Троцкий терроризм и коммунизм краткое содержание. Лев троцкий - терроризм и коммунизм. Империалистическое перерождение демократии

Предыстория

«Диктатура пролетариата» и начало дискуссии

В августе 1918 года, меньше чем через год после Октябрьских событий в Петрограде , Карл Каутский опубликовал в Вене брошюру «Диктатура пролетариата»: в ней большевики обвинялись в разжигании Гражданской войны в России из-за неспособности соблюдать нормы всеобщего избирательного права . В брошюре также утверждалось, что единственным способом действенно контролировать рост бюрократии и милитаризма в стране является парламентская демократия , основанная на свободных выборах - Владимир Ленин же обвинялся Каутским в отступлении от демократической практики в пользу ограниченного электората .

Большевики, стремившиеся в тот период к широкой международной поддержке со стороны социалистов всего мира и началу Мировой революции , резко раскритиковали работу Каутского, расценив её как «предательство» . Ленин спешно отреагировал на заявления Каутского, выпустив свою брошюру «Пролетарская революция и ренегат Каутский», написанную в октябре-ноябре 1918 года . В ней глава СНК говорил о «позорном банкротстве Второго Интернационала » и о лишении Каутским марксизма «революционного живого духа», свойственного данной идеологии - при этом Ленин апеллировал к авторитету Фридриха Энгельса , утверждавшего, что пролетарская революция невозможна без насильственного разрушения «государственной машины» :

«Терроризм и коммунизм» Каутского (1919)

Карл Каутский, которого на рубеже XIX-XX века называли «Папой Римским марксизма», ответил на критику Ленина в 1919 году выпуском новой книги, озаглавленной «Терроризм и коммунизм». В ней он писал об ухудшении политической ситуации в Советской России и начале «братоубийственной войны» . Каутский также стремился провести историческую параллель между Русской революцией 1917 года и Великой французской , с последовавшими за ней террором и военной диктатурой Наполеона . Для описания складывавшейся в РСФСР политической системы Каутский впервые использовал термин «казарменный социализм» (нем. Kasernensozialismus ) .

В заключительном разделе «Терроризма…» - озаглавленном «Коммунисты за работой» - Каутский утверждал, что социальная катастрофа, последовавшая за Первой мировой войной , была непосредственной причиной Русской революции. Большевики же, по его мнению, лишь воспользовались анархией в стране, захватив при помощи пролетариата власть в промышленных городах - подобное мнение разделяло в тот период множество социал-демократов . Последовавшая за этим массовая экспроприация предприятий, продолжал Каутский, не могла привести к успешному построению социализма, поскольку Великая война практически уничтожила «дисциплинированный и высокоинтеллектуальный рабочий класс », сохранив лишь «самых невежественных» его представителей . Закономерным результатом всего этого стал экономический крах и «примитивная» жажда мести со стороны рабочих :

Персональную ответственность за Октябрьский переворот и последовавший за этим разгул насилия, сопровождавшийся поиском «саботажников », Каутский возложил на лидера большевиков Льва Троцкого . По мнению Каутского РСФСР перешла к построению не социализма, а «государственного капитализма» . Теоретик марксизма прогнозировал, что применение силы и диктаторские методы работы, приведут в конечном итоге к некой новой угнетающей общественной системе.

Как ответ на эти суждения (о том, что цель не оправдывает средства ) одного из лидеров мирового коммунистического движения, к которому Троцкий до 1917 года относился с почтением, и появилась данная работа Троцкого, ради которой он - несмотря на активно шедшую Гражданскую войну - даже обращался за помощью в поиске статистических данных :

Описание

Создание своей «ответной» книги - писавшейся одновременно с серией статей на ту же тему - Троцкий закончил в конце мая 1920 года и уже в августе её немецкий перевод был опубликован в Гамбурге издательством западно-европейского секретариата Коминтерна с подзаголовком «анти-Каутский». По воспоминаниям самого наркома, данный текст создавался им в своём бронепоезде , во время многочисленных поездок по фронтам Гражданской войны (особенно, польской кампании). Ретроспективно Троцкий даже объяснял «суровость тона» данного произведения местом и временем написания .

В предисловии автор обращал внимание как на условия написания произведения, так и давал общую оценку ситуации в РСФСР к 1920 году:

Категорически не принимая критику Каутского, которую Троцкий считал «направленной против революционной решительности», нарком всё же вынужден был констатировать общее ухудшение хозяйственной ситуации в стране - хотя и пытался объяснить её с позиций марксизма :

В ноябре 1924 года, несмотря на уже начавшуюся «литературную дискуссию с троцкизмом », оппонент Троцкого Григорий Зиновьев продолжал называть работу «Терроризм и коммунизм» - обозначая её как «книгу о Каутском» - «блистательной». Значительно меньшее впечатление на председателя Ленсовета произвели две последующие работы Троцкого: «Новый курс » и «Уроки Октября » .

Мнение Шахтмана

В вопросе о социалистической реорганизации российской экономики Троцкий обобщил опыт военного коммунизма с его «трудовыми армиями » и призвал европейцев последовать примеру РСФСР . В связи с установлением в 1921 году в Советской России «Новой экономической политики » (НЭПа) эта часть книги была признана Шахтманом «анахронизмом », связанным с Гражданской войной .

Анализ Кней-Паца

Профессор Барух Кней-Пац утверждал, что Троцкий в данной работе защищал использование Советским правительством террора против врагов революции: в принципе Троцкий не отвергал «святости человеческой жизни», но она не была для него «абсолютной ценностью, которая бы затмевала все остальные». По мнению Кней-Паца, нарком рассматривал «взятие человеческой жизни» не только как необходимое зло, но и как «целесообразный, во время революции, акт» .

Кроме того, Троцкий оправдывал использование методов террора против врагов революции тем, что подобная практика направлялась и контролировалась «рабочим классом », а не небольшой группой лиц, стоявших во главе партии. Использование же парламентской демократии было отвергнуто Троцким, назвавшим призывы к ней «фетишизмом »: по его мнению, парламентаризм был не более чем вымыслом, используемым в капиталистических обществах для маскировки власти буржуазии . Только диктатура пролетариата могла направить государственную власть на подавление своих оппонентов и тем самым проложить путь для социальных преобразований .

В итоге для Троцкого, согласно Кней-Пацу, применение насилия и террора было как необходимым, так и неизбежным в период революционного перехода от капитализма к социализму . Эта мысль из книги революционера уже в XXI века была использована немецким политологом Хансом Майером как доказательство установление в постмонархической России - наряду со многими другими странами Европы - авторитарного режима :

Мнение биографов Троцкого

В целом разделяя суждения профессора Кней-Паца, биографы Троцкого Юрий Фельштинский и Георгий Чернявский называли обвинения в адрес наркома со стороны «осторожного и непредвзятого» Каутского вполне справедливыми. Троцкий же, по их версии, прибегал в ответ к «псевдотеоретическим разглагольствованиям», которые они сводили к четырём пунктам:

Автор многочисленных публикаций в социалистической прессе Эсме Чунара отмечала в 2008 году, что в своей книге Троцкий противопоставлял парламентскую систему, в которой «пассивные избиратели» иногда ходят на выборы и систему Советов, в которой «креативные » рабочие активно и непрерывно участвуют в политической жизни страны. Кроме того, она обращала внимание на то, что термин «терроризм » в понимании XXI века не имеет отношения к тому «государственному террору», о котором писал Троцкий - индивидуальные насильственные акты небольших групп как раз критиковались наркомом ; термин «терроризм»/«террор» скорее использовался как синоним «насилия» в целом .

Мнение Жижека

Влияние на другие работы

«Терроризм и коммунизм» Троцкого вызвал публичную реакцию Каутского: уже в августе 1921 году им была написана ещё одна брошюра «От демократии к государственному рабству : ответ Троцкому». В своём ответе Каутский обращал внимание на голод в Советской России , высокую смертность её населения, а также и на транспортные проблемы страны (разрушение железнодорожной сети). Каутский вновь вернулся к теме о «безрассудстве» большевиков - и Троцкого, в частности - спровоцировавших социалистическую революцию в стране, не приспособленной для этого ни экономически, ни интеллектуально . Знакомство с этим ответом, возможно, предостерегло некоторых западных левых от вступления в коммунистические партии своих стран .

В защиту позиции Каутского в 1927 году выступил и социал-демократ Александр Потресов . Его работа «В плену иллюзий» содержала суждение, что Каутскому в его заочной дискуссии с Троцким удалось доказать тот факт, что «диктатура пролетариата… изжила себя» . Обвиняя большевиков в разгоне Всероссийского Учредительного собрания и «повальном уничтожении свобод», Потресов заключал, что большевизм показал свою враждебность «демократической гражданственности» и тем самым встал на путь деспотии .

Аргументы Троцкого из «Терроризма и коммунизма» позже множество раз использовались «большевистскими теоретиками и практиками» для оправдания «кровавых репрессий» в отношении не разделявших их взглядов - включая и Большой террор .

Издания на русском языке

Оригинал на русском языке был выпущен в 1920 году отдельной книгой, распространявшийся среди красноармейцев и местного населения в местах стоянок бронепоезда Троцкого . Текст также появился и в двух выпусках (№ 10 и № 11) журнала Коммунистического Интернационала :

• Троцкий Л. Терроризм и коммунизм . - Пг. : Государственное издательство , 1920. - 178 с.
• Двенадцатый том собрания сочинений Троцкого.
• Троцкий Л. Д. Терроризм и коммунизм. - М. : Директ-Медиа, 2015. - 411 с. - ISBN 978-5-4475-5619-8 .

Переводы

«Терроризм и коммунизм» был переведён на множество языков. Уже в 1920 году были напечатаны и французский , латышский и испанский переводы. В следующем году книга появилась на английском в Великобритании (англ. The Defence of Terrorism: Terrorism and Communism. A Reply to K. Kautsky ), болгарском , итальянском , финском и шведском языках . В 1922 году состоялось её первое американское издание - а также увидели свет переводы на идиш и литовский язык ; украинское издание последовало в 1923 году. К 1989 году появились арабский , китайский , чешский , датский , греческий , японский , сербскохорватский и турецкий переводы . В случае с китайской версией достоверно неизвестно был ли напечатан тираж .

