Лирический герой цикла «Страшный мир»

Существует довольно распространённое представление о пути Блока как о прямолинейном и неуклонном движении «всё вперёд и выше». А, между тем, сам поэт свидетельствовал, что его «восхождение» шло не по прямой, а по спирали и сопровождалось «отклонениями» и «возвратами», что и подтверждает содержание третьего тома.

Том открывается циклом «Страшный мир» (1910-1916). Тема «страшного мира» сквозная в творчестве Блока. Её часто трактуют лишь как тему обличения «буржуазной действительности». Но это только внешняя, видимая сторона «страшного мира». Глубинная же его суть, быть может, более важна для поэта. Человек, живущий в «страшном мире», испытывает его тлетворное воздействие. Стихия, «демонические» настроения, губительные страсти овладевают человеком. В орбиту этих тёмных сил попадает и лирический герой. Душа его трагически переживает состояние собственной греховности, безверия, опустошённости, смертельной усталости. В этом мире отсутствуют естественные, здоровые человеческие чувства. Любовь? Её нет, есть лишь горькая страсть, как полынь, «низкая страсть», бунт «чёрной крови» («Унижение», «На островах», «В ресторане», «Чёрная кровь»). Герой, утративший душу, предстаёт перед читателем в разных обличьях. То он лермонтовско - врублёвский демон, страдающий сам и несущий гибель другим.

Когда-то поэту мнилось, что простирающееся над ним небо полно «ангельских крылий» и лазурная тропа уводит ввысь, в «звёздные сны», - но вот прошли годы и годы, и это небо «скрылось, свившись, как свиток», согласно древнему преданию, и появилось другое небо, подёрнутое суровыми тучами и угрожающе неслыханными бедами; сама среда, окружающая поэта, стала капканом, ловушкой, где человека на каждом шагу подстерегают беды, страхи, ужасы. Летописцем этих бедствий и ужасов, свидетелем и участником которых был человек начала ХХ века, и становится рассматриваемый нами А.А. Блок.

В глазах поэта «страшный мир» был страшен не только явными ужасами, преступлениями, бесчеловечностью, но и лицемерием, лживостью, двуличностью; тем, что он умел прикрывать своё хищническое существо, свои «тёмные дела» самыми возвышенными словами и «знаками». В том мире, который окружал поэта, люди зачастую оказывались оборотнями и «двойниками»; они носили маски, под которыми угадывалось нечто опасное, хищное, страшное; все вещи и явления словно бы отбрасывали свою тень, и поэт в самой повседневной жизни видел множество невероятных метаморфоз, заставивших его заподозрить в обманчивости и обратимости самую природу человеческих отношений, переживаний, страстей, - вот почему такое существенное значение приобретают в его лирике мотив и тема масок, «срывания масок»; в его стихах каким-то вихрем проносятся маски, «двойники», образы-оборотни.

Здесь прекрасная Незнакомка, словно бы сошедшая со звёздных высот, оказывается проституткой, «змеиный рай» превращается в ад «бездонной скуки», друзья - во врагов, предателей «в жизни и дружбе»; здесь черти - «как ангелы чисты», а ангелы оказываются «вчерашними», плотоядными хищными существами, готовыми вот-вот вонзить в сердце «острый французский каблук», - и, стало быть, не только земля, но и небо населены «двойниками» и масками.

В окружающем мире, где разыгрались хищнические страсти и вожделения, человеку пусто и одиноко; он окружён враждебными ему силами, он смертельно тоскует, ибо в нём само попрано, унижено, загажено всё лучшее и подлинно человеческое, что есть на земле и что обретает какой-то странный и двусмысленный оттенок, напоминает нечистую изнанку располагающегося по всем швам одеяния, ещё не утратившего лоска казовой своей стороны.

Весь мир словно бы выворачивался наизнанку на глазах поэта, и легко ли ему было угадать, что скрывается «под маской»: человеческая улыбка или шутовская ухмылка, «постылый трепет жадных уст»? Порою кажется: поэт и сам не уверен, на чём он стоит, то ли на твёрдой земле, то ли на зыбком и ненадёжном покрове, над провалом, на дне которого гибель, - и сам не знает: истинно ли то, что открывается перед его взором, или же это всего только очередная игра лживых масок и ускользающих теней?.

Но для Блока «Страшный мир» - со своими страхами, соблазнами, наваждениями - это не только то, что существует где-то за порогом сознания, но и то что поэт видит в самом себе, в части своего собственного существа.

Это враждебное начало, заложенное в нём самом, в его внутреннем мире, поэт и персонифицирует во множестве своих подобий, - и так возникает образ «двойника», тень которого неотвязно преследует поэта и заставляет его жадно и пристально вглядываться в самого себя, отыскивая в себе то, что так враждебно ему в окружающей жизни.

«Двойник» - это всё, что противостоит поэту, - его тень, его «не я», которое может - ибо человеческое существо подвижно и «обратимо» - стать и его «я», завладеть полем сознания человека, вытеснить его из жизни, как в сказке Андерсена, где тень становится человеком, а человек - её жалкой и беспомощной тенью, - и оставит его обездоленным и ограбленным, не находящим пристанища и утратившим смысл своего существования…

«Двойник» обычно едва уловим, подобен тени, смутно различимой в сумерках; в нём сосредоточено всё то, что отвратительно поэту, всё, что он стремится вытеснить из своей внутренней жизни. Но однажды он делает неожиданное открытие, застигнув врасплох те мысли и чувства, еле

уловимые ощущения, о существовании которых дотоле и не подозревал: есть в нём самом то начало, которое чуждо и враждебно ему; вот почему тема «двойничества» занимает такое существенное место в лирике Блока и такие страшноватые сказки рассказывает город поэту на каждом шагу. А самой опасной и соблазнительной сказкой было то, что нередко поэт утрачивал представление о том, где он - настоящий, подлинный, не придуманный им самим, чуждый каким бы то ни было иллюзиям, самообольщениям, компромиссам, а где его тень, его «двойник» - всё то, сто ненавистно ему и что вместе с тем коренится в нём самом, в самых потайных его глубинах, вьётся вокруг, чтобы проникнуть в его внутренний мир; с этим обманом поэту было труднее всего бороться, ибо здесь какая-то часть его собственного существа вступала в заговор с тёмными и враждебными ему силами.

Поэт видел, что «страшный мир» ищет - а подчас и находит - самые тайные лазейки и трещины, чтобы не только извне поработить человека, подчинить его себе, но и изнутри захватить его, сломить его волю к борьбе и сопротивлению, целиком поглотить и «переварить» его, превратить его в своего слугу и проводника, - и для Блока эта опасность была тем более ощутимой и реальной, что и сам он - всего лишь частица того «страшного мира», который вызывал у него такое непобедимое отвращение? Что, если и сам он - плоть от его плоти и кость его кости? А ведь именно это и внушали поэту оборотни и «двойники», каждый из которых стремился выглядеть его подобием, его точной копией.

«Страшный мир», вторгаясь в лирику Блока уже безо всяких покровов и масок, вносил в неё черты и мотивы необычайно мрачные, жёсткие, горькие; здесь жизнь человека, самая простая и обычная, вместе с тем оказывается и невыносимо тягостной, словно в каком-то мучительном бреду или наваждении, и напрасно человек пытается уйти от них - они повсюду и неотвязно преследуют его:

Ты вскочишь и бежишь на улицы глухие,

Но некому помочь:

Куда не повернись - глядит в глаза пустые

И провожает ночь.

Там ветер над тобой на сквозняках простонет

До бледного утра;

Городовой, чтоб не заснуть, отгонит

Бродягу от костра…

Всемогущество тёмных и хищных сил, стремящихся на всё положить свой отпечаток, свой «знак», своё клеймо, порождает у поэта чувство отчаяния и безнадёжности, под влиянием которого он и утверждает:

Живи ещё хоть четверть века -

Всё будет так. Исхода нет.

