Очерки русской смуты том 3 читать полностью. Очерки русской смуты. Книга в ссср и россии

ФЕВРАЛЬ ВЪ «ЗАПИСКАХЪ О РЕВОЛЮЦІИ»
НИК. СУХАНОВА.

Среди появившихся доселе трудовъ о русской революціи однимъ изъ наиболее значительныхъ являются «Записки о революціи» Ник. Суханова. Оне представляются значительными не только по объему: семь томовъ, свыше 2.700 страницъ... Оне значительны и по своему содержанію. Авторъ въ праве сказать, что онъ виделъ и помнитъ многое, что было недоступно и что осталось неизвестнымъ современникамъ и даже сопричастникамъ русской революціи. Онъ правильно считаетъ періодъ съ 27 февраля по 27 октября семнадцатаго года не только эпохой революціи, но и «определенной и законченной эпохой государства россійскаго».

Авторъ съ первыхъ же словъ предупреждаетъ: – «неправильно, несправедливо, нельзя принимать эти «записки» за «исторію», даже за «самый беглый и непритязательный историческій очеркъ». Не надо переоценивать работы. Она – «плодъ не размышленія, и еще меньше изученія». Это – «ремарки, случайныя заметки, писанныя между деломъ», «изъ принципа отвергающія поільзованіе всякими матеріалами». {135}

Это – «личныя воспоминанія», полныя «субъективизма» «чернорабочаго литератора», не имеющаго «красокъ, достойныхъ чудесной эпохи» и потому окромно отказывающагося дать хотя бы даже «изобразительный разсказъ»... И по форме пусть это будетъ – « не исторія и не публицистика, и не беллетристика; пусть это и то, и другое, и третье – въ безпорядочной чреде въ случайныхъ и уродливыхъ пропорціяхъ. Пусть!».

Не будемъ ловить автора на противоречіяхъ. Какъ это нетъ «красокъ» даже для изобразительнаго разсказа» и – «беллетристика»? Не плодъ размышленія и – публицистика? Принципіальный отказъ отъ пользованія матеріалами и въ то же время – исторія? – Это просто особая манера автора и особый тактическій пріемъ. Авторъ оценилъ преимущества свободной отъ литературныхъ рамокь и условностей формы. И кокетничая своею скромностью, заранее признавая и даже преувеличивая свои недостатки, онъ хочетъ освободить себя отъ всякихъ обязательствъ, a вместе съ темъ и д р y г и х ъ л и ш и т ь права требованій. Что ни извлечетъ после этого читатель, за все долженъ быть благодаренъ автору, все явится пріятнымъ сюрпризомъ, ибо самъ авторъ ведь ничего не обещалъ, отъ всего предостерегалъ...

Существуютъ трудныя литературныя формы. Оне обязываютъ, можетъ быть, къ слишкомъ многому. Но положеніе, которое решительно ни къ чему писателя не обязывало бы, врядъ ли вообще существуетъ. И, формально освободивъ себя отъ всякихъ обязательствъ, Сухановъ фактически возложилъ на себя сразу еще несколько; по существу отягчилъ и свое заданіе, и свое положеніе. «Замешивая» воедино исто {136} рическій фактъ съ публицистической тенденціей и художественнымъ (беллетристическимъ) вымысломъ, – авторъ явно подрываетъ значеніе каждаго изъ составляющихъ «Записки» элементовъ въ отдельности и всего труда въ целомъ. Обращаясь къ «Запискамъ», какъ къ исторіи революціи, придется опасаться Суханова-публициста, a наипаче – беллетриста. Пользуясь «Записками», какъ публицистикой, необходимо учитывать періодъ исторіи, протекшій между самыми событіями и оценкой ихъ въ воспоминаніяхъ. Словомъ, несвязанность литературной формой и широта «Записокъ» – по существу суживаютъ ихъ значеніе, ограничивая ихъ ценность и для историка, и для политика, и для беллетриста. Это касается метода. По выполненію же – для художественныхъ воспоминаній «Записки» слишкомъ громоздки, тяжелы, a местами – особливо томы III-VI – и скучны. Для исторіи – изъ «Записокъ» мы узнаемъ, что друзья и соратники Суханова считали его судьбою отмеченнымъ «советскимъ исторіографомъ» – «Записки» слишкомъ пристрастны и «беллетристичны». Для публицистики – утомительно однообразны и многословны. Но изъ всехъ трехъ видовъ литературы «Записки», конечно, прежде всего и больше всего – публицистика! Можно сказать, что исторія и беллетристика подчинены публицистике, служатъ для нея то фономъ, то узоромъ.