Текст книги

Примечания

Литература

Книги

• Фельштинский Ю. , Чернявский Г. Лев Троцкий. Книга 2. Большевик. 1917-1923 гг. - М. : Центрполиграф , 2012. - 512 с. - ISBN 978-5-227-03802-9 .
• Борев Ю. Эстетика Троцкого // Литература и революция / Л. Троцкий. - печатается по изд. 1923 г. - М. :

Терроризм и коммунизм

Спасибо, что скачали книгу в бесплатной электронной библиотеке http://filosoff.org/ Приятного чтения! ТроцкиЙ Л. Д. Терроризм и коммунизм. ПРЕДИСЛОВИЕ. Поводом к этой книге послужил ученый пасквиль Каутского того же наименования. Наша работа была начата в период ожесточенных боев с Деникиным и Юденичем и не раз прерывалась событиями на фронтах. В те тягчайшие дни, когда писались первые главы, все внимание Советской России было сосредоточено на чисто военных задачах. Прежде всего нужно было отстоять самую возможность социалистического хозяйственного творчества. Промышленностью мы могли заниматься немногим свыше того, что было необходимо для обслуживания фронтов. Экономическую клевету Каутского мы вынуждены были разоблачать, главным образом, по аналогии с его политической клеветой. Чудовищные утверждения Каутского, будто русские рабочие неспособны к трудовой дисциплине и хозяйственному самоограничению, мы могли в начале этой работы – почти год тому назад – опровергать преимущественно указаниями на высокую дисциплинированность и боевой героизм русских рабочих на фронтах гражданской войны. Этого опыта было с избытком достаточно для опровержения мещанских клевет. Но теперь, спустя несколько месяцев, мы можем обратиться к фактам и доводам, почерпнутым непосредственно из хозяйственной жизни Советской России. Как только ослабело военное давление, – после разгрома Колчака и Юденича и нанесения нами решающих ударов Деникину, после заключения мира с Эстонией и приступа к переговорам с Литвой и Польшей, – во всей стране произошел поворот в сторону хозяйства. И один этот факт быстрого и сосредоточенного перенесения внимания и энергии с одних задач на другие, глубоко-отличные, но требующие не меньших жертв, является непререкаемым свидетельством могущественной жизнеспособности советского строя. Несмотря на все политические испытания, физические бедствия и ужасы, трудящиеся массы бесконечно далеки от политического разложения, нравственного распада или апатии. Благодаря режиму, который хотя и наложил на них большие тяготы, но осмыслил их жизнь и дал ей высокую цель, они сохраняют исключительную нравственную упругость и беспримерную в истории способность сосредоточения внимания и воли на коллективных задачах. Сейчас во всех отраслях промышленности идет энергическая борьба за установление строгой трудовой дисциплины и повышение производительности труда. Организации партии, профессиональных союзов, правления заводов и фабрик соревнуют в этой области при безраздельной поддержке общественного мнения рабочего класса в целом. Завод за заводом добровольно, по постановлению своих общих собраний, удлиняют рабочий день. Петербург и Москва подают пример, провинция равняется по Петербургу. Субботники и воскресники, т.-е. добровольная и бесплатная работа в часы, предназначенные для отдыха, получают все большее распространение, вовлекая в свой круг многие и многие сотни тысяч рабочих и работниц. Напряженность и производительность труда на субботниках и воскресниках отличается, по отзывам специалистов и по свидетельству цифр, исключительной высотой. Добровольные мобилизации для трудовых задач в партии и в союзе молодежи проводятся с таким же энтузиазмом, как раньше для боевых задач. Трудовое добровольчество дополняет и одухотворяет трудовую повинность. Недавно созданные комитеты по трудовой повинности охватывают сетью своей всю страну. Привлечение населения к массовым работам (очистка путей от снега, ремонт железнодорожного полотна, рубка леса, заготовка и подвоз дров, простейшие строительные работы, добыча сланца и торфа) получает все более широкий и планомерный характер. Все расширяющееся привлечение к труду воинских частей было бы совершенно неосуществимо при отсутствии высокого трудового подъема… Правда, мы живем в обстановке тяжкого хозяйственного упадка, истощения, бедности, голода. Но это не довод против советского режима: все переходные эпохи характеризовались подобными же трагическими чертами. Каждое классовое общество (рабское, феодальное, капиталистическое), исчерпав себя, не просто сходит со сцены, а насильственно сметается путем напряженной внутренней борьбы, которая непосредственно причиняет участникам нередко больше лишений и страданий, чем те, против которых они восстали. Переход от феодального хозяйства к буржуазному – подъем огромного прогрессивного значения – представляет собою чудовищный мартиролог. Как ни страдали крепостные массы при феодализме, как ни тяжко жилось и живется пролетариату при капитализме, никогда бедствия трудящихся не достигали такой остроты, как в эпохи, когда старый феодальный строй насильственно ломался, уступая место новому. Французская Революция XVIII столетия, которая достигла своего гигантского размаха под напором исстрадавшихся масс, сама на продолжительный период до чрезвычайности углубила и обострила их бедствия. Могло ли быть иначе? Дворцовые перевороты, заканчивающиеся личными перетасовками на верхах, могут совершаться в короткий срок, почти не отражаясь на хозяйственной жизни страны. Другое дело – революции, втягивающие в свой водоворот миллионы трудящихся. Какова бы ни была форма общества, оно покоится на труде. Отрывая народные массы от труда, вовлекая их надолго в борьбу, нарушая этим их производственные связи, революция тем самым наносит удары хозяйству и неизбежно понижает тот экономический уровень, который она застигла у своего порога. Чем глубже социальный переворот, чем большие массы он вовлекает, чем он длительнее, тем большие разрушения он совершает в производственном аппарате, тем более опустошает общественные запасы. Отсюда вытекает лишь тот, не требующий доказательств, вывод, что гражданская война вредна для хозяйства. Но ставить это в счет советской системе хозяйства – то же самое, что ставить в вину новому человеческому существу родовые муки матери, произведшей его на свет. Задача в том, чтобы гражданскую войну сократить. А это достигается только решительностью действия. Но именно против революционной решительности направлена вся книга Каутского. Со времени выхода разбираемой нами книги в свет не только в России, но во всем мире, и прежде всего в Европе, произошли крупнейшие события или продвинулись вперед многозначительные процессы, подрывающие последние устои каутскианства. В Германии гражданская война принимала все более ожесточенный характер. Внешнее организационное могущество старой партийной и профессиональной демократии рабочего класса не только не создало условий более мирного и «гуманного» перехода к социализму, что вытекает из нынешней теории Каутского, но, наоборот, послужило одной из главных причин затяжного характера борьбы при все возрастающем ее ожесточении. Чем более консервативным грузом стала германская социал-демократия, тем больше сил, жизней и крови вынужден расходовать преданный ею германский пролетариат в ряде последовательных атак на устои буржуазного общества, чтобы в процессе самой борьбы создать для себя новую, действительно революционную организацию, способную привести его к окончательной победе. Заговор немецких генералов, мимолетный захват ими власти и последовавшие затем кровавые события показали снова, каким жалким и ничтожным маскарадом является так называемая демократия в условиях крушения империализма и гражданской войны. Пережившая себя демократия не разрешает ни одного вопроса, не смягчает ни одного противоречия, не залечивает ни одной раны, не предотвращает восстаний ни справа, ни слева, – она бессильна, ничтожна, лжива и служит только для того, чтобы сбивать с толку отсталые слои народа, особенно мелкую буржуазию. Выраженная Каутским в заключительной части его книги надежда на то, что западные страны, «старые демократии» Франции и Англии, к тому же увенчанные победой, дадут нам картину здорового, нормального, мирного, истинно каутскианского развития к социализму, является одной из наиболее нелепых иллюзий. Так называемая республиканская демократия победоносной Франции представляет собою в настоящее время самое реакционное, кровавое и растленное правительство изо всех, какие когда-либо существовали на свете. Его внутренняя политика построена на страхе, жадности и насилии в такой же мере, как и его внешняя политика. С другой стороны, французский пролетариат, обманутый более, чем какой бы то ни было класс был когда бы то ни было обманут, все более переходит на путь прямого действия. Репрессии, какие правительство республики обрушило на Всеобщую Конфедерацию Труда, показывают, что даже синдикалистскому каутскианству, то есть лицемерному соглашательству, нет легального места в рамках буржуазной демократии. Революционизирование масс, ожесточение собственников и крушение промежуточных группировок – три параллельных процесса, обусловливающих и предвещающих близость ожесточенной гражданской войны, – шли на наших глазах полным ходом за последние месяцы во Франции. В Англии события, отличные по форме, идут по тому же основному пути. В этой стране, правящий класс которой сейчас, более чем когда-либо, угнетает и грабит весь мир, формулы демократии потеряли свое значение даже как орудие парламентского шарлатанства. Наиболее квалифицированный в этой области специалист, Ллойд-Джордж, апеллирует ныне не к демократии, а к союзу консервативных и либеральных собственников против рабочего класса. В его аргументах не осталось и следа демократической расплывчатости «марксиста» Каутского. Ллойд-Джордж стоит на почве классовых реальностей и именно потому говорит языком гражданской войны. Английский рабочий класс с отличающим его тяжеловесным эмпиризмом приближается к той главе своей борьбы, перед которой самые героические страницы чартизма померкнут, как Парижская Коммуна побледнеет перед близким победоносным восстанием французского пролетариата. Именно потому, что исторические события с суровой энергией развивали за эти месяцы свою революционную логику, автор настоящей книги спрашивает себя: есть ли еще надобность в ее опубликовании? Нужно ли еще теоретически опровергать Каутского? Есть ли теоретическая потребность в оправдании революционного терроризма? К сожалению – да. Идеология играет в социалистическом движении, по самому существу его, огромную роль. Даже для эмпирической Англии наступил период, когда рабочий класс должен предъявлять все возрастающий спрос на теоретическое обобщение своего опыта и своих задач. Между тем психология, даже пролетарская, заключает в себе страшную инерцию консерватизма, – тем более, что в данном случае дело идет не о чем ином, как о традиционной идеологии партий II Интернационала, пробуждавших пролетариат и еще недавно столь могущественных. После крушения официального социал-патриотизма (Шейдеман, В. Адлер, Ренодель, Вандервельде, Гендерсон, Плеханов и пр.) международное каутскианство (штаб германских независимых, Фридрих Адлер, Лонгэ, значительная часть итальянцев, английские «независимцы», группа Мартова и пр.) является главным политическим фактором, на который опирается неустойчивое равновесие капиталистического общества. Можно сказать, что воля трудящихся масс всего цивилизованного мира, непосредственно подстегиваемая ходом событий, в настоящее время несравненно более революционна, чем их сознание, над которым еще тяготеют предрассудки парламентаризма и соглашательства. Борьба за диктатуру рабочего класса означает для текущего момента жестокую борьбу с каутскианством внутри рабочего класса. Ложь и предрассудки соглашательства, еще отравляющие атмосферу даже в партиях, тяготеющих к III Интернационалу, должны быть отброшены прочь. Делу непримиримой борьбы против трусливого, половинчатого и лицемерного каутскианства всех стран должна служить эта книга. P. S. Сейчас (май 1920 г.) над Советской Россией снова сгустились тучи. Буржуазная Польша своим нападением на Украину открыла новое наступление мирового империализма на Советскую Россию. Величайшие опасности, вновь вырастающие перед революцией, и огромные жертвы, налагаемые войной на трудящиеся массы, снова толкают русских каутскианцев на путь открытого противодействия Советской власти, т.-е. фактически на путь содействия мировым душителям социалистической России. Судьба каутскианцев состоит в том, чтобы пытаться помогать пролетарской революции, когда дела ее стоят достаточно хорошо, и чинить ей всевозможные препятствия, когда она особенно нуждается в помощи. Каутский уже не раз предсказывал нашу гибель, которая должна явиться наилучшим доказательством его, Каутского, теоретической правоты. В своем падении