Но эти стихи - не самые отчаянные у Блока, о чём говорит такое стихотворение, как «Голос из хора»: «Очень неприятные стихи… Но я должен был их сказать. Трудное надо преодолеть. За ним будет ясный день…»

Прослеживая различные мотивы лирики Блока, такие, как «змеиный рай», «творимая легенда», «мирное счастье», игра теней и «двойников», все ужасы и соблазны «страшного мира», всё неистовое увлечение отравами и обманами «вина, страстей, погибели души», мы видим, как герой лирики Блока поддаётся этим страхам и обманам, уступает им - и как в конце концов находит в себе силы и волю преодолеть их, выйти из борьбы с ними ещё более умудрённым, чем был дотоле, отстояв своё человеческое призвание; в этом - победа Блока как человека и художника, не утратившего - при всех своих сомнениях, уклонениях, противоречиях - чувства «верного пути», светившегося перед ним даже и в том мраке, который сам он называл «демоническим».

Мы уже отмечали крайнюю противоречивость Блока, сказавшуюся в темах и мотивах «двойничества», в борьбе символистских и реалистических тенденций и во многом другом; чем же в конце концов определялась в творчестве Блока победа «добра и света», победа жизненного начала и того «общественного человека», которого с годами всё яснее и несомненнее видел в себе поэт?

В первую очередь тем, что разбуженный революциёй страстный интерес к реальной действительности, вера в простого рабочего человека, в его внутреннюю красоту, в его огромные силы, со всей очевидностью сказавшиеся в те дни 1905 года, которые сам поэт называл «великим временем», уже никогда не покидали Блока, оставались незыблемой и неизменной основой внутреннего мира поэта; это и определяло характер творчества, самые значительные и важные его черты, преобладавшие над иными - смятёнными и «случайными» (говоря словами самого поэта).

Пусть мир, где жил поэт в годы революции, снова оказался Страшным миром, в котором господствовали враждебные человеку силы, но было и нечто отличавшее в глазах Блока этот мир от того, обречённого на гибель, каким он виделся в прежние времена - в дни «распутий» и крушения былых мечтаний и иллюзий.

Представителям «рафинированной» интеллигенции, воображавшим себя солью земли, Блок противопоставлял людей народа - мужиков, рабочих, у которых

…светлые глаза привольной Руси

Блестели строго с почерневших лиц…

Именно здесь, а не в среде эстетов и декадентов, поэт видел подлинную красоту, не нуждающуюся ни в каком гриме, ни в каких приукрашениях, - и если он говорил о народе, то с величайшим уважением и даже благоговением, как о носителе некой, не всегда ясной ему самому, безусловной истины и создателе всего прекрасного, что есть на земле; именно у народа и в народе видел Блок те качества и стремления, которые ценил превыше всего: нерушимые нравственные устои, жажду справедливости, непреклонное мужество, готовность к настоящему делу, доподлинному, а не книжному и не мнимому. Вера в народ, в простого человека, в его внутреннюю красоту и неизмеримую мощь, а стало быть в его великое будущее, помогала поэту одолевать напасти «страшного мира», противопоставлять псевдогерою декадентской литературы - хищнику, стяжателю, «белокурой бестии» подлинного героя, того, кто поднимает «верный молот» в борьбе с тёмными и хищными силами, кто готов без устали «за тяжёлым плугом в свежих росах поутру идти» и никогда не изменит своему высокому человеческому имени, долгу, назначению.

Это отношение к рабочим, мастеровым, к трудовому люду крайне характерно для Блока; почти никогда так уважительно, с таким высоким пафосом он не говорил о тех людях искусства и литературы, которые составляли его среду и считали себя цветом нации.

Великая неодолимая мощь родной страны слышалась поэту в её «ветровых песнях», в голосе её народа, напоминающем о величии людей, только до поры до времени забитых и униженных; вот почему, казалось поэту, -

…невозможное возможно,

Дорога долгая легка,

Когда блеснёт в дали дорожной

Мгновенный взор из-под платка,

Когда звенит тоской острожной

Глухая песня ямщика!

Так писал Блок в стихотворении «Россия» (1908), вслушиваясь в эту песню, звучавшую для него надеждой и обетованием; в ней поэту приоткрывалась душа народа - непреклонная, гордая, свободолюбивая, жаждущая справедливой и лучшей доли, являющаяся её залогом и предвестьем.

Обыкновенного, простого, а вместе с тем великого и прекрасного человека Блок противопоставлял всем мрачным и человеконенавистническим измышлениям декадентской литературы, болезненным фантазиям мизантропов и пессимистов, приписывавших человеку извечную жестокость, порочность и низменность; нет, человек не таков, - возражает им Блок, - он «не Передонов и не насильник, не развратник и не злодей… Он поступает страшно просто, и в этой простоте только сказывается драгоценная жемчужина его духа».

Эту «драгоценную жемчужину» человеческого духа, человеческого благородства и видит поэт, прежде всего в обыкновенном человеке, и рядом с этом сияющей жемчужиной меркнет всё остальное, ничтожными кажутся все измышления против простого, а вместе с тем и великого человека; он не ангел, не демон, но без него нет на земле ничего истинно прекрасного, - утверждал Блок в своей статье.

В своём стихотворении «Два века» (1911 г.) Александр Александрович характеризует ХIХ и ХХ века:

Век девятнадцатый, железный,

Воистину жестокий век!

Тобою в мрак ночной, беззвёздный

Беспечный брошен человек!

В ночь умозрительных понятий,

Матерьялистских малых дел,

Бессильных жалоб и проклятий

Бескровных душ и слабых тел!

лирический блок стих герой

Настолько мрачным, опасным и беспросветным видит поэт ХIХ век. Человека этого века пронизывает холод, мрак, его тело слабо, его душа бескровна, слышатся его бессильные жалобы и проклятья.

…Век не салонов, а гостиных,

Не Рекамье, - а просто дам…

Век буржуазного богатства

(Растущего незримо зла!).

Под знаком равенства и братства

Здесь зрели тёмные дела…

То есть, это век лицемерия и внешней фальшивой красоты, где зарождались и «зрели тёмные дела».

Двадцатый век… Ещё бездомней,

Ещё страшнее жизни мгла

(Ещё чернее и огромней

Тень Люциферова крыла).

Пожары дымные заката

(Пророчества о нашем дне),

Кометы грозной и хвостатой

Ужасный призрак в вышине.

Здесь лирический герой чувствует близость конца света, ещё пессимистичней становится его настроение.

Страшные образы людей униженных, обездоленных, измученных порождали злобу против господ и властителей «страшного мира», которая могла найти исход в очистительной, испепеляющей и беспощадной грозе:

На непроглядный ужас жизни

Открой скорей, открой глаза,

Пока великая гроза

Всё не смела в твоей отчизне…

Поэт захвачен болью народа, мучается всеми его муками, разделяет его надежды и стремления, и это порождает ту остроту и глубину переживаний и восприятий, которые отзываются в его «Ямбах», исполненных огромной внутренней силы; они возникают на гребне высокого вдохновения, не знающего никаких преград и изливающегося полно, широко, свободно, с естественностью самого дыхания и глубиной великого, страстно напряжённого чувства, словно бы объемлющего весь простор родной земли, вбирающего всю ее красоту, всю её гордую и вольную душу:

Что лето, шелестят во мраке,

То выпрямляясь, то клонясь

Всю ночь под тайным ветром злаки:

Пора цветенья началась…

В цветении этих злаков поэт прозревает иное цветение, могучее и бессмертное, над которым уже не властны никакие «зимние сны», никакие тёмные силы.

Если некогда действительность представала перед поэтом как «обломки миров», страшных в каждом своём образе и видении, то разбуженная революцией и вспыхнувшая с огромной, всепоглощающей силой любовь к Родине и вера в русский народ явились надёжным противоядием против ужаса и отчаяния, что создавало новую и прочную основу духовной жизни поэта, определяло новый характер и новые, необычайно широкие масштабы его творчества, его поисков и устремлений.