Сухановъ многократно подчеркиваетъ свой «принципъ» – писать не исторію, a «все, что я помню и какъ я помню». «Записки», утверждаетъ онъ, – «плод памяти»; и только памяти; «случайные и неполные комплекты одной-двухъ газетъ призваны лишь будить память и избавлять изложеніе отъ хро- {137} нологической путанницы. Читатель легко убедится въ томъ, что фактически дело обстоитъ совсемъ не такъ. Въ большей мере это справедливо относительно первыхъ трехъ томовъ, заключающихъ періодъ, когда въ силу случая – или рока – Сухановъ очутился въ «недрахъ революціи», где ему пришлось играть одну изъ первыхъ ролей – глашатая и вождя. Но, въ меру умаленія роли и вліянія Суханова, падаетъ и роль его памяти, какъ источника Записокъ о революціи. Автору явно не удается удержаться въ рамкахъ описанія того, чему свидетелемъ его судьба поставила. Событія увлекаютъ его, и отъ «воспоминаній» онъ открыто переходитъ къ пересказу съ чужихъ словъ. Повествуется уже не о томъ, что видели глаза самого Суханова, a обсуждаются различныя – преимущественно, враждебныя – точки зренія. Чаще фигурируютъ документы, начинаютъ мелькать извлеченія изъ газетъ, появляются ссылки на другія появившіеся въ печати работы о революціи. Безответственныя «Записки» принимаютъ явственныя очертанія апологіи и полемики, переходящей въ обвинительный актъ и прямой памфлетъ противъ лицъ, группъ, партій и классовъ. Исторія окончательно растворяется въ публицистике. Свидетель и мемуаристъ оказывается стороной въ политическомъ деле, то обороняющейся, то переходящей въ нападеніе страстно, яростно, – иногда до остервененія.

Сухановъ и не скрываетъ своей запальчивости и раздраженія, вызываемаго въ немъ «меньшевистски-эсеровскимъ правящимъ блокомъ» и его лидерами, въ частности и въ особенности – Керенскимъ и Церетели... «Даже четыре безъ малаго года большевицкой власти не могли стереть въ моемъ мозгу всей {138} речи воспоминаній объ этомъ человеке, стоявшемъ некогда во главе революціи. Да не будутъ легкимъ пухомъ эти четыре года на этой политической могиле» (т. VI, 31). Поистине нужно иметь исключительный «мозгъ», чтобы все пережитое не изгладило былого раздраженія, ненависти и злобы!... Но Сухановъ таковъ и, повторяю, не скрываетъ этого. Открытый взглядъ могъ бы составить достоинство автора, если-бы ресницы его глазъ излишне часто не опускались произвольно долу, и авторъ не подчеркивалъ бы съ такою подозрительной настойчивостью дурныя свойства своего, действительно, «мало пріятнаго харак-тера»...

Самолюбованіе для Суханова не поза, a естественное положеніе, о чемъ бы и о комъ бы онъ ни говорилъ. Онъ не только презираетъ окружающихъ. Онъ и чрезвычайно высокаго мненія о себе, прежде всего конечно, какъ о политическомъ деятеле. Оговорки и «самоуничиженіе» только средства оттенить целомудренную скромность. И лишь изредка природа беретъ свое, и авторъ обнаруживаетъ свое подлинное лицо. – Либо окажется, что семнадцатый годъ выдвинулъ всего одного политика, который понималъ, чего онъ хочетъ, – Милюкова , – да и тотъ терпитъ одно пораженіе за другимъ отъ Суханова. Либо скромный авторъ сопоставитъ неожиданно свои «Записки» съ ламартиновской «Исторіей жирондистовъ» и признаніемъ «невысокаго полета книги Ламартина» незаметно подчеркнетъ высокія достоинства собственнаго труда. Либо, каясь въ ошибкахъ и преступленіяхъ, онъ изыщетъ такое свое «самое большое и несмываемое преступле- {139} ніе», что точно непорочность свою демонстрируетъ, a не въ греховности кается.

Всю условность сухановскихъ «воспоминаній» и пределы ихъ отклоненія отъ действительности подъ вліяніемъ политическаго «субъективизма» можно иллюстрировать на следующемъ. Чтобы въ условіяхъ советской Россіи написать семь томовъ, даже не прибегая къ матеріаламъ, все-таки нужно было время. Какъ быстро ни готовилъ свои томы Сухановъ, все-таки между первымъ, помеченнымъ іюль-ноябрь 1918 г., и последнимъ, помеченнымъ іюнь-августъ 1921 г., прошло безъ малаго три года. И хотя объективно отошедшій въ исторію семнадцатый годъ оставался въ теченіе всего этого срока безъ измененій, «воспоминанія» о немъ и оценки находились въ прямой зависимости отъ времени, когда тотъ или другой томъ составлялся.

Было бы преувеличеніемъ сказать, что и гневъ, и милость Суханова – простая «функція» – большевицкаго періода русской исторіи. Но что время написанія оказало прямое вліяніе на освещеніе людей и событій, на распределеніе светотени и изображеніе всей политической перспективы, – этого отрицать невозможно. Если бы нужны были примеры, – достаточно сопоставить почти восторженное отношеніе автора къ своему политическому «крестному отцу» Л. Мартову въ первыхъ книгахъ «Записокъ» и желчное негодованіе, близкое къ презренію, за пассивность, нерешительиость и теоретичность – въ заключительномъ томе. Въ чемъ дело?.. Почему Мартовъ – «одна изъ немногихъ единицъ, именами которыхъ характеризуется наша эпоха», по оценке Суханова, – въ октябре 17-го года не равенъ Мартову въ іюле или августе того же года? Причина, конечно, не {140} въ изображаемомъ субъекте. Первые томы написаны тогда, когда Сухановъ считалъ себя «единомышленникомъ, политическимъ другомъ» Мартова и являлся «фактическимъ сотрудникомъ по работе въ Рос. Соц. Дем. Раб. Партіи (меньшевиковъ)»; когда онъ питалъ «надежду, почти уверенность» остаться соратникомъ Мартова «и въ будущемъ, чреватомъ новыми событіями мірового значенія». Но прошло полтора года, Сухановъ еще не дописалъ своихъ «Запишкъ», a ему уже «пришлось разорвать съ партіей Дана и Мартова въ результате глубокаго, принципіальнаго расхожденія» (т. Ш, 133)...