Книга Л.Троцкого «Терроризм и коммунизм» представляется одним из наиболее ярких выступлений в защиту практики заложничества. В работе Л.Троцкого ясно прослеживается и эволюция идеи заложничества: от вынужденных расстрелов заложников во имя сохранения жизни военнопленных к массовому уничтожению заложников во имя абстрактных идей. Институт заложников, по-видимому, надо признать «имманентным» терроризму гражданской войны.

III. ДЕМОКРАТИЯ

«ЛИБО ДЕМОКРАТИЯ, ЛИБО ГРАЖДАНСКАЯ ВОЙНА»

У Каутского есть ясный и единственный путь спасения: демократия. Нужно только, чтобы все признали ее и обязались подчиняться ей. Правые социалисты должны отказаться от кровавых насилий, которые они производят, выполняя волю буржуазии. Сама буржуазия должна отказаться от мысли при помощи своих Носке и поручиков Фогелей отстаивать до конца свое привилегированное положение. Наконец, пролетариат должен раз навсегда отказаться от мысли сбросить буржуазию какими-либо другими средствами, кроме тех, которые предусмотрены конституцией. При соблюдении перечисленных условий социальная революция безболезненно растворится в демократии. Для успеха достаточно, как видим, чтобы наша бурная история надела на голову колпак и позаимствовалась мудростью из табакерки Каутского.

«Существуют только две возможности, – внушает наш мудрец: – либо демократия, либо гражданская война» (стр. 145). Однако же в Германии, где формальные элементы «демократии» налицо, гражданская война не утихает ни на час. «Безусловно, – соглашается Каутский, – при нынешнем Национальном Собрании Германия не может оздоровиться. Но процессу оздоровления мы не содействуем, а противодействуем, если борьбу против нынешнего Собрания превращаем в борьбу против демократического избирательного права» (стр. 152). Как будто в самом деле вопрос в Германии сводится к форме избирательного права, а не к реальному обладанию властью!

Нынешнее Национальное Собрание, признает Каутский, не может «оздоровить» страну. Поэтому? Поэтому начнем игру с начала. Но согласятся ли партнеры? Сомнительно. Если партия невыгодна нам, то она, очевидно, выгодна им. Национальное Собрание, которое «неспособно оздоровить» страну, вполне способно через посредство межеумочной диктатуры Носке подготовить «серьезную» диктатуру Людендорфа. Так было с Учредительным Собранием, которое подготовило Колчака. Историческое предназначение Каутского состоит как раз в том, чтобы, дождавшись переворота, написать n плюс первую брошюру, которая объяснит крушение революции всем ходом предшествующей истории, от обезьяны до Носке и от Носке до Людендорфа. Задача революционной партии иная: она состоит в том, чтобы своевременно предвидеть опасность и предупредить ее действием. А для этого нет сейчас другого пути, как вырвать власть из рук подлинных ее держателей, аграриев и капиталистов, только временно прячущихся за господ Эбертов и Носке. Таким образом, от нынешнего Национального Собрания историческая дорога раздваивается: либо диктатура империалистической клики, либо диктатура пролетариата. К «демократии» путь не открывается ни с какой стороны. Каутский этого не видит. Он многословно разъясняет, что демократия имеет большое значение для политического развития и организационного воспитания масс, и что через нее пролетариат может прийти к полному освобождению (стр. 72). Можно подумать, что, со времени написания Эрфуртской программы, не произошло на свете ничего, достойного внимания!

Между тем, в течение десятилетий пролетариат Франции, Германии и других важнейших стран боролся и развивался, всесторонне используя учреждения демократии и создав на их основе могущественные политические организации. Этот путь воспитания пролетариата через демократию к социализму оказался, однако, прерван немаловажным событием – мировой империалистической войной. Классовому государству в момент, когда, по вине его, разразилась война, удалось, при помощи руководящих организаций социалистической демократии, обмануть пролетариат и вовлечь его в свою орбиту. Таким образом, сами по себе методы демократии при всех тех бесспорных выгодах, какие они давали в известную эпоху, обнаружили крайне ограниченную силу действия, так что воспитание двух поколений пролетариата в условиях демократии отнюдь не обеспечило необходимой политической подготовки для оценки такого события, как мировая империалистическая война. Этот опыт не дает никаких оснований утверждать, что если бы война разразилась позже на десять или пятнадцать лет, пролетариат оказался бы к ней политически более подготовленным. Буржуазно-демократическое государство не только создает более благоприятные, по сравнению с абсолютизмом, условия политического развития трудящихся, но и ограничивает это развитие пределами буржуазной легальности, искусно накопляя и закрепляя на верхах пролетариата оппортунистические навыки и легалистские предрассудки. Для того, чтобы поднять германский пролетариат на революцию, когда грозила катастрофа войны, школа демократии оказалась совершенно недостаточной. Понадобилась варварская школа войны, социал-империалистических надежд, величайших военных успехов и беспримерного поражения. После этих событий, которые кое-что изменили во вселенной и даже в Эрфуртской программе, выступать с общими местами о значении демократического парламентаризма для воспитания пролетариата – значит впадать в политическое детство. В этом и состоит несчастье Каутского.

"Глубокое недоверие к политической освободительной борьбе пролетариата, – пишет он, – к его участию в политике характеризовало прудонизм. Ныне возникает подобный же (!!) взгляд и рекомендуется, как новейший завет социалистического мышления, как продукт опыта, которого Маркс не знал и не мог знать; в действительности же это только вариация мысли, которой отроду пол-столетия, с которой Маркс боролся и которую преодолел" (стр. 58 – 59).

Большевизм оказывается… подогретым прудонизмом! В чисто теоретическом отношении это – одно из бесстыднейших утверждений брошюры.

Прудонисты отказывались от демократии потому же, почему вообще отказывались от политической борьбы. Они стояли за экономическую организацию рабочих без вмешательства государственной власти, без революционных переворотов, – за самопомощь рабочих на основе товарного хозяйства. Поскольку они ходом вещей толкались на путь политической борьбы, они, как мелкобуржуазные идеологи, предпочитали демократию не только плутократии, но и революционной диктатуре. Что же тут общего с нами? В то время как мы отвергли демократию во имя концентрированной власти пролетариата, – прудонисты, наоборот, готовы были мириться с демократией, разбавленной федеративным началом, чтобы избегнуть революционного единовластия рабочего класса. С несравненно большим основанием Каутский мог бы нас сравнить с противниками прудонистов, бланкистами, которые понимали значение революционной власти и вопрос об овладении ею не ставили суеверно в зависимость от формальных признаков демократии. Но, чтобы осмыслить сопоставление коммунистов с бланкистами, пришлось бы прибавить, что в лице рабочих и солдатских Советов мы располагали такой организацией переворота, о которой бланкисты не могли и мечтать; в лице нашей партии мы имели и имеем незаменимую организацию политического руководства с законченной программой социальной революции; наконец, могучим аппаратом хозяйственных преобразований были и остаются наши профессиональные союзы, целиком стоящие под знаменем коммунизма и поддерживающие Советскую власть. При этих условиях говорить о возрожденных большевизмом предрассудках прудонизма можно, только растеряв последние остатки теоретической добросовестности и исторического смысла.

ИМПЕРИАЛИСТИЧЕСКОЕ ПЕРЕРОЖДЕНИЕ ДЕМОКРАТИИ

Слово «демократия» в политическом словаре недаром имеет двойное значение. С одной стороны, оно обозначает государственный режим, основанный на всеобщем избирательном праве и других атрибутах формального «самодержавия народа». С другой стороны, под именем демократии понимаются самые массы народные, поскольку они живут политической жизнью, причем, как в этом втором смысле, так и в первом, понятие демократии возвышается над классовыми различиями.

Эти особенности терминологии имеют свое глубокое политическое основание. Демократия, как политический строй, представляется тем более устойчивой, законченной, незыблемой, чем больше места в жизни страны занимает промежуточная, мало дифференцированная в классовом отношении масса населения, мелкая буржуазия города и деревни. Высшего своего расцвета в XIX столетии демократия достигла в Соединенных Штатах Северной Америки и в Швейцарии. По ту сторону океана государственная демократия федеративной республики опиралась на аграрную демократию фермерства. В маленькой Гельветической республике мелкая буржуазия городов и крепкое крестьянство составляли основу консервативной демократии соединенных кантонов.

Рожденное из борьбы третьего сословия против сил феодализма, демократическое государство становится уже очень скоро орудием противодействия классовым антагонизмам, развивающимся внутри буржуазного общества. Буржуазная демократия преуспевает в этом тем больше, чем шире под нею пласт мелкой буржуазии, чем больше значение последней в хозяйственной жизни страны, чем ниже, стало быть, развитие классовых противоречий. Однако, чем дальше, тем безнадежнее промежуточные классы отставали от исторического развития и тем более лишались возможности говорить от имени нации. Правда, мелкобуржуазные доктринеры (Бернштейн и K°) с удовлетворением доказывали, что исчезновение мелкобуржуазных классов происходит не с такой быстротой, как это предполагалось школой Маркса. Можно, действительно, согласиться с тем, что численно мелкобуржуазные элементы города и особенно деревни все еще сохраняют чрезвычайно крупное место. Но главное содержание развития сказалось в утрате мелкой буржуазией производственного значения: та масса ценностей, какую этот класс вносит в общий доход нации, падала несравненно быстрее, чем численность мелкой буржуазии. Соответственно с этим падало ее социальное, политическое и культурное значение. Историческое развитие все более опиралось не на эти унаследованные от прошлого консервативные слои, а на полярные классы общества, т.-е. капиталистическую буржуазию и пролетариат.