Пафос творчества Блока состоит в сложном, внутренне противоречивом, то радостном и торжественном, то неудовлетворённом и жаждущем утоления, чувстве «единства с миром», единства, то, кажется, уже достигнутого и вызывающего ощущение восторга, небывалой полноты всех своих жизненных сил, то словно бы совершенно недостижимого - и тогда обостряющего болезненно переживаемый поэтом разлад с окружающей его действительностью.

Он обращался к себе с признаниями, в которых слышится давно накопившаяся горечь:

…вступая в мир огромный,

Единства тщётно ищешь ты…-

и бесплодность поисков «единства с миром», без которого человек не может найти своё истинное место в жизни, выполнить свой долг и назначение, порождает трагичность переживаний Блока, ту нестерпимую горечь, которая примешивается к его стихам; но в том и в другом случае, тщетны или не тщетны эти поиски, именно они определяют характер переживаний поэта, - и неизменной оставалась его жажда «единства с миром», то казалось бы, уже утолённая, то сжигающая с новой силой.

Особенность лирически - философской концепции Блока и состоит в том, что она стремится охватить всё умопостигаемое пространство, все времена существования человека, решить коренные вопросы его бытия, - чем определяется самый характер изображения временных и пространственно ограниченных явлений и состояний в лирике Блока, где личное, преходящее и конкретное, неизменно связывается с мировым, всечеловеческим, непреходящим.

Реальная жизнь на каждом шагу - и совершенно беспощадно - разбивала юношеские иллюзии поэта; он всё явственнее видел: не так-то легко отвергнуть настоящую жизнь, вставшую перед ним повседневным ужасом, настойчиво врывающимся в область его грёз и видений, не давая ему ни на минуту забыться, - и его лирика становится словно бы предвестием всеобщей и неизбежной гибели, как единственного исхода из мрака «жизни вседневной».

Как и прежде поэт зовёт своего читателя уйти туда, откуда зримей «мир иной», но и само представление об «ином мире» у него существенно изменялось с годами; если сначала «иной мир» представлялся поэту в чисто идеальном - в духе учения Платона - и бесплотном образе, как нечто совершенно «стороннее» и чуждое земной жизни, конкретно чувственному восприятию, то потом и «иной мир» стал для него совершенно другим: это был мир будущего, мир, где исчезнут гнёт, нужда, то неравенство, одна мысль о котором пробуждала у поэта негодование, названное им революционным.

Так неопределённо-романтическое и наивно-мечтательное чувство «единства с миром» впоследствии сменилось другим - и гораздо более зрелым, вызванным пониманием того, что исполнения своих чаяний можно добиться не помимо людей, не в уединённой и бездеятельной созерцательности, а только вместе с людьми, с народом, в труде и борьбе; сам поэт в своей лирике бросал вызов былым мечтам, фантазиям, представлениям о том, что для ощущения всей полноты бытия вполне достаточно первой любви, легкоперой тучки, лазурной стези, уводящей в небесную высь; нет, это слишком лёгкий и явно обманчивый путь - так же как и забвение в буре «цыганских страстей».

Поэт переводит свои мысли и чувства в широкий философский план, вмещающий раздумья о цели и смысле всей жизни:

«Расстроенная скрипка всегда нарушает гармонию целого; её визгливый вой врывается докучной нотой в стройную музыку мирового оркестра. И есть в мире люди, которые остаются серьёзными и трагически скорбными, когда всё кругом летит в вихре безумия; они смотрят сквозь тучи и говорят: там есть весна, там есть заря».

Таких людей Блок называл художниками, - но, конечно, не только в профессиональном смысле этого слова, а в гораздо более широком; художник, поясняет Блок, - это тот, «кто слушает мировой оркестр, и вторит ему, не фальшивя». Такого человека Блок называл настроенной скрипкой и гневно обрушивался на всё то мелкое, ничтожное, ограниченное, что является средостением между человеком и миром.

Одного из своих корреспондентов поэт учил борьбе «старого, неврастеничного, самолюбивого, узкого, декадентского - с новым - здоровым, мужественным, почувствовавшим наконец, что мир безмерно больше и прекраснее, чем каждый из нас…» (1913).

В такой борьбе, связанной с «самоосуждением» в себе всего «старого» и «узкого», утверждал поэт, и рождается «новый человек», - и, может быть, именно в этих словах, написанных по случайному поводу, наиболее полно и определённо сказался характер воззрений, сложившихся у Блока в годы зрелости, то большое и новое, что он почувствовал в самом себе и утверждал в своём творчестве - со всею присущей ему силой, страстностью и решительностью.

Поэт говорил в своих пророчески вдохновенных стихах:

…через край перелилась

Восторга творческого чаша,

И всё уж не моё, а наше,

И с миром утвердилась связь…

Эти стихи пронизаны тем светом, который хлынул словно бы из «коммунистического далёка» и озарил их, придал им удивительную глубину и красоту, неотъемлемую от внутренней красоты и благородства их создателя.

«Страшный мир! Он для сердца тесен!» (По лирике А.Блока.)

Александр Блок – одна из самых трагических фигур в истории русской культуры. В его личной судьбе и в его творчестве отразилась судьба России и русской интеллигенции на рубеже веков. Трагическое мироощущение и отождествление личной судьбы с судьбой родины – вот, пожалуй, две главные черты его поэтического облика. Они определяют характер лирического героя блоковской поэзии, в том числе героя его любовной лирики. Тема любви является одной из ведущих в творчестве А. Блока, она даёт возможность поэту наиболее полно и искренне выразить душевные переживания, отношения со страшным для него миром, с людьми, своё мироощущение. Любовь для Блока – чувство сложное, неоднозначное, по-разному воспринимаемое им в различные периоды недолгой его жизни.

В начале своего творчества Блок не знал и не хотел знать реального мира, он, как символист, отрицал его.

Поэтому и любил поэт любовью серафима не женщину, а богиню, вносящую свет в мрачную жизнь. Смысл его существования – почти рабское служение непостижимой, недосягаемой Прекрасной Даме. Он даже не видит её глаз, её лица: “Она стройна и высока, всегда надменна и сурова”. Хотя поэт подозревает, даже знает, что Она вовсе не Лучезарная и не богиня, Она ему необходима именно такой:

Как ты лжива и как ты бела!

Мне же по сердцу белая ложь…

В ранней лирике Блока тема любви сливается с темой тоски, одиночества, недостижимости счастья. Ей сопутствует ожидание и предчувствие каких-то перемен:

Вхожу я в тёмные храмы,

Свершаю бедный обряд.

Там жду я Прекрасной Дамы

В мерцании красных лампад.

На лирического героя давит действительность, и он ищёт в любви не просто счастья, а отрыва от мира земного и перехода в светлый мир иной:

И тогда, поднявшись выше тлена,

Ты откроешь Лучезарный Лик.

И, свободный от земного плена,

Я пролью всю жизнь в последний крик.

Так писал юный Блок, не замечая окружающего, не зная людей, интуитивно отгораживаясь от страшного мира своей неземной любовью.

Подъём освободительного движения вывел поэта из состояния созерцательности, заставил пристально вглядеться в события окружающей жизни. Характер блоковского творчества начинает сильно меняться. Вместо храмов – кабаки, образ

Лучезарной богини распадается от столкновения с реальностью. Лирический герой прощается со своим прошлым:

Уж не мечтать о нежности, о славе,

Всё миновалось, молодость прошла!

Твоё лицо в его простой оправе

Своей рукой убрал я со стола.

Теперь поэта окружают обыкновенные мужчины и женщины с их земной любовью и её земными проявлениями. “Я забыл тебя”, признаётся он, обращаясь к Прекрасной Даме, но это не совсем так. На самом деле любовь к ней сохраняется, но приобретает ещё более трагический характер, так как страшный мир, неумолимая реальность врывается в судьбе людей, их отношения, их жизнь, рождает глубокое отчаяние.

