труженики искусства. В ней не только портреты самих художников, создателей картин и спектаклей, авторов стихов и романов, но и тех, кто помогал им реализовать себя, – меценатов, издателей, коллекционеров, антрепренеров, критиков, журналистов. Невозможно было обойти вниманием и общественных деятелей, профессоров университетов, философов, духовных пастырей. Все они – культурные герои, те, кто своей энергией, вдохновением, неутомимой работой создавал единое пространство национальной культуры. Даже те, кто высокому искусству предпочел низовую среду масскульта (о них обычно и вовсе не вспоминают, но как можно представить, например, нашу эпоху без Аллы Пугачевой или Бориса Акунина?).

В жизни они были связаны между собой разнообразными человеческими отношениями – дружбой и враждой, любовью и ревностью, приятельством и светским знакомством. Они жили довольно тесным кругом, бывали в одних домах, театрах, клубах. Посещали одни артистические кафе и рестораны. Читали одни журналы. Политические и эстетические противоречия не мешали личному общению. Более того– вне этих личных контактов многие произведения просто никогда бы не появились на свет! Искусство питается страстями, а страстей вне лиц не бывает. И в нашей книге нет ни цеховых, ни групповых, ни тем более возрастных или еще каких делений. Все вместе. Алфавитное расположение статей, может быть, тоже не самое органичное в смысле передачи контуров «живой жизни», но тут уж пришлось пойти на некоторые уступки читательскому восприятию и здравому смыслу редакторов.

Каждому портрету в нашей галерее предшествует своего рода этикетка – небольшая справка, в которой указаны полное имя портретируемого, с перечислением различных вариаций и псевдонимов, даты жизни, максимально выверенные по разным справочным и документальным источникам, сфера деятельности, основные произведения, отдельные факты биографии. Сделав нехитрые арифметические вычисления, каждый читатель сможет точно соотнести портрет с историческими событиями и датами, самостоятельно выстроить контекст. В местах, требующих пояснений, в скобках даны уточняющие комментарии от составителей. В нашем «этикетаже» мы придерживались правила за основное имя брать то, под которым наш герой вошел в историю искусства, располагая его в соответствующем разделе «экспозиции», поэтому не ищите Андрея Белого на букву «Б», так как «Белый» не фамилия, а часть псевдонима. Портрет Андрея Белого в разделе «А». То же касается Игоря-Северянина, Максима Горького и некоторых других лиц. Надеемся, это не внесет большой путаницы в умы читателей.

С понятием «серебряный век» в первую очередь связывают имена поэтов модернистского плана, активно заявивших о себе в конце XIX – начале XX века. Более того, само словосочетание «серебряный век» появилось именно в литературной критике, о его истории написана целая научная монография , и есть яростные сторонники того, чтобы строго придерживаться научной дифференциации и терминологической строгости. Тем не менее сегодня понятие «серебряный век» широко применяется и к живописи, и к театру, и к музыке, и к философии того периода. Справедливо ли это? И да, и нет. Ведь если русская поэзия во времена Пушкина и впрямь переживала свой «золотой век», относительно которого и ведется мифическое «летосчисление», то ничего подобного мы не можем сказать о русской философии, которая только и начинается собственно с Владимира Соловьева, а до того отмечена лишь отдельными именами Хомякова да Чаадаева, и то – с оговорками. А театр до Станиславского и Немировича-Данченко? О кинематографе до начала ХХ столетия и вовсе не подозревали. Или вспомним историю изобразительного искусства: был ли век передвижников «золотым веком» русской живописи? Где тут золото, где серебро? Есть о чем поспорить. Но совершенно очевидно, что поэзия, определившая общую эмоциональную составляющую эпохи, не была одинока в своих поисках и устремлениях, и, наряду с поэтами, творческого обновления жаждали все служители муз, все искали путей эстетических преобразований. И в этом смысле все они жили в одном, и именно «серебряном веке» – в веке переосмысления традиции.