Чем более мелкая буржуазия теряла свое социальное значение, тем менее она оказывалась способной играть роль авторитетного третейского судьи в исторической тяжбе между трудом и капиталом. Между тем, очень значительная численность городского мещанства и особенно крестьянства продолжала находить свое непосредственное выражение в избирательной статистике парламентаризма. Формальное равенство всех граждан, как избирателей, давало при этом лишь более открытое выражение неспособности «демократического парламентаризма» разрешить основные вопросы исторического развития. «Равный» голос для пролетария, крестьянина и руководителя треста ставил формально крестьянина в положение посредника между двумя антагонистами. На деле же крестьянство, социально и культурно отсталое, политически беспомощное, давало во всех странах опору для наиболее реакционных, авантюристских, сумбурных и продажных партий, которые в последнем счете всегда поддерживали капитал против труда.

Как раз наперекор всем пророчествам Бернштейна, Зомбарта, Тугана-Барановского и др., живучесть промежуточных классов не смягчила, а до крайности обострила революционный кризис буржуазного общества. Если бы пролетаризация мелкой буржуазии и крестьянства происходила в химически чистом виде, то мирное завоевание пролетариатом власти через посредство демократического парламентского аппарата было бы гораздо более вероятно, чем это мы видим теперь. Как раз тот факт, за который цеплялись сторонники мелкой буржуазии, – ее живучесть, – оказался роковым даже для внешних форм политической демократии после того, как капитализм подорвал ее существо. Занимая в парламентской политике место, какое утеряла в производстве, мелкая буржуазия окончательно скомпрометировала парламентаризм, превратив его в учреждение растерянной болтовни и законодательной обструкции. Уже из этого одного вырастала для пролетариата задача овладеть аппаратом государственной власти, как таковым, независимо от мелкой буржуазии и даже против нее, – не против ее интересов, а против ее тупоумия, ее неуловимой в своих бессильных метаниях политики.

«Империализм, – писал Маркс об империи Наполеона III, – есть самая проституционная и, вместе с тем, конечная форма государственной власти, которую… достигшая своего полного развития буржуазия превратила в орудие порабощения труда капиталу». Это определение шире режима французской империи и охватывает новейший империализм, порожденный мировыми притязаниями национального капитала великих держав. В экономической области империализм предполагал окончательное падение роли мелкой буржуазии; в области политической он означал полное уничтожение демократии путем ее внутренней молекулярной переработки и всестороннего подчинения всех ее средств и учреждений своим целям. Охватив все страны, независимо от их предшествующей политической судьбы, империализм показал, что ему чужды какие бы то ни было политические предрассудки, и что он одинаково готов и способен использовать, социально переродив и подчинив себе, монархию Николая Романова или Вильгельма Гогенцоллерна, президентское самодержавие Северо-Американских Штатов и беспомощность нескольких сот маргариновых законодателей французского парламента. Последняя великая бойня – кровавая купель, в которой пытался обновиться буржуазный мир, – предъявила нам картину невиданной в истории мобилизации всех государственных форм, систем правления, политических направлений, религий и философских школ на службе империализму. Даже многие из тех педантов, которые проспали подготовительный период империалистического развития последних десятилетий и продолжали к понятиям демократии, всеобщего голосования и пр. относиться по их традиционному смыслу, стали чувствовать во время войны, что привычные понятия наполнились каким-то новым содержанием. Абсолютизм, парламентская монархия, демократия. Перед лицом империализма – а стало быть, и перед лицом идущей ему на смену революции – все государственные формы буржуазного владычества, от русского царизма и до северо-американского квази-демократического федерализма, уравнены в правах и связаны в такие комбинации, при которых они нераздельно дополняют друг друга. Империализму удалось всеми имеющимися в его распоряжении средствами, в том числе и через парламент, независимо от избирательной арифметики голосов, целиком подчинить себе в критический момент мелкую буржуазию городов и деревень и даже верхи пролетариата. Национальная идея, под знаком которой поднялось к власти третье сословие, нашла в империалистической войне свое возрождение в лозунге национальной обороны. С неожиданной яркостью вспыхнула в последний раз национальная идеология за счет классовой. Крушение империалистских иллюзий не только у побежденных, но – с некоторым запозданием – и у победителей, окончательно подкосило то, что было некогда национальной демократией, и, вместе с нею, ее главное орудие – демократический парламент. Дряблость, дрянность и беспомощность мелкой буржуазии и ее партии выступили всюду с ужасающей очевидностью. Во всех странах вопрос государственной власти стал ребром, как вопрос открытого соразмерения сил между явно или закулисно господствующей капиталистической кликой, в распоряжении которой имеются сотни тысяч дрессированного, закаленного, ни перед чем не останавливающегося офицерства, и между восстающим революционным пролетариатом – при запуганности, растерянности и прострации промежуточных классов. Жалкими пустяками являются при этих условиях речи о мирном завоевании пролетариатом власти через посредство демократического парламентаризма.

Схема политического положения в мировом масштабе совершенно ясна. Приведя обескровленные и истощенные народы на край гибели, буржуазия, и в первую голову – буржуазия-победительница, обнаружила свою полную неспособность вывести их из ужасающего положения и свою несовместимость с дальнейшим развитием человечества. Все промежуточные политические группировки, включая сюда в первую голову социал-патриотические партии, гниют заживо. Обманутый ими пролетариат с каждым днем все более поворачивается против них и укрепляется в своем революционном призвании, как единственная сила, могущая спасти народы от одичания и гибели. Однако история вовсе не обеспечила к этому моменту формального парламентского большинства за партией социальной революции. Другими словами – история не превратила нацию в дискуссионный клуб, который чинно вотирует переход к социальной революции большинством голосов. Наоборот, насильственная революция явилась необходимостью именно потому, что неотложные потребности истории оказались бессильны проложить себе дорогу через аппарат парламентской демократии. Капиталистическая буржуазия рассчитывает: «До тех пор, пока в моих руках земля, заводы, фабрики, банки, пока я владею газетами, университетами, школами, пока – и это главное – в моих руках управление армией, – до тех пор аппарат демократии, как бы вы его ни перестраивали, останется покорен моей воле. Я духовно подчиняю себе тупую, консервативную, безвольную мелкую буржуазию, как она подчинена мне материально. Я подавляю и буду подавлять ее воображение могуществом моих сооружений, моих барышей, моих планов и моих преступлений. В моменты ее недовольства и ропота я создам десятки предохранительных клапанов и громоотводов. Я вызову в нужный час к жизни оппозиционные партии, которые завтра исчезнут, но сегодня выполнят свою миссию, дав возможность мелкой буржуазии проявить свое возмущение без вреда для капитализма. Я буду держать народные массы при режиме обязательного общего обучения на границе полного невежества, не давая им подняться выше того уровня, который мои эксперты духовного рабства признают безопасным. Я буду развращать, обманывать и устрашать более привилегированные или более отсталые слои самого пролетариата. Совокупностью всех этих мер я не дам авангарду рабочего класса овладеть сознанием большинства народа, доколе необходимые орудия подчинения и устрашения останутся в моих руках».

На это революционный пролетариат отвечает: «Стало быть, первым условием спасения является изъятие из рук буржуазии орудий господства. Безнадежна мысль мирно прийти к власти при сохранении в руках буржуазии всех орудий владычества. Трижды безнадежна мысль прийти к власти на том пути, который буржуазия сама указывает и в то же время баррикадирует, – на пути парламентской демократии. Путь один: вырвать власть, отняв у буржуазии материальный аппарат господства. Независимо от поверхностного соотношения сил в парламенте, я возьму в общественное распоряжение главные силы и средства производства. Я освобожу сознание мелкобуржуазных классов от капиталистического гипноза. Я на деле покажу им, что значит социалистическое производство. Тогда даже наиболее отсталые, темные или запуганные слои народа поддержат меня, добровольно и сознательно примкнув к работе социалистического строительства».

Когда русская Советская власть разогнала Учредительное Собрание, этот факт показался руководящим западно-европейским социал-демократам если не началом светопреставления, то во всяком случае грубым и произвольным разрывом со всем предшествовавшим развитием социализма. Между тем, это был только неизбежный вывод из того нового положения, какое было подготовлено империализмом и войною. Если на путь подведения теоретических и практических итогов первым вступил русский коммунизм, то это по тем же историческим причинам, по которым русский пролетариат первым оказался вынужден вступить на путь борьбы за власть.

Все, что происходило после того в Европе, свидетельствует, что вывод был сделан нами правильно. Думать, что возможно восстановить демократию в ее непорочности, значит питаться жалкими реакционными утопиями.

МЕТАФИЗИКА ДЕМОКРАТИИ

Чувствуя под ногами зыбкость исторической почвы в вопросе о демократии, Каутский переходит на почву нормативной философии. Вместо исследования того, что есть, он рассуждает о том, что должно бы быть.

Принципы демократии – суверенитет народа, всеобщее и равное избирательное право, свободы – выступают у него в ореоле нравственного долженствования. Они отвлекаются от своего исторического содержания и изображаются незыблемыми и священными сами по себе. Это метафизическое грехопадение не случайно. Крайне поучительно, что и покойник Плеханов, беспощадный противник кантианства в течение лучшей поры своей деятельности, попытался под конец жизни, когда его захлестнула волна патриотизма, ухватиться за соломинку категорического императива…

Той реальной демократии, с которой теперь немецкий народ сводит опытное знакомство, Каутский противополагает некую идеальную демократию, как вульгарному явлению – вещь в себе. Каутский не указывает с уверенностью ни одной страны, демократия которой действительно способна обеспечить безболезненный переход к социализму. Зато он твердо знает, что такая демократия должна быть. Нынешнему германскому Национальному Собранию, этому органу беспомощности, реакционной злобности и униженного искательства, Каутский противопоставляет другое, настоящее, истинное Национальное Собрание, которое имеет все преимущества, кроме небольшого преимущества… реальности.