Тем не менее, героинями стихотворений Блока становятся реальные женщины, часто отнюдь не идеальные:

Из хрустального тумана,

Из невиданного сна

Чей-то образ, чей-то странный…

(В кабинете ресторана за бутылкою вина.)

По-прежнему, как и в “Стихах о Прекрасной Даме”, всё связанное с образом любимой туманно. Но теперь её окружает не радостно льющийся свет, а метель и вьюга, цыганские песни и пляски, “дальних скрипок вопль туманный”. Это страшный мир навязывает свои законы и порядки:

А монисто бренчало, цыганка плясала

И визжала заре о любви.

Любовь в стихах этого периода предстаёт грязной, навязанной обузой. Поэт видит лишь унижение в земных проявлениях чувств. Поцелуи и объятия кажутся ему чем-то тяжким, низменным, поэтому “тесно дышать от объятий”. Отношения между мужчиной и женщиной полны какого-то пьяного бреда и лицемерия. Но лирический герой, как и другие, обречён на эту бессмысленную любовь. Она стала обязанностью, ведь в этом мире нет настоящего сильного чувства:

Я чту обряд: легко заправить

Медвежью полость на лету,

И, тонкий стан обняв, лукавать,

И мчаться в снег и темноту.

Сам поэт подчиняется правилам этой игры чувствами, сердцем человека. Он не ждёт, как прежде, неземного счастья от Лучезарной, он холоден и расчётлив. И поэтому рад, что такая любовь мимолётна:

Да, есть печальная услада

В том, что любовь пройдёт, как снег.

О, разве, разве клясться надо

В старинной верности навек?

Герои стихотворений Блока обречены порой на жестокость по отношению к любимой. Оттого тема любви человека в этом мире зла и страдания звучит очень мрачно и исполнена трагизма:

Я обречён в далёком мраке спальной,

Где спит она и дышит горячо,

Склонясь над ней влюблённо и печально

Вонзить свой перстень в белое плечо!

Поэту тяжко понимать гнусность, несуразность таких отношений. На него давит этот образ жизни. И Блок задумывается:

Чем ночь прошедшая сияла,

Чем настоящая зовёт,

Всё только – продолженье бала,

Из света в сумрак переход.

Но и теперь, рисуя бессмысленность и неприглядность любви, превращённой в страдание, невозможной в этом страшном мире, Блок хочет увидеть в ней светлое, радостное. Во сне или в пьяном бреду ему является нежный образ, лёгкий, как птица, и прекрасный, как звезда:

Из глубины невиданного сна

Всплеснулась, ослепила, засияла

Передо мной – чудесная жена!

В вечернем звоне хрупкого бокала,

В тумане хмельном встретившись на миг

С единственной, кто ласки презирала,

Я ликованье первое постиг!

Я утопил в её зеницах взоры!

Я испустил впервые страстный крик!

Даже свою прекрасную, полувоздушную Незнакомку встречает поэт каждый раз в кабаке. Поэтому он утверждает, как это ни жутко, что “истина в вине”. Горько это подтверждение окриков “пьяных чудовищ”, но в том страшном мире всё лучшее и светлое приходит именно в минуты оглушения вином.

Всё, что связано с Незнакомкой, олицетворяющей любовь и красоту, живёт особой таинственной жизнью: “вздохнули духи, задремали ресницы, зашептались тревожно шелка”. Сама она “берег очарованный и очарованная даль”, “звезда, мечтание”.

И это воспоминание о неземном, о прекрасном и возвышенном ещё более удручает. Ещё резче вырисовывается низменность отношений между людьми, пронзительнее звучат обвиняющие вопросы Блока: “Разве это мы звали любовью? Разве так суждено меж людьми?” Люди разучились любить, они не умеют выражать искренне и красиво свои чувства, они слишком далеки друг от друга, у них нет взаимного понимания. Не ищут люди своего счастья, а когда оно ускользает, так и не дойдя до человека, бессильно плачут и оглушают себя вином:

Я пригвождён к трактирной стойке:

Я пьян давно. Мне всё-равно.

Вон счастие моё – на тройке

В серебристый дым унесено…

Порой герои стихотворения Блока хотят сильных чувств, бросаются на их поиски, но всё напрасно. В этой жизни, этом страшном мире все чувства продажны, всё – игра. И человеку, начавшему игру против правил, остаётся только подчиниться им или удалиться. Человек оказывается бессилен, любовь давит его:

Любовью, грязью иль колёсами

Она раздавлена – всё больно.

И во всём виновен окружающий страшный мир, сковавший всех. Единицы восстают против него и погибают. Страшный мир проник в самое сильное и чистое чувство человека – любовь. Поэтому любовная лирика Блока столь пессимистична, в ней звучит обвинение этому миру:

Страшный мир! Он для сердца тесен!

В нём – твоих поцелуев бред,

Тёмный шорох цыганских песен,

Торопливый полёт комет!

Блок не мог отдаться этим чувствам. Любовь к женщине в страшном мире грязна. Поэтому все силы своей души, всё умение глубоко, до самозабвения, до слёз любить Блок обращает к России. Тема любви в лирике Блока, на мой взгляд, трансформируется в тему родины. Любовь к России просветлённая, она полна надежд и веры в счастье. В ней, в этой любви, находит лирический герой выход из страшного мира. Блок любит повторять, что всё его творчество о России. Не случайно поэтому так гармонично сливаются эти две темы, тема любви и тема родины, в его лирике. Россия – главная любовь поэта, именно она “как слёзы первые любви”, её мечтает видеть поэт счастливой. Поэтому даже в самые тяжёлые годы своей жизни, хотя страшный мир и отягощал это святое чувство, Блок сохранил любовь к России, с которой “и невозможное возможно”, которая не пропадёт и не сгинет никогда.

Список литературы

Для подготовки данной работы были использованы материалы с сайта http://www.coolsoch.ru/

Тревожным ожиданием «неизвестного», ощущением трагически нарастающего в мире напряжения проникнуты и стихи сборника «Ночные часы» (1911). Вошедшие в собрание сочинений поэта, выпущенное символистским издательством «Мусагет» в 1911-1912 гг., в виде заключительного третьего тома, они явились вершиной лирики Блока. Здесь запечатлены итоги пройденного им пути, который, как писал поэт А. Белому 6 июня 1911 г., привел «к рождению человека „общественного”, художника, мужественно глядящего в лицо миру». В годы общественной реакции, когда, по свидетельству современницы Н. Я. Мандельштам, значительной части интеллигенции были свойственны «снисходительность к себе, отсутствие критериев и не покидавшая никого жажда счастья», позиция поэта резко выделялась своим «морализмом», который, как писал в рецензии на «Ночные часы» Николай Гумилев, «придает поэзии Блока впечатление какой-то особенной... шиллеровской человечности».

В речи «О современном состоянии символизма» (1910), полемизируя с некоторыми новыми литературными течениями (в первую очередь с акмеизмом), Блок говорил: «...Нам предлагают: пой, веселись и призывай к жизни, - а у нас лица обожжены и обезображены лиловым сумраком» (образ, выражавший смутную и противоречивую атмосферу эпохи революции и сменившей ее реакции).

«Страшный мир», как назван один из важнейших циклов поэта, - это не только окружающая «объективная» реальность, отобразившаяся в знаменитых стихах «На железной дороге», «Поздней осенью из гавани» и др. В лирике Блока преобладает «ландшафт» современной души, беспощадно правдивый, во многом исповедально окрашенный. Брюсов писал, что Блок «с бесстрашной искренностью черпает содержание своих стихов из глубины своей души». Сам поэт впоследствии с явным сочувствием отмечал «глубокую мысль» близкого ему писателя - Аполлона Григорьева: «Если... идеалы подорваны и между тем душа не в силах помириться с неправдою жизни... то единственным выходом для музы поэта будет беспощадно ироническая казнь, обращающаяся и на самого себя, поколику в его собственную натуру въелась эта неправда...»