Впрочем, летоисчисление – дело истории, а в жизни все всегда переплетено и смешано, «архаисты и новаторы» не ходят по разным улицам, поэтому было бы неверным, с нашей точки зрения, включать в портретную галерею эпохи только лишь первопроходцев, исключая тех, кто к этому времени уже состоялся как художник, но продолжал интенсивно работать. Тогда нужно было бы отказаться от Льва Толстого и Чехова, от Репина и Васнецова, от Римского-Корсакова и Петипа. Да, непривычно видеть эти имена в портретной галерее Серебряного века, как непривычны в ней и имена В. Поленова и В. Сурикова, Н. Михайловского и К.Случевского, П. Вейнберга и A. Голенищева-Кутузова, П. Боборыкина и Вас. Немировича-Данченко, B. Стасова и П. Буренина. Но тем интереснее! «Серебряный век» – метафора, а не термин, миф, а не схема, и в нем каждому есть место.

Взгляд на Серебряный век как на единый культурно-исторический феномен открывает новые перспективы его понимания, проявляет динамику и логику его развития. Мы видим, что неоромантические настроения, определившие эстетику и идеологию русского искусства и общественной жизни конца ХIХ – начала XX столетия, зарождаются не в поэзии К. Бальмонта и В. Брюсова 1890-х, а несколько ранее – в творчестве русских композиторов 1880-х. И это так естественно, что новые веяния улавливаются и фиксируются сначала самой чуткой категорией художников – музыкантами. «Новое время – новые песни», как сказал поэт.

А вслед за мелодией приходит слово. Порубежные десятилетия (1890–1900-е) – торжество чистой лирики: энигматичный Брюсов, восторженный Бальмонт, туманно-снежный Блок, взвихренный Андрей Белый, изысканный Анненский, колдун Вяч. Иванов, ворожащий Сологуб, Кузмин-сладкопевец. Внимая им, настраивают свои лиры Ахматова и Гумилев, Мандельштам и Цветаева, Волошин, Хлебников, Маяковский, Есенин, Пастернак. От года к году количество поэтических изданий, сборников, объединений растет в геометрической прогрессии. Россию захватывает невиданное «половодье чувств». Стихами говорят «кухаркины дети» и Великие Князья.

Слово творит образ, будит воображение. Новая изобразительная реальность требует своего воплощения. На авансцену выходят художники. 1910-е отмечены рождением русского авангарда. Картины Малевича, Ларионова, Гончаровой, Кандинского, Лентулова, Бурлюка, Розановой, Шагала, Фалька вызывают яростные споры, взрывают сознание обывателя, восхищают молодежь. На полотнах нового искусства драма жизни усилена лирическим субъективизмом и выведена за рампу повседневности.

В 1900-е под мощным влиянием Станиславского и Вл. Немировича-Данченко наверстывает общекультурное отставание театр, однако вырастающему в условиях модернистского типа мышления зрителю мало высот артистического психологизма, он требует переосмысления канонов, и с середины 1910-х все смелее заявляет о себе театральный эксперимент. Кажется, все накопленные за эти годы творческие идеи, все находки в области литературы, музыки, живописи ищут возможность собраться в некое новое синтетическое искусство– и возникает новый театр, блистающий именами Мейерхольда, Вахтангова, М. Чехова, Евреинова, Ф. Комиссаржевского, Марджанова, Зонова, Балиева, Фореггера. В начале 1920-х театральных трупп, студий, кружков и драматических объединений почти столько же, сколько на заре века было поэтических журналов и направлений. Эпоха заканчивается не только под натиском внешних обстоятельств, но и внутренне, достигая расцвета в комплексном искусстве театра.