Доктриной формальной демократии является не научный социализм, а теория так называемого естественного права. Сущность последней состоит в признании вечных и неизменных правовых норм, которые у разных народов и в разные эпохи находят различное, более или менее ограниченное и искаженное выражение. Естественное право новой истории, т.-е. такое, каким оно вышло из средних веков, заключало в себе прежде всего протест против сословных привилегий, злоупотреблений деспотического законодательства и других «искусственных» продуктов феодального положительного права. Идеологи еще слишком слабого третьего сословия давали выражение его классовым интересам в некоторых идеальных нормах, которые в дальнейшем развернулись в учение о демократии, приобретая при этом индивидуалистический характер. Личность есть самоцель, все люди имеют право высказывать устно и печатно свои мысли, каждый человек должен пользоваться одинаковым избирательным правом. Как боевое знамя против феодализма, требования демократии имели прогрессивный характер. Чем дальше, однако, тем больше метафизика естественного права (= теория формальной демократии) выдвигала свою реакционную сторону: установление контроля идеальной нормы над реальными требованиями рабочих масс и революционных партий.

Если оглянуться на историческое чередование миросозерцаний, то теория естественного права представится очищенным от грубой мистики пересказом христианского спиритуализма. Евангелие объявило рабу, что у него такая же душа, как и у рабовладельца, и таким образом установило равенство всех людей перед небесным трибуналом. На деле раб оставался рабом, и повиновение вменялось ему в религиозный долг. В учении христианства раб находил мистическое выражение собственному темному протесту против своего униженного состояния. На ряду с протестом также и утешение. Христианство говорило ему: «у тебя бессмертная душа, хотя ты и похож на вьючного осла». Тут звучала нота возмущения. Но то же христианство говорило: «пусть ты подобен вьючному ослу, но зато твоей бессмертной душе уготовано вечное воздаяние». Тут слышен голос утешения. Эти две ноты сочетались в историческом христианстве по разному в различные эпохи и у разных классов. Но в общем христианство, подобно всем другим религиям, стало орудием усыпления совести угнетенных масс.

Естественное право, развившись в теорию демократии, говорило рабочему: все люди равны перед законом, независимо от их происхождения, их имущественного положения и выполняемой ими роли; каждый имеет равное право голоса в определении судеб народа. Эта идеальная норма революционизировала сознание масс, поскольку являлась осуждением абсолютизма, аристократических привилегий, имущественного ценза. Но чем дальше, тем больше она усыпляла сознание, легализуя нужду, рабство и унижение; ибо как же восставать против порабощения, раз каждый имеет равное право голоса в определении народных судеб?

Ротшильд, который кровь и слезы мира перечеканил в наполеондоры своих барышей, имеет один голос на парламентских выборах. Темный землекоп, который не умеет подписать имени, всю жизнь спит не раздеваясь и бродит в обществе, как подземный крот, является, однако, носителем народного суверенитета и равен Ротшильду перед судом и на выборах в парламент. В реальных условиях жизни, в хозяйственном процессе, в социальных отношениях, в быту люди становились все более и более неравны друг другу: нагромождение ослепительной роскоши на одном полюсе, бедность и безнадежность – на другом. Но в области государственно-правовой надстройки эти зияющие противоречия исчезали; туда проникали лишь бесплотные юридические тени. Помещик, батрак, капиталист, пролетарий, министр, чистильщик сапог – все равны, как «граждане», как «законодатели». Мистическое равенство христианства сделало с небес шаг вниз в лице естественно-правового равенства демократии. Но оно не спустилось на землю к экономическому фундаменту общества. Для темного поденщика, который всю свою жизнь оставался вьючным скотом на службе буржуазии, идеальное право влиять на судьбы народа через посредство парламентских выборов оставалось немногим более реально, чем то блаженство, которое было обещано ему в царствии небесном.

В практических интересах развития рабочего класса социалистическая партия стала в известную эпоху на путь парламентаризма. Но это вовсе не значило, что она принципиально признала метафизическую теорию демократии, покоящуюся на началах над-исторического, над-классового права. Пролетарская доктрина рассматривала демократию, как служебный инструмент буржуазного общества, целиком приспособленный к задачам и потребностям господствующих классов. Но так как буржуазное общество жило трудом пролетариата и не могло отказать ему в легализации некоторой части его классовой борьбы, не разрушая себя, то этим открывалась для социалистической партии возможность использовать в известный период и в известных пределах механику демократии, отнюдь не присягая ей, как незыблемому принципу.

Основная задача партии во все эпохи ее борьбы состояла в том, чтобы создать условия реального, хозяйственного, бытового равенства для людей, как членов солидарного человеческого общежития. Именно поэтому и для этого теоретики пролетариата должны были разоблачить метафизику демократии, философское прикрытие политических мистификаций.

Если демократическая партия в эпоху своего революционного подъема, разоблачая гнетущую и усыпляющую ложь церковной догмы, проповедовала массам: «вас убаюкивают вечным блаженством по ту сторону жизни, а здесь вы бесправны и опутаны цепями произвола», – то социалистическая партия несколькими десятилетиями спустя с не меньшим правом говорила тем же массам: «вас усыпляют фикцией гражданского равенства и политических прав, но у вас отнята возможность реализовать эти права; условное и призрачное юридическое равенство превращено в идеальную цепь каторжника, которою каждый из вас прикован к колеснице капитала».

Во имя своей основной задачи, социалистическая партия мобилизовала массы также и на основе парламентаризма, но нигде и никогда партия, как таковая, не обязывалась привести массы к социализму не иначе, как через ворота демократии. Приспособляясь к парламентскому режиму, мы ограничивались в предшествующую эпоху теоретическим разоблачением демократии, потому что были еще слишком слабы, чтобы практически преодолеть ее. Но идейная орбита социализма, которая вырисовывается сквозь все уклонения, падения и даже измены, предопределила именно такой исход: отбросить демократию и заменить ее рабочим механизмом пролетариата в тот момент, когда этот последний окажется достаточно силен для выполнения такой задачи.

Мы приведем одно свидетельство, но достаточно яркое. "Парламентаризм, – писал Поль Лафарг, в русском сборнике «Социал-Демократ» в 1888 г., – есть такая правительственная система, при которой у народа является иллюзия, будто он сам управляет делами страны, тогда как в действительности фактическая власть сосредоточивается при этом в руках буржуазии, и даже не всей буржуазии, а лишь некоторых слоев этого класса. В первый период своего господства буржуазия не понимает или, вернее, не чувствует необходимости создавать для народа иллюзию самоуправления. Поэтому все парламентские страны Европы начинали с ограниченной подачи голосов; повсюду право давать направление политике страны, посредством избрания депутатов, принадлежало вначале лишь более или менее крупным собственникам и затем уже постепенно распространялось на менее состоятельных граждан, пока, в некоторых странах, не превратилось из привилегии во всеобщее право всех и каждого.

«В буржуазном обществе, чем значительнее становится масса общественного богатства, тем меньшим и меньшим числом личностей она присваивается; то же происходит и с властью: по мере того, как растет масса граждан, обладающих политическими правами, и увеличивается число избираемых правителей, действительная власть сосредоточивается и становится монополией все меньшей и меньшей группы личностей». Таково таинство большинства.

Для марксиста Лафарга парламентаризм остается до тех пор, пока сохраняется господство буржуазии. «В тот день, – пишет Лафарг, – когда пролетариат Европы и Америки овладеет государством, он должен будет организовать революционную власть и диктаторски управлять обществом, пока буржуазия не исчезнет, как класс».

Каутский в свое время знал эту марксистскую оценку парламентаризма и не раз повторял ее сам, хотя и не с такой галльской ясностью и остротой. Теоретическое отступничество Каутского в том именно и состоит, что, признав принцип демократии абсолютным и незыблемым, он от материалистической диалектики вернулся вспять к естественному праву. То, что было разоблачено марксизмом, как передаточный механизм буржуазии, и лишь подлежало временному политическому использованию, в целях подготовки революции пролетариата, снова освящено Каутским, как верховное начало, стоящее над классами и безусловно подчиняющее себе методы пролетарской борьбы. Контрреволюционное вырождение парламентаризма нашло свое наиболее законченное выражение в обоготворении демократии упадочными теоретиками II Интернационала.

УЧРЕДИТЕЛЬНОЕ СОБРАНИЕ

Вообще говоря, достижение партией пролетариата большинства в демократическом парламенте не является безусловной невозможностью. Но такой факт, даже если бы он осуществился, не вносил бы ничего принципиально нового в развитие событий. Промежуточные элементы интеллигенции, под влиянием парламентской победы пролетариата, оказали бы, может быть, меньшее противодействие новому режиму. Но основное сопротивление буржуазии определялось бы такими факторами, как настроение армии, степень вооружения рабочих, положение в соседних государствах; и гражданская война развивалась бы под давлением этих реальнейших обстоятельств, а не зыбкой арифметики парламентаризма.

Наша партия не отказывалась открыть дорогу диктатуре пролетариата через ворота демократии, отдавая себе ясный отчет в известных агитационно-политических преимуществах такого «легализованного» перехода к новому режиму. Отсюда наша попытка созвать Учредительное Собрание. Эта попытка потерпела неудачу. Русский крестьянин, только пробужденный революцией к политической жизни, оказался лицом к лицу с полудюжиной партий, из которых каждая как бы поставила себе целью сбить его с толку. Учредительное Собрание стало поперек пути революционному движению – и было сметено.

Соглашательское большинство Учредительного Собрания представляло собою только политическое отражение недомыслия и нерешительности промежуточных слоев города и деревни и более отсталых частей пролетариата. Если стать на точку зрения отвлеченных исторических возможностей, то можно сказать, что было бы менее болезненно, если бы Учредительное Собрание, проработав год-два, окончательно дискредитировало эсеров и меньшевиков их связью с кадетами и тем привело бы к формальному перевесу большевиков, показав массам, что на деле существуют лишь две силы: революционный пролетариат, руководимый коммунистами, и контрреволюционная демократия, возглавляемая генералами и адмиралами. Но вся суть в том, что темп развития внутренних отношений революции вовсе не шел нога в ногу с темпом развития международных отношений. Если бы наша партия возложила всю ответственность на объективную педагогику «хода вещей», то развитие военных событий могло опередить нас. Германский империализм мог овладеть Петербургом, к эвакуации которого правительство Керенского приступило вплотную. Гибель Петербурга означала бы тогда смертельный удар пролетариату, ибо все лучшие силы революции сосредоточивались там, в Балтийском флоте и в красной столице.

Нашу партию можно обвинять, следовательно, не в том, что она пошла наперекор историческому развитию, а в том, что она совершила прыжок через несколько политических ступенек. Она перешагнула через голову меньшевиков и эсеров, чтобы не дать германскому милитаризму перешагнуть через голову русского пролетариата и заключить мир с Антантой на спине революции прежде, чем она успеет на весь мир расправить свои крылья.