Само выражение «страшный мир» впервые возникает в «песнях личных» (как ни условно их отделение в блоковской лирике от «объективных»):

Страшный мир! Он для сердца тесен!
В нем - твоих поцелуев бред,
Темный морок цыганских песен,
Торопливый полет комет!
(«Черный ворон в сумраке снежном...»)

Стихотворение «На островах» начинается полной поэзии картиной любовного свидания:

Вновь оснеженные колонны,
Елагин мост и два огня.
И голос женщины влюбленный.
И хруст песка и храп коня.

Но вскоре обнаруживается, что и любовь «обезображена», подлинное чувство подменено «обрядом», низведенным почти до автоматизма, холодного расчета:

...С постоянством геометра
Я числю каждый раз без слов
Мосты, часовню, резкость ветра,
Безлюдность низких островов.

А в стихотворении «Унижение» смелая метафора (эшафот, шествие на казнь) беспощадно характеризует сцены «продажной» любви, усиливаясь выразительной звукописью, достигающей высокого драматизма: «Желтый Зимний Закат За окном... на казнь осужденных поведут на Закате таком... Только губы с Запекшейся кровью / на иконе твоей Золотой / разве это мы Звали любовью? / преломились безумной чертой?»

(1909 – 1916)

Есть в напевах твоих сокровенных
Роковая о гибели весть.
Есть проклятье заветов священных,
Поругание счастия есть.
И такая влекущая сила,
Что готов я твердить за молвой,
Будто ангелов ты низводила,
Соблазняя своей красотой…
И когда ты смеешься над верой,
Над тобой загорается вдруг
Тот неяркий, пурпурово-серый
И когда-то мной виденный круг.
Зла, добра ли? – Ты вся – не отсюда.
Мудрено про тебя говорят:
Для иных ты – и Муза, и чудо.
Для меня ты – мученье и ад.
Я не знаю, зачем на рассвете,
В час, когда уже не было сил,
Не погиб я, но лик твой заметил
И твоих утешений просил?
Я хотел, чтоб мы были врагами,
Так за что ж подарила мне ты
Луг с цветами и твердь со звездами -
Всё проклятье своей красоты?
И коварнее северной ночи,
И хмельней золотого аи,
И любови цыганской короче
Были страшные ласки твои…

И была роковая отрада
В попираньи заветных святынь,
И безумная сердцу услада -
Эта горькая страсть, как полынь!

* * *

Под шум и звон однообразный,
Под городскую суету
Я ухожу, душою праздный,
В метель, во мрак и в пустоту.
Я обрываю нить сознанья
И забываю, что и как…
Кругом – снега, трамваи, зданья,
А впереди – огни и мрак.
Что, если я, завороженный,
Сознанья оборвавший нить,
Вернусь домой уничиженный, -
Ты можешь ли меня простить?
Ты, знающая дальней цели
Путеводительный маяк,
Простишь ли мне мои метели,
Мой бред, поэзию и мрак?
Иль можешь лучше: не прощая,
Будить мои колокола,
Чтобы распутица ночная
От родины не увела?

* * *

В эти желтые дни меж домами
Мы встречаемся только на миг.
Ты меня обжигаешь глазами
И скрываешься в темный тупик…
Но очей молчаливым пожаром
Ты недаром меня обдаешь,
И склоняюсь я тайно недаром
Пред тобой, молчаливая ложь!
Ночи зимние бросят, быть может,
Нас в безумный и дьявольский бал,
И меня, наконец, уничтожит
Твой разящий, твой взор, твой кинжал!

* * *

Из хрустального тумана,
Из невиданного сна
Чей-то образ, чей-то странный…
(В кабинете ресторана
За бутылкою вина).
Визг цыганского напева
Налетел из дальних зал,
Дальних скрипок вопль туманный…
Входит ветер, входит дева
В глубь исчерченных зеркал.
Взор во взор – и жгуче-синий
Обозначился простор.
Магдалина! Магдалина!
Веет ветер из пустыни,
Раздувающий костер.
Узкий твой бокал и вьюга
За глухим стеклом окна -
Жизни только половина!
Но за вьюгой – солнцем юга
Опаленная страна!
Разрешенье всех мучений,
Всех хулений и похвал,
Всех змеящихся улыбок,
Всех просительных движений, -
Жизнь разбей, как мой бокал!
Чтоб на ложе долгой ночи
Не хватило страстных сил!
Чтоб в пустынном вопле скрипок
Перепуганные очи
Смертный сумрак погасил.

Двойник

Однажды в октябрьском тумане
Я брел, вспоминая напев.
(О, миг непродажных лобзаний!
О, ласки некупленных дев!)
И вот – в непроглядном тумане
Возник позабытый напев.
И стала мне молодость сниться,
И ты, как живая, и ты…
И стал я мечтой уноситься
От ветра, дождя, темноты…
(Так ранняя молодость снится.
А ты-то, вернешься ли ты?)
Вдруг вижу – из ночи туманной,
Шатаясь, подходит ко мне
Стареющий юноша (странно,
Не снился ли мне он во сне?),
Выходит из ночи туманной
И прямо подходит ко мне.
И шепчет: «Устал я шататься,
Промозглым туманом дышать,
В чужих зеркалах отражаться
И женщин чужих целовать…»
И стало мне странным казаться,
Что я его встречу опять…
Вдруг – от улыбнулся нахально,
И нет близ меня никого…
Знаком этот образ печальный,
И где-то я видел его…
Быть может, себя самого
Я встретил на глади зеркальной?

Октябрь 1909

Песнь Ада

День догорел на сфере той земли,
Где я искал путей и дней короче.
Там сумерки лиловые легли.
Меня там нет.

Тропой подземной ночи
Схожу, скользя, уступом скользких скал.
Знакомый Ад глядит в пустые очи.
Я на земле был брошен в яркий бал,
И в диком танце масок и обличий
Забыл любовь и дружбу потерял.
Где спутник мой? – О, где ты, Беатриче? -
Иду один, утратив правый путь,
В кругах подземных, как велит обычай,
Средь ужасов и мраков потонуть.
Поток несет друзей и женщин трупы,
Кой-где мелькнет молящий взор, иль грудь;
Пощады вопль, иль возглас нежный – скупо
Сорвется с уст; здесь умерли слова;
Здесь стянута бессмысленно и тупо
Кольцом железной боли голова;
И я, который пел когда-то нежно, -
Отверженец, утративший права!
Все к пропасти стремятся безнадежной,
И я вослед. Но вот, в прорыве скал,
Над пеною потока белоснежной,
Передо мною бесконечный зал.
Сеть кактусов и роз благоуханье,
Обрывки мрака в глубине зеркал;
Далеких утр неясное мерцанье
Чуть золотит поверженный кумир;
И душное спирается дыханье.

Мне этот зал напомнил страшный мир,
Где я бродил слепой, как в дикой сказке,
И где застиг меня последний пир.
Там – брошены зияющие маски;
Там – старцем соблазненная жена,
И наглый свет застал их в мерзкой ласке…
Но заалелся переплет окна
Под утренним холодным поцелуем,
И странно розовеет тишина.
В сей час в стране блаженной мы ночуем,
Лишь здесь бессилен наш земной обман,
И я смотрю, предчувствием волнуем,
В глубь зеркала сквозь утренний туман.
Навстречу мне, из паутины мрака,
Выходит юноша. Затянут стан;
Увядшей розы цвет в петлице фрака
Бледнее уст на лике мертвеца;
На пальце – знак таинственного брака -
Сияет острый аметист кольца;
И я смотрю с волненьем непонятным
В черты его отцветшего лица
И вопрошаю голосом чуть внятным:
«Скажи, за что томиться должен ты
И по кругам скитаться невозвратным?»
Пришли в смятенье тонкие черты,
Сожженный рот глотает воздух жадно,
И голос говорит из пустоты:

«Узнай: я предан муке беспощадной
За то, что был на горестной земле
Под тяжким игом страсти безотрадной.
Едва наш город скроется во мгле, -
Томим волной безумного напева,
С печатью преступленья на челе,
Как падшая униженная дева,
Ищу забвенья в радостях вина…
И пробил час карающего гнева:
Из глубины невиданного сна
Всплеснулась, ослепила, засияла
Передо мной – чудесная жена!
В вечернем звоне хрупкого бокала,
В тумане хмельном встретившись на миг
С единственной, кто ласки презирала,
Я ликованье первое постиг!
Я утопил в ее зеницах взоры!
Я испустил впервые страстный крик!
Так этот миг настал, нежданно скорый.
И мрак был глух. И долгий вечер мглист.
И странно встали в небе метеоры.
И был в крови вот этот аметист.
И пил я кровь из плеч благоуханных,
И был напиток душен и смолист…

Но не кляни повествований странных
О том, как длился непонятный сон…
Из бездн ночных и пропастей туманных
К нам доносился погребальный звон;
Язык огня взлетел, свистя, над нами,
Чтоб сжечь ненужность прерванных времен!
И – сомкнутых безмерными цепями -
Нас некий вихрь увлек в подземный мир!
Окованный навек глухими снами,
Дано ей чуять боль и помнить пир,
Когда, что ночь, к плечам ее атласным
Тоскующий склоняется вампир!
Но мой удел – могу ль не звать ужасным?
Едва холодный и больной рассвет
Исполнит Ад сияньем безучастным,
Из зала в зал иду свершать завет,
Гоним тоскою страсти безначальной, -
Так сострадай и помни, мой поэт:
Я обречен в далеком мраке спальной,
Где спит она и дышит горячо,
Склонясь над ней влюбленно и печально,
Вонзить свой перстень в белое плечо!»

* * *

Поздней осенью из гавани
От заметенной снегом земли
В предназначенное плаванье
Идут тяжелые корабли.
В черном небе означается
Над водой подъемный кран,
И один фонарь качается
На оснеженном берегу.
И матрос, на борт не принятый,
Идет, шатаясь, сквозь буран.
Всё потеряно, всё выпито!
Довольно – больше не могу…
А берег опустелой гавани
Уж первый легкий снег занес…
В самом чистом, в самом нежном саване
Сладко ли спать тебе, матрос?

На островах

Вновь оснежённые колонны,
Елагин мост и два огня.
И голос женщины влюбленный.
И хруст песка и храп коня.
Две тени, слитых в поцелуе,
Летят у полости саней.
Но не таясь и не ревнуя,
Я с этой новой – с пленной – с ней.
Да, есть печальная услада
В том, что любовь пройдет, как снег.
О, разве, разве клясться надо
В старинной верности навек?
Нет, я не первую ласкаю
И в строгой четкости моей
Уже в покорность не играю
И царств не требую у ней.

Нет, с постоянством геометра
Я числю каждый раз без слов
Мосты, часовню, резкость ветра,
Безлюдность низких островов.
Я чту обряд: легко заправить
Медвежью полость на лету,
И, тонкий стан обняв, лукавить,
И мчаться в снег и темноту,
И помнить узкие ботинки,
Влюбляясь в хладные меха…
Ведь грудь моя на поединке
Не встретит шпаги жениха…
Ведь со свечой в тревоге давней
Ее не ждет у двери мать…
Ведь бедный муж за плотной ставней
Ее не станет ревновать…
Чем ночь прошедшая сияла,
Чем настоящая зовет,
Всё только – продолженье бала,
Из света в сумрак переход…

* * *

Седые сумерки легли
Весной на город бледный.
Автомобиль пропел вдали
В рожок победный.
Глядись сквозь бледное окно,
К стеклу прижавшись плотно…
Глядись. Ты изменил давно,
Бесповоротно.

* * *

С мирным счастьем покончены счеты,
Не дразни, запоздалый уют.
Всюду эти щемящие ноты
Стерегут и в пустыню зовут.
Жизнь пустынна, бездомна, бездонна,
Да, я в это поверил с тех пор,
Как пропел мне сиреной влюбленной
Тот, сквозь ночь пролетевший, мотор.

* * *

Дух пряный марта был в лунном круге,
Под талым снегом хрустел песок.
Мой город истаял в мокрой вьюге,
Рыдал, влюбленный, у чьих-то ног.
Ты прижималась всё суеверней,
И мне казалось – сквозь храп коня -
Венгерский танец в небесной черни
Звенит и плачет, дразня меня.
А шалый ветер, носясь над далью, -
Хотел он выжечь душу мне,
В лицо швыряя твоей вуалью
И запевая о старине…
И вдруг – ты, дальняя, чужая,
Сказала с молнией в глазах:
То душа, на последний путь вступая,
Безумно плачет о прошлых снах.

Часовня на Крестовском острове

В ресторане

Никогда не забуду (он был, или не был,
Этот вечер): пожаром зари
Сожжено и раздвинуто бледное небо,
И на желтой заре – фонари.
Я сидел у окна в переполненном зале.
Где-то пели смычки о любви.
Я послал тебе черную розу в бокале
Золотого, как небо, аи.
Ты взглянула. Я встретил смущенно и дерзко
Взор надменный и отдал поклон.
Обратясь к кавалеру, намеренно резко
Ты сказала: «И этот влюблен».
И сейчас же в ответ что-то грянули струны,
Исступленно запели смычки…
Но была ты со мной всем презрением юным,
Чуть заметным дрожаньем руки…
Ты рванулась движеньем испуганной птицы,
Ты прошла, словно сон мой легка…
И вздохнули духи, задремали ресницы,
Зашептались тревожно шелка.
Но из глуби зеркал ты мне взоры бросала
И, бросая, кричала: «Лови!…»
А монисто бренчало, цыганка плясала
И визжала заре о любви.

Демон

Прижмись ко мне крепче и ближе,
Не жил я – блуждал средь чужих…
О, сон мой! Я новое вижу
В бреду поцелуев твоих!
В томленьи твоем исступленном
Тоска небывалой весны
Горит мне лучом отдаленным
И тянется песней зурны.
На дымно-лиловые горы
Принес я на луч и на звук
Усталые губы и взоры
И плети изломанных рук.
И в горном закатном пожаре,
В разливах синеющих крыл,
С тобою, с мечтой о Тамаре,
Я, горний, навеки без сил…
И снится – в далеком ауле,
У склона бессмертной горы,
Тоскливо к нам в небо плеснули
Ненужные складки чадры…
Там стелется в пляске и плачет,
Пыль вьется и стонет зурна…
Пусть скачет жених – не доскачет!
Чеченская пуля верна.

* * *

Там человек сгорел.

Как тяжело ходить среди людей
И притворяться непогибшим,
И об игре трагической страстей
Повествовать еще не жившим.
И, вглядываясь в свой ночной кошмар,
Строй находить в нестройном вихре чувства,
Чтобы по бледным заревам искусства
Узнали жизни гибельный пожар!

* * *

Я коротаю жизнь мою.
Мою безумную, глухую:
Сегодня – трезво торжествую,
А завтра – плачу и пою.
Но если гибель предстоит?
Но если за моей спиною
Тот – необъятною рукою
Покрывший зеркало – стоит?…
Блеснет в глаза зеркальный свет,
И в ужасе, зажмуря очи,
Я отступлю в ту область ночи,
Откуда возвращенья нет…

* * *

Идут часы, и дни, и годы.
Хочу стряхнуть какой-то сон,
Взглянуть в лицо людей, природы,
Рассеять сумерки времен…
Там кто-то машет, дразнит светом
(Так зимней ночью, на крыльцо
Тень чья-то глянет силуэтом,
И быстро спрячется лицо).
Вот меч. Он – был. Но он – не нужен.
Кто обессилил руку мне? -
Я помню: мелкий ряд жемчужин
Однажды ночью, при луне,
Больная, жалобная стужа,
И моря снеговая гладь…
Из-под ресниц сверкнувший ужас -
Старинный ужас (дай понять)…
Слова? – Их не было. – Что ж было? -
Ни сон, ни явь. Вдали, вдали
Звенело, гасло, уходило
И отделялось от земли…
И умерло. А губы пели.
Прошли часы, или года…
(Лишь телеграфные звенели
На черном небе провода…)
И вдруг (как памятно, знакомо!)
Отчетливо, издалека
Раздался голос: Ecce homo!
Меч выпал. Дрогнула рука…
И перевязан шелком душным
(Чтоб кровь не шла из черных жил),
Я был веселым и послушным,
Обезоруженный – служил.
Но час настал. Припоминая,
Я вспомнил: Нет, я не слуга.
Так падай, перевязь цветная!
Хлынь, кровь, и обагри снега!