Таким образом, уточняется и хронология событий. В литературоведении началом поэтического «серебряного века» принято считать 1894 год, когда на свет появляются сборник «Русские символисты», изданный В. Я. Брюсовым в Москве, и первая книга стихов К. Д. Бальмонта «Под северным небом» (СПб.). О том, какую дату считать окончанием эпохи, существуют разные мнения. Одни привязывают ее к началу 1920-х годов: к 1921-му, связывая ее со смертью А. Блока и гибелью Н. Гумилева; к 1922-му, когда на «философских» пароходах Россию покинула большая группа творческой интеллигенции; к 1924-му – году смерти В. Я. Брюсова. Другие считают, что «серебряный век» длился до тех пор, пока были живы последние его представители, в частности Анна Ахматова († 1966) и даже Борис Зайцев († 1972) . Е. Г. Эткинд, напротив, считал и обстоятельно обосновывал свое мнение, что «серебряный век» завершился в 1915-м . Вопрос, действительно, неоднозначный. Но если иметь в виду всю эпоху, а не только поэзию, то, как нам представляется, при датировке следует опираться не столько на даты, связанные с творчеством и биографией отдельных художников, сколько на логику становления и развития доминирующей идейно-эстетической тенденции. Тогда началом Серебряного века следует признать 1880-е, а завершением– первую половину 1920-х. Именно этот период и отражает предлагаемая читателю портретная галерея.

Конечно, мы понимаем всю уязвимость нашего проекта, собранная нами портретная галерея – первый опыт подобного рода, недочеты и передержки неизбежны. О ком-то можно было бы собрать более полновесный материал, где-то стоило бы подсократить. Хочется надеяться, однако, что этой книгой мы не только помянем сотни достойных внимания и уважения людей, но и реанимируем интерес к мемуарной литературе, вернем в культурный оборот многие уже подзабытые книги и издания. С этой целью в приложении дается пространный, хоть и не исчерпывающий тему список литературы. Что не удалось нам, читатель может поправить собственными усилиями.

Нельзя объять необъятное, но можно попробовать…

Идея этой книги никогда бы не пришла нам на ум, если бы в свое время Государственный Литературный музей под руководством и по инициативе Натальи Владимировны Шахаловой (1924–2006) не взялся за создание своей новой, двенадцатой по счету, постоянной экспозиции «А. С. Пушкин и русская литература Серебряного века» в мемориальном доме В. Я. Брюсова в Москве (пр. Мира, 30). Наталья Владимировна поддерживала нас на всех этапах нашей работы, живо интересовалась тем, как она продвигается, и с нетерпением ждала выхода книги в свет. К сожалению, смерть застала ее, когда до публикации осталось лишь несколько месяцев. Она знала, что книга полностью подготовлена, прошла редактуру, отобран иллюстративный материал. Мы скорбим об уходе из жизни нашего наставника и вдохновителя. Портретную галерею культурных героев рубежа XIX–XX веков мы посвящаем светлой памяти одного из культурных героев рубежа веков XX–XXI– человеку обширных знаний, острого ума, тонкой интуиции, блистательному руководителю и организатору, создателю музейной империи «Государственный Литературный музей», красивой, обаятельной, артистичной женщине, хранителю и созидателю русской культуры.

В общении с работавшими над созданием экспозиции «Дома В. Я. Брюсова» научными сотрудниками Государственного Литературного музея – Еленой Дмитриевной Михайловой (заместитель директора по научной работе), Михаилом Борисовичем Шапошниковым (заведующий отделом литературы Серебряного века), Натальей Александровной Виноградовой, Ириной Александровной Гладыш - уточнялись наши представления о масштабах и перспективах проекта.

Исключительную роль в создании этой книги сыграли сотрудники книжных фондов ГЛМ – Александр Юрьевич Бобосов (заведующий фондом), Зинаида Георгиевна Годович (хранитель фонда литературы Серебряного века), Анна Анатольевна Бабенко, Кирилл Юрьевич Абрамов. Без их деятельного и заинтересованного участия невозможно бы было достать многие редкие источники материалов.

Не менее творческое участие в подготовке издания принимали сотрудники изобразительных фондов ГЛМ – Дарья Юрьевна Решетникова (хранитель изобразительных фондов начала XX века), Татьяна Николаевна Шипова (хранитель фонда фотографий ХIХ-начала XX века), Татьяна Юрьевна Соболь, Людмила Ивановна Морозова, Лариса Константиновна Алексеева, Людмила Александровна Хлюстова.

На начальном этапе работы деятельное участие в подготовке книги приняла кандидат педагогических наук Лада Викторовна Сыроватко (Калининград). Ею собраны материалы, использованные впоследствии при подготовке статей о музыкантах и композиторах Серебряного века.