Из сказанного не трудно вывести ответы на те два вопроса, которыми донимает нас Каутский. Во-первых, зачем мы созывали Учредительное Собрание, раз имели в виду диктатуру пролетариата? Во-вторых, если первое Учредительное Собрание, которое мы сочли нужным созвать, оказалось отсталым и не отвечающим интересам революции, почему отказываемся мы от созыва нового Учредительного Собрания? Задняя мысль Каутского та, что мы отвергли демократию не по принципиальным причинам, а только потому, что она оказалась против нас. Чтобы поймать эту инсинуацию за ее длинные уши, восстановим факты.

Лозунг «вся власть Советам» был выдвинут нашей партией с самого начала революции, т.-е. задолго не только до роспуска Учредительного Собрания, но и до декрета об его созыве. Правда, мы не противопоставляли Советов будущему Учредительному Собранию, созыв которого все более оттягивался правительством Керенского и потому становился все более проблематичным, но мы, во всяком случае, не рассматривали Учредительного Собрания, по образцу мелкобуржуазных демократов, как будущего хозяина земли русской, который придет и все разрешит. Мы выяснили массам, что подлинным хозяином могут и должны стать революционные организации самих трудящихся масс – Советы. Если мы не отвергли формально Учредительного Собрания заранее, то потому лишь, что оно противопоставлялось не власти Советов, а власти самого Керенского, который, в свою очередь, был только вывеской буржуазии. При этом нами было решено заранее, что если бы в Учредительном Собрании большинство оказалось за нас, то Учредительное Собрание должно было распустить себя, передав власть Советам, как это сделала впоследствии Петербургская городская дума, избранная на основе самого демократического избирательного права. В своей книжке «Октябрьская Революция» я старался выяснить те причины, по которым Учредительное Собрание явилось запоздалым отражением эпохи, уже превзойденной революцией. Так как организацию революционной власти мы видели только в Советах и так как ко времени созыва Учредительного Собрания Советы были уже фактическою властью, то вопрос и решался для нас неизбежно в сторону насильственного роспуска Учредительного Собрания, которое само не желало распустить себя в пользу власти Советов.

ТЕРРОРИЗМ И КОММУНИЗМ

Но почему, – спрашивает Каутский, – вы не созываете нового Учредительного Собрания?

Потому, что не видим в нем нужды. Если первое Учредительное Собрание могло еще сыграть мимолетную прогрессивную роль, дав убедительную для мелкобуржуазных элементов санкцию режиму Советов, который только устанавливался, то теперь, после двух лет победоносной диктатуры пролетариата и полного крушения всех демократических попыток в Сибири, на беломорском побережье, на Украине, на Кавказе, – власть Советов, поистине, не нуждается в освящении подмоченным авторитетом Учредительного Собрания. Не в праве ли мы в таком случае заключить, – вопрошает Каутский в тон Ллойд-Джорджу, – что Советская власть правит волею меньшинства, раз она уклоняется от проверки своего господства всеобщим голосованием? Вот удар, который бьет мимо цели!

Если парламентский режим даже в эпоху «мирного», устойчивого развития был довольно грубым счетчиком настроений в стране, а в эпоху революционной бури совершенно утратил способность поспевать за ходом борьбы и развитием политического сознания, то советский режим, несравненно ближе, органичнее, честнее связанный с трудящимся большинством народа, главное свое значение полагает не в том, чтобы статически отражать большинство, а в том, чтобы динамически формировать его. Вставши на путь революционной диктатуры, рабочий класс России тем самым сказал, что свою политику в переходный период он строит не на призрачном искусстве соревнования с хамелеонскими партиями в целях уловления крестьянских голосов, а на фактическом вовлечении крестьянских масс, рука об руку с пролетариатом, в дело управления страной в подлинных интересах трудящихся масс. Эта демократия поглубже парламентаризма!

Сейчас, когда главная задача – вопрос жизни и смерти – революции состоит в военном отпоре бешеному натиску белогвардейских банд, думает ли Каутский, что какое угодно парламентское «большинство» способно обеспечить более энергичную и самоотверженную, более победоносную организацию революционной обороны? Условия борьбы настолько отчетливы в революционной стране, сдавленной за горло подлым кольцом блокады, что перед всеми промежуточными классами и группами остается лишь возможность выбора между Деникиным и Советской властью. Какое нужно еще доказательство, когда даже партии, межеумочные по принципу, как меньшевики и эсеры, раскололись по той же самой линии!

Предлагая нам выборы в учредилку, полагает ли Каутский приостановить на время выборов гражданскую войну? Чьим решением? Если он намеревается привести для этого в движение авторитет II Интернационала, то спешим его предупредить, что это учреждение пользуется у Деникина лишь немного большим авторитетом, чем у нас. Поскольку же война между рабоче-крестьянской армией и бандами империализма продолжается, и выборы должны по необходимости ограничиться советской территорией, хочет ли Каутский требовать, чтоб мы позволили открыто выступать партиям, которые поддерживают Деникина против нас? Пустая и презренная болтовня: ни одно правительство никогда и ни при каких условиях не может позволить воюющей с ним стороне в тылу у собственных армий мобилизовать вражеские силы.

Не последнее место в вопросе занимает и тот факт, что цвет трудового населения находится сейчас в действующих войсках. Передовые пролетарии и наиболее сознательные крестьяне, которые при всяких выборах, как и при всяком массовом политическом действии, стоят на первом месте, направляя общественное мнение трудящихся, они все сейчас борются и умирают в качестве командиров, комиссаров или рядовых бойцов Красной Армии. Если самые «демократические» правительства буржуазных государств, режим которых основан на парламентаризме, считали невозможным во время войны производить выборы в парламент, то тем более бессмысленно требовать таких выборов во время войны от Советской Республики, режим которой ни в малой мере не основан на парламентаризме. Вполне достаточно того, что своим выборным учреждениям – местным и центральным Советам – революционная власть России не препятствовала в самые тяжкие месяцы и дни обновляться путем периодических перевыборов.

Наконец, в качестве последнего довода – the last not least, – приходится к сведению Каутского сказать, что даже русские каутскианцы, меньшевики, как Мартов и Дан, не считают возможным выдвигать в настоящее время требование Учредительного Собрания, откладывая его до лучшего будущего. Понадобится ли оно тогда? В этом позволительно усомниться. Когда закончится гражданская война, диктатура рабочего класса раскроет всю свою творческую силу и на деле покажет наиболее отсталым массам, что может им дать. Путем планомерно проведенной трудовой повинности и централизованной организации распределения все население страны будет вовлечено в общесоветскую систему хозяйства и самоуправления. Сами Советы, ныне органы власти, постепенно растворятся в чисто-хозяйственных организациях. При этих условиях вряд ли кому придет в голову над реальной тканью социалистического общества воздвигать архаическое увенчание в виде Учредительного Собрания, которому пришлось бы только констатировать, что все нужное «учреждено» уже до него и без него.

/В этой пачкотне есть осколки истины. Биржа действительно поддерживала правительство Колчака, когда он опирался на Учредительное Собрание. Но биржа стала еще энергичнее поддерживать Колчака, когда он разогнал Учредительное Собрание. На опыте Колчака биржа укрепилась в своем убеждении, что механика буржуазной демократии может быть использована в капиталистических целях, а затем отброшена, как изношенная портянка. Вполне возможно, что биржа снова дала бы некоторую предварительную ссуду под залог Учредительного Собрания в убеждении, вполне обоснованном прошлым опытом, что Учредительное Собрание явится только переходной ступенью к капиталистической диктатуре. Покупать «деловое доверие» биржи такою ценою мы не собираемся и решительно предпочитаем то «доверие», которое внушает реалистической бирже оружие Красной Армии.

"Терроризм и коммунизм"

Так называлась книга Л.Д.Троцкого, которая вышла в 1920 году в Петрограде. Она явилась как бы ответом на книгу Карла Каутского, которая имела то же название - "Терроризм и коммунизм" и была издана в Берлине в 1919 году. По сути, знакомство с этой работой Троцкого дает возможность сравнить основные взгляды левого крыла большевизма и европейской социал-демократии. Почти на двухстах страницах {12} один из самых радикальных руководителей русской революции полемизирует с виднейшим теоретиком II Интернационала, доходя подчас до личных оскорблений. Следуя дурному правилу обращения большевистских руководителей к своим оппонентам, Троцкий называет старого марксиста Каутского, редактора известной газеты германской социал-демократии "Нойе цайт", "лицемерным соглашателем", "недостойным фальсификатором", "пачкуном", "круглым нулем" и т. д.

Однако контраргументы Троцкого по поводу диктатуры пролетариата, демократии, принудительного труда, его милитаризации, сути Советской власти, крестьянской политики, роли коммунистической партии в революционных преобразованиях убедительно показывают глубину многих заблуждений большевиков, возведенных ими в закон. Да, такой вывод можно сделать сегодня. Но следует помнить, что книга "Терроризм и коммунизм" была написана тогда, когда взгляды Троцкого совпадали с точкой зрения большевистского руководства. В этом смысле не только Троцкий, но и его высокие сотоварищи находились под "гипнозом революции".

Прежде чем коротко напомнить суть основных взглядов Троцкого по названным выше вопросам, хочу привести пространную цитату из книги большевистского лидера, с помощью которой можно судить о его отношении к социал-демократизму Каутского, публично возразившего против антидемократизма диктатуры большевиков. "Клевеща на политику коммунистической партии, Каутский нигде не говорит, чего он, собственно, хочет и что предлагает. Большевики действовали на арене русской революции не одни. Мы видели и видим в ней - то у власти, то в оппозиции- эсеров (не менее пяти группировок и течений), меньшевиков (не менее трех течений), плехановцев, максималистов, анархистов… Решительно все "оттенки в социализме" (говоря языком Каутского) испробовали свои силы и показали, чего они хотят и чего могут. Этих "оттенков" так много, что между соседними трудно уж просунуть лезвие ножа… Казалось бы, перед Каутским достаточно полная политическая клавиатура, чтобы указать на ту клавишу, которая дает правильный марксистский тон в русской революции. Но Каутский молчит. Он не отвергает режущую его слух большевистскую мелодию, но он не ищет иной. Разгадка проста: старый тапер вообще отказывается играть на инструменте революции".