Унижение

В черных сучьях дерев обнаженных
Желтый зимний закат за окном.
(К эшафоту на казнь осужденных
Поведут на закате таком).
Красный штоф полинялых диванов,
Пропыленные кисти портьер…
В этой комнате, в звоне стаканов,
Купчик, шулер, студент, офицер…
Этих голых рисунков журнала
Не людская касалась рука…
И рука подлеца нажимала
Эту грязную кнопку звонка…
Чу! По мягким коврам прозвенели
Шпоры, смех, заглушенный дверьми…
Разве дом этот – дом в самом деле?
Разве так суждено меж людьми?
Разве рад я сегодняшней встрече?
Что ты ликом бела, словно плат?
Что в твои обнаженные плечи
Бьет огромный холодный закат?
Только губы с запекшейся кровью
На иконе твоей золотой
(Разве это мы звали любовью?)
Преломились безумной чертой…
В желтом, зимнем, огромном закате
Утонула (так пышно!) кровать…
Еще тесно дышать от объятий,
Но ты свищешь опять и опять…

Он не весел – твой свист замогильный…
Чу! опять – бормотание шпор…
Словно змей, тяжкий, сытый и пыльный,
Шлейф твой с кресел ползет на ковер…
Ты смела! Так еще будь бесстрашней!
Я – не муж, не жених твой, не друг!
Так вонзай же, мой ангел вчерашний,
В сердце – острый французский каблук!

Авиатор

Летун отпущен на свободу.
Качнув две лопасти свои,
Как чудище морское в воду,
Скользнул в воздушные струи.
Его винты поют, как струны…
Смотри: недрогнувший пилот
К слепому солнцу над трибуной
Стремит свой винтовой полет…
Уж в вышине недостижимой
Сияет двигателя медь…
Там, еле слышный и незримый,
Пропеллер продолжает петь…
Потом – напрасно ищет око:
На небе не найдешь следа:
В бинокле, вскинутом высоко,
Лишь воздух – ясный, как вода…
А здесь, в колеблющемся зное,
В курящейся над лугом мгле,
Ангары, люди, всё земное -
Как бы придавлено к земле…
Но снова в золотом тумане
Как будто – неземной аккорд…
Он близок, миг рукоплесканий
И жалкий мировой рекорд!

Всё ниже спуск винтообразный,
Всё круче лопастей извив,
И вдруг… нелепый, безобразный
В однообразьи перерыв…
И зверь с умолкшими винтами
Повис пугающим углом…
Ищи отцветшими глазами
Опоры в воздухе… пустом!
Уж поздно: на траве равнины
Крыла измятая дуга…
В сплетеньи проволок машины
Рука – мертвее рычага…
Зачем ты в небе был, отважный,
В свой первый и последний раз?
Чтоб львице светской и продажной
Поднять к тебе фиалки глаз?
Или восторг самозабвенья
Губительный изведал ты,
Безумно возалкал паденья
И сам остановил винты?
Иль отравил твой мозг несчастный
Грядущих войн ужасный вид:
Ночной летун, во мгле ненастной
Земле несущий динамит?

* * *

Повеселясь на буйном пире,
Вернулся поздно я домой;
Ночь тихо бродит по квартире,
Храня уютный угол мой.
Слились все лица, все обиды
В одно лицо, в одно пятно;
И ветр ночной поет в окно
Напевы сонной панихиды…
Лишь соблазнитель мой не спит;
Он льстиво шепчет: «Вот твой скит.
Забудь о временном, о пошлом
И в песнях свято лги о прошлом».

Пляски смерти

1

Как тяжко мертвецу среди людей
Живым и страстным притворяться!
Но надо, надо в общество втираться,
Скрывая для карьеры лязг костей…
Живые спят. Мертвец встает из гроба,
И в банк идет, и в суд идет, в сенат…
Чем ночь белее, тем чернее злоба,
И перья торжествующе скрипят.
Мертвец весь день трудится над докладом.
Присутствие кончается. И вот -
Нашептывает он, виляя задом,
Сенатору скабрезный анекдот…
Уж вечер. Мелкий дождь зашлепал грязью
Прохожих, и дома, и прочий вздор…
А мертвеца – к другому безобразью
Скрежещущий несет таксомотор.
В зал многолюдный и многоколонный
Спешит мертвец. На нем – изящный фрак.
Его дарят улыбкой благосклонной
Хозяйка – дура и супруг – дурак.
Он изнемог от дня чиновной скуки,
Но лязг костей музыкой заглушон…
Он крепко жмет приятельские руки -
Живым, живым казаться должен он!
Лишь у колонны встретится очами
С подругою – она, как он, мертва.
За их условно-светскими речами
Ты слышишь настоящие слова:

«Усталый друг, мне странно в этом зале». -
«Усталый друг, могила холодна». -
«Уж полночь». – «Да, но вы не приглашали
На вальс NN. Она в вас влюблена…»
А там – NN уж ищет взором страстным
Его, его – с волнением в крови…
В ее лице, девически прекрасном,
Бессмысленный восторг живой любви…
Он шепчет ей незначащие речи,
Пленительные для живых слова,
И смотрит он, как розовеют плечи,
Как на плечо склонилась голова…
И острый яд привычно-светской злости
С нездешней злостью расточает он…
«Как он умен! Как он в меня влюблен!»
В ее ушах – нездешний, странный звон:
То кости лязгают о кости.

2

Ночь, улица, фонарь, аптека,
Бессмысленный и тусклый свет.
Живи еще хоть четверть века -
Всё будет так. Исхода нет.
Умрешь – начнешь опять сначала
И повторится всё, как встарь:
Ночь, ледяная рябь канала,
Аптека, улица, фонарь.

3

Пустая улица. Один огонь в окне.
Еврей-аптекарь охает во сне.
А перед шкапом с надписью Venena,
Хозяйственно согнув скрипучие колена,
Скелет, до глаз закутанный плащом,
Чего-то ищет, скалясь черным ртом…
Нашел… Но ненароком чем-то звякнул,
И череп повернул… Аптекарь крякнул,
Привстал – и на другой свалился бок…
А гость меж тем – заветный пузырек
Сует из-под плаща двум женщинам безносым
На улице, под фонарем белёсым.

Октябрь 1912

4

Старый, старый сон. Из мрака
Фонари бегут – куда?
Там – лишь черная вода,
Там – забвенье навсегда.
Тень скользит из-за угла,
К ней другая подползла.
Плащ распахнут, грудь бела,
Алый цвет в петлице фрака.
Тень вторая – стройный латник,
Иль невеста от венца?
Шлем и перья. Нет лица.
Неподвижность мертвеца.
В воротах гремит звонок,
Глухо щелкает замок.
Переходят за порог
Проститутка и развратник…
Воет ветер леденящий,
Пусто, тихо и темно.
Наверху горит окно.
Всё равно.
Как свинец, черна вода.
В ней забвенье навсегда.
Третий призрак. Ты куда,
Ты, из тени в тень скользящий?