Неоценимую помощь в работе оказали Ирина Всеволодовна Заковряшина, заведующий отделом редкой книги Калининградской областной научной библиотеки, и Елена Георгиевна Котова, методист Калининградской городской библиотеки им. А. П. Чехова.

Весьма кстати пришлись подсказки и советы доктора филологических наук Бориса Валентиновича Аверина (Санкт-Петербург), доктора филологических наук Людмилы Ивановны Сараскиной (Москва), кандидата исторических наук Ильи Олеговича Дементьева (Калининград), кандидата философских наук Владаса Ионо Повилайтиса (Калининград), Евгении Кузьминичны Дейч (Москва).

Исключительной удачей стало назначение в качестве редактора книги кандидата филологических наук Евгения Александровича Трофимова, его высокий профессионализм, живая заинтересованность в работе, дружеская помощь и человеческое участие неоценимы.

И конечно же рукопись книги еще долгое время пролежала бы в наших личных архивах, если бы не решимость и настойчивая последовательность арт-директора издательства «Амфора» Вадима Борисовича Назарова.

Всем им низкий поклон.

Павел Фокин,

Светлана Князева

Серебряный век. Портретная галерея культурных героев рубежа XIX–XX веков: в 3 т. Т. 1. А – И

© Фокин П., Князева С., составление, вступительная статья, 2007

© Шахалова Н., вступительная статья, 2007

© Государственный Литературный музей, фото, иллюстрации, 2007

© Трофимов Е., указатели, 2007

© Оформление. ЗАО ТИД «Амфора», 2007

На культурной карте Москвы и Подмосковья легко найти Государственный Литературный музей – его многочисленные филиалы хорошо известны читающей, думающей, любознательной публике. Все они расположены в мемориальных домах, где жили и работали М. Ю. Лермонтов (Малая Молчановка, 2), А. И. Герцен (Сивцев Вражек, 27), Ф. М. Достоевский (ул. Достоевского, 2), А. П. Чехов (Садовая Кудринская, 6), В. Я. Брюсов (проспект Мира, 30), А. В. Луначарский (Денежный пер., 9), А. Н. Толстой (Спиридоновка, 2), Б. Л. Пастернак (Переделкино), М. М. Пришвин (деревня Дунино), К. И. Чуковский (Переделкино), И. С. Остроухов (Трубниковский пер., 17).

Особую радость и гордость у сотрудников Государственного Литературного музея вызвало открытие историко-литературной экспозиции «А. С. Пушкин и русская литература Серебряного века» – первого в России Музея литературы Серебряного века. Перед посетителями его двери распахнулись в юбилейном пушкинском 1999 году в доме, где с 1910 по 1924 год жил и работал один из мэтров Серебряного века – поэт, прозаик, критик, филолог-пушкинист Валерий Яковлевич Брюсов. Основой создания экспозиции послужили богатейшие фонды Государственного Литературного музея – рукописный, книжный, изобразительный. Стены залов украсили портреты писателей, выполненные В. Серовым, С. Малютиным, Л. Пастернаком, Л. Бакстом, Е. Лансере, Н. Кульбиным, Н. Вышеславцевым, Л. Бруни; пейзажи и натюрморты, жанровые и декоративные композиции В. Поленова, К. Коровина, В. Борисова-Мусатова, Ю. Судейкина, Д. Бурлюка, Н. Гончаровой, В. Татлина. В витринах расположились рукописи и прижизненные издания произведений творцов Серебряного века, бо’льшая часть из которых с автографами; знаменитые альманахи и журналы, изданные «Грифом», «Скорпионом», «Шиповником»; выразительные по своему оформлению афиши и программки того времени. Следует отметить, что при этом была использована лишь малая часть хранящихся материалов, относящихся к этому периоду.

Уникальность культуры рубежа XIX–XX столетий заключена, несомненно, в том, что ее возводили творцы разных взглядов на мир, на искусство как таковое, на форму и содержание. Но все вместе, дополняя и споря друг с другом, иногда до хрипоты, иногда до разрыва отношений, они и создали этот чудесный, наполненный парадоксами сплав под названием «Серебряный век», которым мы не устаем удивляться, восхищаться, который не устаем изучать, постигать.