Здесь Троцкий прав: социал-демократу, уверовавшему в конструктивность социально-экономических реформ, революции ни к чему. Ну а в чем же конкретно выражается, как пишет Троцкий, "клевета" Каутского "на политику коммунистической партии"? Напомню лишь несколько тезисов, без уяснения которых трудно понять тот "гипноз революции", под которым оказались большевики. Стоит сказать, что, когда Троцкий работал над книгой "Терроризм и коммунизм", а одновременно и над очерком о Карле Каутском, он обратился к Томскому с просьбой вооружить его некоторыми статистическими данными по интересующим его вопросам. Очень уж хотел Троцкий "до конца разгромить Каутского".

Каутский, еще на пороге века разделявший идею диктатуры пролетариата, взглянув на ее российское воплощение после Октября 1917 года, однозначно заявил, что "это насилие меньшинства над большинством". Выступая в поддержку тезисов Каутского, А.Н.Потресов однозначно писал: "Только Каутский поставил вопрос о несовместимости пролетарской социальной революции с насилием… Диктатура пролетариата до конца изжила себя, это дань прошлому". Бывший давний соратник Ленина раньше многих осознал историческую правоту Каутского. Теоретик II Интернационала написал в своей книге, что только завоевание социал-демократией большинства в парламенте открывает путь к социалистическим преобразованиям. Кто сейчас возразит против подобного тезиса? А Троцкий отвечает Каутскому жестоко, издевательски, хотя и не без интеллектуального изящества.

"Чтобы написать брошюру о диктатуре, - пишет Троцкий, - нужно иметь чернильницу и пачку бумаги, может быть, еще некоторое количество мыслей в голове. Но для того, чтобы установить и упрочить диктатуру, нужно воспрепятствовать буржуазии подрывать государственную власть пролетариата. Каутский, очевидно, полагает, что этого можно достигнуть плаксивыми брошюрами". Далее Троцкий продолжает, что тот, "кто отказывается принципиально от терроризма, т. е. от мер подавления и устрашения по отношению к ожесточенной и вооруженной контрреволюции, тот должен отказаться от политического господства рабочего класса, от его революционной диктатуры. Кто отказывается от диктатуры пролетариата, тот отказывается от социальной революции и ставит крест на социализме". Троцкий неоднократно демонстрировал, что это означает на практике. Вот один документ:

"Вологда, губвоенкому.

…Беспощадно искореняйте контрреволюционеров, заключайте подозрительных в концентрационные лагери - это есть необходимое условие успеха… Шкурники будут расстреливаться независимо от прошлых заслуг… О принятых мерах донести.

Наркомвоен Троцкий".

Только за подозрение - в концлагерь… Что же это за социализм, который нуждается в таких мерах? Можно возразить: время было такое… Но когда подобное становится системой, то вспомнишь о предостережении Каутского. Определеннее не скажешь: готовность к насилию или никакого социализма! Не здесь ли коренится-один из первородных грехов марксизма, который привел его в конце концов к крупнейшей исторической неудаче?

Троцкий и другие вожди искренне считали, что они обладают "революционным правом" распоряжаться судьбами миллионов людей. Хотя это "право" подвергалось сомнению многими. Даже Б.Савинков, сам воспевавший насилие, писал: "Русский народ не хочет Ленина, Троцкого и Дзержинского - не хочет не только потому, что коммунисты мобилизуют, расстреливают, реквизируют хлеб и разоряют Россию. Русский народ не хочет их еще и по той простой и ясной причине, что Ленин, Троцкий, Дзержинский возникли помимо воли и желания народа. Их тоже не избирал никто".

Предреввоенсовета был согласен с Лениным в том, что только коммунисты являются выразителями интересов трудящихся. А отсюда - их постоянная привилегия во всем. Выступая на конференции коммунистических ячеек военно-учебных заведений 10 декабря 1921 года, Троцкий заявил: "Мы говорим по-наполеоновски, что каждый красноармеец, каждый новобранец имеет маршальский жезл, но мы говорим, что этот жезл даем только коммунистам…"

Так случилось в нашей истории, что, хотя "вождей" народ не выбирал, манипулировать его интересами и потребностями они научились быстро. Так же быстро они сочли возможным пользоваться теми благами, за которые так жестоко критиковали царскую знать. Теперь считалось нормальным, чтобы каждый "вождь" имел загородный дом и даже дворец (Троцкий жил в великолепной усадьбе князей Юсуповых в Архангельском, в получасе езды от Москвы), личных врачей, многочисленную обслугу, улучшенное питание, царские автомобили и т. д. Осенью 1922 года Троцкий выехал в Крым по обычным служебным делам. Его сопровождала многочисленная охрана и даже… два автомобиля. Его помощник Бутов распоряжается "безусловно" прицепить к скорому поезду № 6 Москва - Симферополь два вагона с охраной и двумя автомобилями… Вожди большевизма стали быстро превращаться в новых сановников коммунистического режима. Такая метаморфоза была предопределена диктатурой пролетариата: новая система должна была иметь собственных жрецов, "перешагнувших" через буржуазную демократию.

Каутский в своей книге видит единственный путь достижения социалистических идеалов - через демократию. Ответ Троцкого старому теоретику категорически насмешлив: "История не превратила нацию в дискуссионный клуб, который чинно вотирует переход к социальной революции большинством голосов. Наоборот, насильственная революция явилась необходимостью именно потому, что неотложные потребности истории оказались бессильны проложить себе дорогу через аппарат парламентской демократии… Когда русская Советская власть разогнала Учредительное собрание, этот факт показался руководящим западноевропейским социал-демократам если не началом светопреставления, то во всяком случае грубым и произвольным разрывом со всем предшествовавшим развитием социализма". Потресов, защищая Каутского, заявит: "Демонстративным разгоном учредительного собрания, повальным уничтожением свобод, установлением казенного образца дозволенного мышления большевизм с первых же шагов своего господства вносил в народное сознание струю, враждебную демократической гражданственности". Однако Троцкий безапелляционно утверждает, что "трижды безнадежна мысль прийти к власти путем парламентской демократии". Может быть, убеждения Каутского были исторически преждевременными, а Троцкого - реально приземленными?

Но Каутский настойчив и в своей работе еще раз задает большевикам вопрос: почему вы не созываете нового Учредительного собрания? Иначе получается, что Советская власть правит волею меньшинства? Троцкий последователен: "…потому что не видим в нем, собрании, нужды. Если первое Учредительное собрание могло еще сыграть мимолетную прогрессивную роль, дав убедительную для мелкобуржуазных элементов санкцию режиму Советов, который только устанавливался… то теперь он не нуждается в освящении подмоченным авторитетом Учредительного собрания…".

В этом "диалоге" двух книг с одинаковым названием столкнулись совершенно разные революционные линии, разные взгляды на пути реализации социалистических идеалов. Долгие годы казалось, что реформист Каутский безнадежно проиграл Троцкому, олицетворявшему тогда радикальное крыло большевизма. Но истории было угодно доказать правоту "старого тапера", который "отказался играть на инструменте революции", а не его воинствующего оппонента. Троцкий, как и его сотоварищи, не замечал того, что вместо народовластия они узурпировали право говорить от имени народа. А это далеко не одно и то же.

Наиболее ожесточенно Троцкий спорит с Каутским по вопросу о терроризме, или, точнее, об использовании насилия в революции. Идею о том, что "терроризм принадлежит к существу революции", Каутский объявляет широко распространенным "заблуждением". Патриарх II Интернационала жалуется: "Революция приносит нам кровавый терроризм, проводимый социалистическими правительствами. Большевики в России вступили первые на этот путь и суровейшим образом осуждались поэтому всеми социалистами, не стоявшими на большевистской точке зрения…" Каутский решительно выступает и против "института заложников".

Мы уже знаем, что и по этому вопросу Троцкий, выражая точку зрения радикальных большевиков, стоит на иных позициях. "Вопрос о форме репрессии, - пишет Троцкий, - или о ее степени, конечно не является принципиальным. Это вопрос целесообразности… Именно этим простым, но решающим фактом объясняется широкое применение расстрелов в гражданской войне… "Морально" осуждать государственный террор революционного класса может лишь тот, кто принципиально отвергает (на словах) всякое вообще насилие - стало быть, всякую войну и всякое восстание. Для этого нужно быть просто-напросто лицемерным квакером". Троцкий верно говорит, что нередко красный террор вызывался террором белым. Но всегда ли? Большевики, отвергая социал-демократические традиции и путь реформ, вольно или невольно ограничивали выбор средств, среди которых "универсальным" оказывалось лишь насилие. По сути, для Троцкого революция была синонимом насилия, которое он, как и Каутский, называет террором. Не из этих ли истоков большевизма в 20-е и 30-е годы Сталин брал методы решения социальных, экономических и духовных проблем? Признание насилия нормой революционного процесса исподволь переносилось на мировоззренческие установки вообще. В этом случае революция представала кровожадным зверем, готовым сожрать любого, кто оказывался на ее пути.

Для полноты картины хотелось бы заострить внимание читателей на различии взглядов Каутского и Троцкого на роль партии и ее отношение к крестьянскому вопросу. В ответ на справедливые обвинения Каутского, что большевики, подменив диктатуру Советов диктатурой партии, которая "уничтожила или отбросила в подполье другие партии", тем самым устранили возможность политического соревнования, Троцкий приводит пример из русской революции.

"Блок большевиков с левыми эсерами, длившийся несколько месяцев, закончился кровавым разрывом." Правда, по счетам блока платить пришлось не столько нам, коммунистам, сколько нашим неверным попутчикам…" Режим соглашений, сделок, уступок, блоков, считает Троцкий, для большевиков в принципе малоприемлем.

Вот эта вера в непогрешимость одной партии и привела к монополии на власть, на мысль, на истину. А эта монополия на власть в отношении крестьянства, например, позволила преподать, по словам Троцкого, ряд жестоких уроков кулачеству и середнякам. В результате "основная политическая цель была достигнута. Могущественное кулачество, если и не было вконец уничтожено, то оказалось глубоко потрясено, его самосознание подрублено. Среднее крестьянство, оставаясь политически бесформенным, стало приучаться видеть своего представителя в передовом рабочем…".

И все это Троцкий называет проявлением исключительной роли коммунистической партии в пролетарской революции!

Книга Троцкого "Терроризм и коммунизм" интересна прежде всего тем, что показывает взгляды радикального большевизма на пути и задачи революции. В ней емко и сжато изложены глубоко ошибочные концептуальные положения не только о способах утверждения диктатуры пролетариата в крестьянской

России, но и о методах строительства нового общества. Пожалуй, еще раз но этим вопросам наиболее полно Троцкий высказался лишь в апреле 1920 года на III Всероссийском съезде профессиональных союзов.