5

Вновь богатый зол и рад,
Вновь унижен бедный.
С кровель каменных громад
Смотрит месяц бледный,
Насылает тишину,
Оттеняет крутизну
Каменных отвесов,
Черноту навесов…
Всё бы это было зря,
Если б не было царя,
Чтоб блюсти законы.
Только не ищи дворца,
Добродушного лица,
Золотой короны.
Он – с далеких пустырей
В свете редких фонарей
Появляется.
Шея скручена платком,
Под дырявым козырьком
Улыбается.

* * *

Миры летят. Года летят. Пустая
Вселенная глядит в нас мраком глаз.
А ты, душа, усталая, глухая,
О счастии твердишь, – который раз?
Что счастие? Вечерние прохлады
В темнеющем саду, в лесной глуши?
Иль мрачные, порочные услады
Вина, страстей, погибели души?
Что счастие? Короткий миг и тесный,
Забвенье, сон и отдых от забот…
Очнешься – вновь безумный, неизвестный
И за сердце хватающий полет…
Вздохнул, глядишь – опасность миновала…
Но в этот самый миг – опять толчок!
Запущенный куда-то, как попало,
Летит, жужжит, торопится волчок!
И, уцепясь за край скользящий, острый,
И слушая всегда жужжащий звон, -
Не сходим ли с ума мы в смене пестрой
Придуманных причин, пространств, времен…
Когда ж конец? Назойливому звуку
Не станет сил без отдыха внимать…
Как страшно всё! Как дико! – Дай мне руку,
Товарищ, друг! Забудемся опять.

* * *

Ночь без той, зовут кого

Светлым именем: Ленора.

Эдгар По

Осенний вечер был. Под звук дождя стеклянный
Решал всё тот же я – мучительный вопрос,
Когда в мой кабинет, огромный и туманный,
Вошел тот джентльмен. За ним – лохматый пес.
На кресло у огня уселся гость устало,
И пес у ног его разлегся на ковер.
Гость вежливо сказал: «Ужель еще вам мало?
Пред Гением Судьбы пора смириться, со:р».
«Но в старости – возврат и юности, и жара…» -
Так начал я… но он настойчиво прервал:
«Она – всё та ж: Линор безумного Эдгара.
Возврата нет. – Еще? Теперь я всё сказал».
И странно: жизнь была – восторгом, бурей, адом,
А здесь – в вечерний час – с чужим наедине -
Под этим деловым, давно спокойным взглядом,
Представилась она гораздо проще мне…
Тот джентльмен ушел. Но пес со мной бессменно.
В час горький на меня уставит добрый взор,
И лапу жесткую положит на колено,
Как будто говорит: Пора смириться, со:р.

* * *

Есть игра: осторожно войти,
Чтоб вниманье людей усыпить;
И глазами добычу найти;
И за ней незаметно следить.
Как бы ни был нечуток и груб
Человек, за которым следят, -
Он почувствует пристальный взгляд
Хоть в углах еле дрогнувших губ.
А другой – точно сразу поймет:
Вздрогнут плечи, рука у него;
Обернется – и нет ничего;
Между тем – беспокойство растет.
Тем и страшен невидимый взгляд,
Что его невозможно поймать;
Чуешь ты, но не можешь понять,
Чьи глаза за тобою следят.
Не корысть, не влюбленность, не месть;
Так – игра, как игра у детей:
И в собрании каждом людей
Эти тайные сыщики есть.
Ты и сам иногда не поймешь,
Отчего так бывает порой,
Что собою ты к людям придешь,
А уйдешь от людей – не собой.
Есть дурной и хороший есть глаз,
Только лучше б ничей не следил:
Слишком много есть в каждом из нас
Неизвестных, играющих сил…

О, тоска! Через тысячу лет
Мы не сможем измерить души:
Мы услышим полет всех планет,
Громовые раскаты в тиши…
А пока – в неизвестном живем
И не ведаем сил мы своих,
И, как дети, играя с огнем,
Обжигаем себя и других…

А. А. Блок со всей присущей его поэтическому соз-нанию впечатлительностью переживал все изменения в общественно-политической жизни страны. Фев-ральская революция дала поэту свежие силы, надеж-ды на новое, светлое будущее России, что нашло отра-жение в стихах того периода. Но наступившая вслед за этим полоса реакции, по словам Блока, «закрыла от нас лицо жизни, проснувшейся было на долгие, быть может, годы».

Поэт в своем творчестве уже отошел от поиска Ми-ровой Души — идеала, присутствующего почти в каж-дом стихотворении Блока-символиста, но упования на обретение нового смысла жизни не оправдались. Окружающая действительность пугает поэта пошло-стью буржуазного быта, но он не может найти ей дос-тойное противопоставление, мучаясь от неразреши-мых противоречий. Именно в этот период он создает цикл стихотворе-ний, получивший название «Страшный мир». Лири-ческий герой этого цикла бредет во тьме, уже не испы-тывая никаких желаний. Он пережил все: и «иго стра-сти безотрадной», и «мрачные, порочные услады / Вина, страстей, погибели души».

Жизнь становится «мученьем», а сам он «мертве-цом», идущим кругами Дантова ада: Как тяжко мертвецу среди людей Живым и страстным притворяться!..

Блок понимал, что человек, поддавшийся соблаз-нам этого мира, грешен, душа его, утратив мечту, опустошается. Он сравнивает себя с матросом, не при-нятым на борт, так же, как этот матрос, поэт «идет, шатаясь сквозь буран», потеряв основной смысл сво-ей жизни.

Потеря духовных ценностей, и, как следствие это-го, бессмысленность бытия угнетает Блока.

В «страшном мире» нет красоты и гармонии. Его жителям неведома радость чистой любви, там воспе-вается «горькая страсть, как полынь», «низкая страсть», «попиранье заветных святынь».

Как первый человек, божественным сгорая, Хочу вернуть навек на синий берег рая Тебя, убив всю ложь и уничтожив яд...

Но ты меня зовешь! Твой ядовитый взгляд Иной пророчит рай! — Я уступаю, зная, Что твой змеиный рай — бездонной скуки ад. Лирический герой стихотворений наделен чуткой душой, воспринимающей все многообразие жизни, он умен и проницателен, но невозможность разделить хоть с кем-нибудь богатство внутреннего мира угнета-ет его. Осознавая безысходность своего бытия, Блок делает героями своих стихотворений то «стареющего юношу», то «мертвеца», то демона, несущего смерть.

Как тяжело ходить среди людей И притворяться непогибшим...

В «страшном мире» отталкивают даже картины природы: там «диск большой, Заливавший все в при-роде нестерпимой желтизной». Всегда таинственный лунный свет, превратившийся в «нестерпимую жел-тизну», является одним из показателей трагического мироощущения поэта, его отвращения ко всему во-круг. Природа кажется лирическому герою враждеб-ной:

Вон месяц, как палец, над кровлями громад

Гримасу корчит мне...

В цикле «Жизнь моего приятеля» Блок раскрывает глубины своего отчаяния. Это его жизнь полна «ме-лочных забот», а на дне души, «безрадостной и чер-ной, Безверие и грусть». Вымышленный «приятель» помогает Блоку со стороны посмотреть на себя, выска-зать то, о чем болит душа. «Бессмысленность всех дел, безрадостность уюта» — вот удел тех, для которых «светлые мысли» остались «воспоминанием смут-ным».

Лирический герой цикла «Страшный мир» оди-нок, как и сам поэт. Мир, описанный Блоком, навева-ет тоску и чувство безысходности. «Мертвецы», «ске-лет», «безносые женщины», «пляска смерти» — оби-лие таких мрачных образов невольно заставляет думать о смерти. Смерть рефреном идет через весь цикл, подводя к мысли о том, что в «страшном мире» жить невозможно. Смерть духовная неминуемо ведет к смерти физической. Бессмысленное существование противно человеческой природе. Трагизм поэта в сти-хотворениях этого периода безграничен, однако уже в цикле «Ямбы» мы видим, как меняется мироощуще-ние Блока, обретшего новые силы на борьбу со злом: О, я хочу безумно жить:

Все сущее — увековечить,

Безличное — вочеловечить,

Несбывшееся — воплотить!