В своем мемуарном романе «Мужицкий сфинкс» (1921–1928) один из представителей Серебряного века поэт Михаил Зенкевич писал: «…эти „тени“ были людьми из плоти, со своими грехами и достоинствами. Не казня и не возвышая их промахи, признаем очевидное– многих из них природа щедро наградила талантом творить и страдать. И они, используя личную отвагу, благородство, честность, творили и страдали». Что можно добавить к этому? Лишь вздохнуть сочувственно и благодарно.

Настоящее издание, подготовленное сотрудниками Государственного Литературного музея Павлом Евгеньевичем Фокиным и Светланой Петровной Князевой, бесспорно, уникально и по жанру, и по объему собранного материала. Впервые представлена галерея литературных портретов, которая не только дополнит уже имеющуюся живописную галерею, но и вводит в оборот огромное количество мемуарной литературы, затерявшейся в книжных хранилищах и библиотеках. Это, по сути, первая хрестоматия отечественной мемуаристики по одному конкретному направлению– характеристики деятелей Серебряного века, оставленные современниками. Все это проиллюстрировано фотографиями и шаржами из собрания Государственного Литературного музея. Перед читателем во всей полноте предстают «люди из плоти, со своими грехами и достоинствами».

Н. В. Шахалова

Генеральный директор

Государственного Литературного музея

Казалось, он навсегда погрузился в пучину забвения. В новой социалистической действительности XX века ему не было места даже в памяти историков культуры. Его страсти, духовные поиски, прозрения и уж тем более ошибки скрылись под волной ненавидящего безразличия. Век, выразивший мечту и боль смятенной души России, ее ожидания и страхи, надежды и сомнения, всю ее нежность и трепетность, был оплеван и опозорен, изъят из библиотек и с полок книжных магазинов, запрятан в запасники и архивы спецхрана, снят с репертуара и исключен из образовательных программ. Вышвырнут в безвременье эмиграции. Стерт в лагерную пыль.

В его возвращение трудно было поверить. Но он вернулся. Воскрес. И вот уже наш молодой современник с ностальгией восклицает:

Да, под этими романтическими строками сегодня подписались бы многие. Притягательность культурной эпохи рубежа XIX–XX веков исключительна. Восхищает ее интеллектуальное и духовное наследие. Завораживают судьбы творцов. Манит раскаленная атмосфера исканий, споров, экспериментов, непрерывного движения мысли. Энтузиазм, переходящий в экстаз. Увлеченность на грани жертвенности. Сильные чувства. Яркие поступки.

У бездны на краю…

Настоящая книга – попытка вновь обратиться к первоисточникам, услышать историю из первых уст. Хотя, конечно, воспоминания– тот еще документ! Человеческая память капризна и небеспристрастна. Даже самые ответственные и добросовестные мемуаристы не защищены от неточностей и ошибок. А кто-то и специально домысливает, фантазирует. Хорошо, когда это открыто заявлено, как у Г. Иванова («Петербургские зимы») или В. Катаева («Алмазный мой венец»), иногда ведь и со злым умыслом присочинят того, чего не было. Все нужно проверять и перепроверять. А есть ведь еще и то, что называется личностным восприятием, от которого и вовсе никому не уйти. Но, проверяя, нужно и доверять. Ошибиться можно в датировке, в хронологии событий, в деталях и частностях, но всегда есть основа, которая не подлежит сомнению. И эта основа – личность человека, к которому мемуарист привязывает свои воспоминания, его внешность, душевный склад, характер, манера держаться, двигаться, говорить, все то, что входит в понятие портрета. Именно поэтому настоящая книга– не обычный сборник воспоминаний, не справочник и не энциклопедия, а – портретная галерея. Нам хотелось, чтобы эпоха Серебряного века как бы ожила в ней, играя и переливаясь многообразием талантов и сил.