На этом съезде еще присутствовала делегация меньшевиков в составе 33 человек во главе со своими вождями: Даном, Абрамовичем и Мартовым. Меньшевики, защищая русскую социал-демократическую идею, решительно выступали против положений доклада Троцкого "О задачах хозяйственного строительства". Особенно настойчив и непримирим был Абрамович. Он резко высказался против основного тезиса Троцкого о принудительном труде как необходимом методе строительства социализма. Если социализм требует милитаризации труда, массового принуждения, восклицал Абрамович, то "чем же он отличается от египетского рабства? Приблизительно таким же путем фараоны строили пирамиды, принуждая массы к труду". Русские социал-демократы провидчески усмотрели в тотальном принуждении, сторонниками которого являлись большевики, грозную опасность для социализма вообще.

К слову сказать, Абрамович, эмигрировав из СССР, пытался не только бороться с большевиками, но и начать с ними диалог. По докладу Иностранного отдела ОГПУ Абрамович в начале 1926 года предпринял попытки вступить в переговоры с большевистским правительством и обговорить условия возвращения меньшевиков в СССР для участия в социалистических преобразованиях. Хотя, по данным агента, сам Абрамович мало верил в успех этого предприятия. Такие контакты были не единичны. Даже накануне принятия сталинской Конституции Ф.Дан и Р.Абрамович подготовили "Открытое письмо" Всесоюзному съезду Советов, где писали, что меньшевики имеют с большевиками "единые цели", но расходятся в "методах революционной борьбы". Они подтвердили, что путь, который указывали меньшевики, был бы более перспективным, "предохранил бы трудящиеся массы от страданий и жертв, сохранил бы возможность построения демократического социализма". Растаявшая за рубежом партия меньшевиков все еще пыталась призывать коммунистов СССР "вернуться к демократии". И хотя в конце "Открытого письма" стояли слова "Заграничная делегация РСДРП", это были уже последние из могикан российской социал-демократии. Троцкий до конца дней не хотел пересматривать своего негативного отношения к бывшим единомышленникам.

Троцкий всегда оставался верен себе: во имя революции, социализма, как он его понимал, допустимо все. Для понимания ранних истоков заблуждений большевизма стоит напомнить некоторые идеи доклада Троцкого на III съезде профсоюзов. Добавлю вначале, что доклад был предварительно одобрен на Политбюро.

На мой взгляд, речи Троцкого всегда интересны, даже если они в корне ошибочны. Трибун революции ни на кого не похож; его исходные посылки, аргументация, полемические стрелы, выводы и призывы оригинальны, неповторимы, впечатляющи. Затянутый в кожу, с еще пышной шевелюрой, Троцкий точно рассчитывал жесты, паузы, интонацию. В те годы даже внешне он всегда представал в облике фронтового комиссара. Еще в 1918 году он телеграфировал Склянскому: "Вышлите мне кожаный костюм и сапоги".

Необычно начал свой доклад Троцкий и сейчас. "По общему правилу, человек стремится уклониться от труда… Можно сказать, что человек есть довольно ленивое животное…" Так из "биологической" посылки Троцкий подходит к положению, что "единственным способом привлечения для хозяйственных задач необходимой рабочей силы является проведение трудовой повинности". Если бы речь шла только о каком-то критическом моменте, то этот тезис едва ли можно было бы оспаривать. Но нет. Этот принцип предлагается ввести фундаментально и надолго: "…необходимо раз навсегда уяснить себе, что самый принцип трудовой повинности столь же радикально и невозвратно (! - Д.В.) сменил принцип вольного найма, как социализация средств производства сменила капиталистическую собственность". Читая дальнейшие рассуждения Троцкого о путях и характере утверждения принудительного труда, невольно вспоминаешь слова Абрамовича: чем же отличается такой социализм от египетского рабства?

Троцкий, переводя мысль о трудовых мобилизациях в практическую плоскость, говорит: "Нужно, чтобы переброска мобилизованной рабочей силы совершалась по кратчайшим расстояниям. Нужно, чтобы число мобилизованных рабочих соответствовало объему хозяйственной задачи. Нужно, чтобы мобилизованные были своевременно обеспечены необходимыми орудиями труда и продовольствием… Нужно, чтобы мобилизованные на месте убедились, что их рабочая сила используется предусмотрительно… Где только возможно, необходимо прямую мобилизацию заменять трудовым уроком, т. е. наложением на волость обязанности поставить, например, к такому-то сроку столько-то куб. саж. дров или подвезти гужом к такой-то станции столько-то пудов чугуна и т. д.". Все эти рассуждения становятся просто страшными, когда вспоминаешь практику (уже Сталина) коллективизации, "гулагизации" всей страны. Именно Троцкий был одним из теоретиков и начинающих практиков тотального насилия.

В этой связи Троцкий особое внимание уделил трудовым армиям, то есть тем войсковым объединениям, которые постепенно, по мере затухания вооруженной борьбы, оказывались без "дела". Троцкий привел в качестве примера перевод на трудовые рельсы Первой, Третьей, Петроградской, Украинской, Кавказской, Южно-Заволжской, Западной армий.

На возражения меньшевиков о том, что "принудительный труд всегда является трудом малопроизводительным", Троцкий отвечает: о переходе "от буржуазной анархии к социалистическому хозяйству без революционной диктатуры и без принудительных форм организации хозяйства не может быть и речи". Безапелляционность суждений порой поражает. Но удивительного в этом ничего нет, таким языком говорят победители. Но если посмотреть в исторической ретроспективе, то победители ли?

Слова побежденных российских социал-демократов, во многом справедливые, оказались на долгие десятилетия забытыми… Их программе Троцкий выносит безжалостный приговор: "Меньшевистский путь перехода к "социализму" есть млечный путь - без хлебной монополии, без уничтожения рынка, без революционной диктатуры и без милитаризации труда".

Даже учитывая, когда Троцкий читал свой доклад, нельзя не видеть: большевики не просто искали выход из глубокого кризиса, в котором оказалась страна, но и закладывали фундамент той тоталитарной системы, которая по истечении десятилетий так болезненно демонтируется. Именно в те годы (нэп был лишь попыткой внести коррективы в этот процесс) сооружалась основа нового общества, в котором не предусматривалось главного - свободы. Не один Троцкий был автором и творцом этого "сооружения". Но вместе с Лениным и другими лидерами большевизма он был интерпретатором марксизма в российских условиях. Причем интерпретатором активным. Еще до профсоюзного съезда, 27 декабря 1919 года, по предложению Троцкого, одобренному Лениным, Совет Народных Комиссаров постановил создать специальную комиссию под руководством Предреввоенсовета Республики для разработки плана о введении трудовой повинности в стране. Уже через три дня на своем первом заседании комиссия постановила привлечь для работы в этой области видных большевиков. А еще через день Троцкий пишет письмо М.Д.Бонч-Бруевичу с просьбой выяснить, какое количество людей, транспортных и технических средств может выделить армия, чтобы мобилизовать людей для исполнения трудовой повинности.

"Общее руководство всеми подготовительными работами указанного характера я просил бы Вас принять на себя и немедленно приступить к работе…

Председатель Междуведомственной комиссии по трудовой повинности Л. Троцкий".

Приведу еще несколько фрагментов из доклада Троцкого на том же профсоюзном съезде. Как давно выношенное, обдуманное, Предреввоенсовета заявил: "…заработанная плата есть для нас в первую голову не способ обеспечения личного существования отдельного рабочего, а способ оценки того, что отдельный рабочий приносит своим трудом республике…". Троцкий говорит о необходимости поощрения тех рабочих, которые более других "содействуют общему интересу". Но, продолжал докладчик, "награждая одних, рабочее государство не может не карать других, то есть тех, кто явно нарушает трудовую солидарность, подрывает общую работу, наносит тяжкий ущерб социалистическому возрождению страны. Репрессия для достижения хозяйственных целей есть необходимое орудие социалистической диктатуры". Вот она, извращенная диалектика! Оказывается, что репрессия нужна для достижения не только политических целей, но и хозяйственных! И опять через насилие! Невольно вновь обращаешься к проницательным мыслям Николая Бердяева: "За хлеб соглашаются отказаться от свободы духа. Я увидел, что в самом революционном социализме можно обнаружить дух Великого Инквизитора". Добавлю - не только дух, но и страшную плоть.

Обо всем этом, продолжал Троцкий свой доклад, ни в какой книге не написано. "Мы только начинаем с вами писать эту книгу потом и кровью трудящихся". Это были провидческие слова. Он еще не знает масштабов этого эксперимента, количества жизней, положенных на алтарь "социалистической диктатуры", не знает и того, что в море этой крови вольется и его собственная кровь.

Доклад одного из лидеров большевизма тех лет (а подобных речей им было произнесено множество!), полемика с мудрым "ренегатом" Каутским однозначно свидетельствуют: Троцкий был одним из самых активных создателей социалистической системы тоталитарного типа. В эти годы У них с Лениным не было заметных расхождений. Конечно, многое диктовалось властной потребностью - выжить. Но нельзя не видеть, что с самого начала личность, свобода, народовластие оказались в руках небольшой группы лиц, которые хотели "осчастливить" людей на века. "Осчастливить" с помощью насилия, принуждения, устрашения. В начале пути они казались временными. Думалось: "гипноз революции" пройдет, и свое место в берегах народовластия займет свобода. Но на смену Ленину и Троцкому придет человек, который именно эти временные черты (насилие, принуждение, устрашение) сделает зловеще постоянными.

…Троцкий ответил Каутскому. И еще лучше стала видна огромная пропасть между радикальными большевиками и классическими социал-демократами. Конечно, не надо идеализировать последних, хотя ясно, что они были гораздо ближе к гуманизму, демократии и подлинному народовластию, чем большевики. Думаю, что в борьбе двух начал - радикального и умеренного, или классового и общечеловеческого, - находится разгадка трагедии социализма. Тот же Потресов еще в 1927 году провидчески заявил: "Большевистский режим в свое время исчезнет, как исчезает всякая деспотия, как в свое время исчезла и династия Романовых, обнаружив совершенную гнилость. Легче капитализму реформироваться в социализм, чем заставить олигархию отказаться от своих привилегий и перейти на рельсы демократической государственности".

Троцкий был одним из первых "режиссеров" трагедии социализма. Он ответил Карлу Каутскому и тем самым дал нам возможность глубже понять эволюцию большевизма и корни его исторической неудачи.