Серебряный век. Портретная галерея культурных героев рубежа XIX–XX веков. Том 1. А-И Фокин Павел Евгеньевич

Портретная галерея Серебряного века

На культурной карте Москвы и Подмосковья легко найти Государственный Литературный музей – его многочисленные филиалы хорошо известны читающей, думающей, любознательной публике. Все они расположены в мемориальных домах, где жили и работали М. Ю. Лермонтов (Малая Молчановка, 2), А. И. Герцен (Сивцев Вражек, 27), Ф. М. Достоевский (ул. Достоевского, 2), А. П. Чехов (Садовая Кудринская, 6), В. Я. Брюсов (проспект Мира, 30), А. В. Луначарский (Денежный пер., 9), А. Н. Толстой (Спиридоновка, 2), Б. Л. Пастернак (Переделкино), М. М. Пришвин (деревня Дунино), К. И. Чуковский (Переделкино), И. С. Остроухов (Трубниковский пер., 17).

Особую радость и гордость у сотрудников Государственного Литературного музея вызвало открытие историко-литературной экспозиции «А. С. Пушкин и русская литература Серебряного века» – первого в России Музея литературы Серебряного века. Перед посетителями его двери распахнулись в юбилейном пушкинском 1999 году в доме, где с 1910 по 1924 год жил и работал один из мэтров Серебряного века – поэт, прозаик, критик, филолог-пушкинист Валерий Яковлевич Брюсов. Основой создания экспозиции послужили богатейшие фонды Государственного Литературного музея – рукописный, книжный, изобразительный. Стены залов украсили портреты писателей, выполненные В. Серовым, С. Малютиным, Л. Пастернаком, Л. Бакстом, Е. Лансере, Н. Кульбиным, Н. Вышеславцевым, Л. Бруни; пейзажи и натюрморты, жанровые и декоративные композиции В. Поленова, К. Коровина, В. Борисова-Мусатова, Ю. Судейкина, Д. Бурлюка, Н. Гончаровой, В. Татлина. В витринах расположились рукописи и прижизненные издания произведений творцов Серебряного века, бо’льшая часть из которых с автографами; знаменитые альманахи и журналы, изданные «Грифом», «Скорпионом», «Шиповником»; выразительные по своему оформлению афиши и программки того времени. Следует отметить, что при этом была использована лишь малая часть хранящихся материалов, относящихся к этому периоду.

Уникальность культуры рубежа XIX–XX столетий заключена, несомненно, в том, что ее возводили творцы разных взглядов на мир, на искусство как таковое, на форму и содержание. Но все вместе, дополняя и споря друг с другом, иногда до хрипоты, иногда до разрыва отношений, они и создали этот чудесный, наполненный парадоксами сплав под названием «Серебряный век», которым мы не устаем удивляться, восхищаться, который не устаем изучать, постигать.

В своем мемуарном романе «Мужицкий сфинкс» (1921–1928) один из представителей Серебряного века поэт Михаил Зенкевич писал: «…эти „тени“ были людьми из плоти, со своими грехами и достоинствами. Не казня и не возвышая их промахи, признаем очевидное– многих из них природа щедро наградила талантом творить и страдать. И они, используя личную отвагу, благородство, честность, творили и страдали». Что можно добавить к этому? Лишь вздохнуть сочувственно и благодарно.

Настоящее издание, подготовленное сотрудниками Государственного Литературного музея Павлом Евгеньевичем Фокиным и Светланой Петровной Князевой, бесспорно, уникально и по жанру, и по объему собранного материала. Впервые представлена галерея литературных портретов, которая не только дополнит уже имеющуюся живописную галерею, но и вводит в оборот огромное количество мемуарной литературы, затерявшейся в книжных хранилищах и библиотеках. Это, по сути, первая хрестоматия отечественной мемуаристики по одному конкретному направлению– характеристики деятелей Серебряного века, оставленные современниками. Все это проиллюстрировано фотографиями и шаржами из собрания Государственного Литературного музея. Перед читателем во всей полноте предстают «люди из плоти, со своими грехами и достоинствами».

Н. В. Шахалова

Генеральный директор

Государственного Литературного музея