Меняются времена и мы съ ними, вместе съ нашими сужденіями о текущемъ и даже «воспоминаніями» объ истекшемъ... – Лишній примеръ невозможности писать исторію въ пылу еще не угасшихъ страстей, въ шуме еще не отзвучавшихъ политическихъ битвъ. Аполлоново и Діонисіево» начала русской революціи – ликъ божественный, упоенный восторгомъ и всепрощеніемъ, и ликъ звериный, искаженный злобой и судорогой, – еще ждутъ своихъ истолкователей и историковъ.

Сухановъ хотелъ, конечно, воспеть русскую революцію. Съ нимъ приключилось, однако, нечто обратное тому, что произошло съ библейскимъ пророкомъ Валаамомъ. Тотъ вышелъ для того, чтобы проклясть израильскій народъ, и кончилъ темъ, что благословилъ его. Суханоівъ, наоборотъ, вышелъ для благословенія, a кончилъ темъ, что больше, чемъ многіе, далъ основанія для проклятія и русской революціи, и русской демократіи. Для враговъ той и другой «Записки» Суханоіва безценный и неистощимый кладъ. Они широкими пригоршнями будутъ черпать изъ не- {141} го и сейчасъ, и въ будущемъ. Ибо на Суханове почіетъ благодать не только советскаго исторіографа, но и активнаго участника и псалмопевца революціи. Нужды нетъ, что Сухановъ нападаетъ на русскія «межеумочныя» право-демократическія и право-соціалистическія группировки слева, за ихъ умеренность и нерешительность, соглашательство и «предательство» революціи, соціализма и интернаціонализма. Для поношенія революціи и демократіи пригодится и левый Сухановъ. «Записки» получатъ y правыхъ признаніе «первоисточника», и обличенія впредь будутъ вестись «отъ Суханова» .

Сухановщина – въ советахъ, въ партіяхъ, въ прессе и т.д. – сыграла свою, роковую роль въ ходе и исходе февральской революціи. Но и сейчасъ, когда отъ февраля семнадцатаго года остаются лишь бледнеющія воспоминанія, сухановщина еще не изжита, a Сухановы делаютъ, что могутъ, для того, чтобы закрепить въ собственномъ самосознаніи не образъ величественной, хотя и трагической эпопеи русской исторіи, a картину какой-то смрадной арены, на которой суетливо, но безуспешно мелкіе бесы соревнуютъ съ более крупными, сверстники Передоновыхъ борются съ потомками Шигалевыхъ и Верховенскихъ.

Врагамъ демократіи трудъ Суханова несетъ радость и утешеніе. Ея друзьямъ онъ способенъ внушить лишь уныніе и безверіе, –е с л и все, что описываетъ Суханоеъ, правда, и если правда такова, какой ее изображаетъ Сухановъ. {142}

Сознательно Сухановъ не говоритъ неправды. Въ его книгахъ встречаются фактическія неправильности и неточности. Но оне не преобладаютъ, Сухановъ не Мстиславскій, который, даже непосредственно наблюдая событіе, умудряется его описать такъ, что точно онъ его и не виделъ .

Сухановъ – не то. Дефективность его моральной личности не въ этомъ. Даже когда онъ съ чужихъ словъ описываетъ событія, онъ редко искажаетъ самые факты. Онъ только «обрамляетъ» ихъ по своему. Манипулируетъ фактическимъ составомъ явленія по своему произволу, – то такъ, то этакъ, то поворачивая къ яркому свету, то загоняя въ темный тупикъ. Показаніямъ Мстиславскаго верить нельзя, доколе они не подтверждены другими, более надежными источниками. Къ показаніямъ Суханова приложима обратная презумпція: его сообщеніямъ о фактахъ доверять можно, пока они не опровергнуты другими свидетелями.

Суханову известно многое по «положенію», которое онъ занималъ въ первые месяцы революціи, очутившись раньше другихъ въ «недрахъ революціи» – въ Таврическомъ дворце и деятельнее другихъ участвуя въ организаціи будущаго «источника власти» – {143} петербургскаго Совета рабочихъ депутатовъ, – спеціализируясь по преимуществу на «внешней политике» Совета: на сношеніяхъ, путемъ воззваній, съ «международнымъ пролетаріатомъ» и на личныхъ переговорахъ въ «контактной комиссіи» съ Временнымъ Правительствомъ. Положеніе и профессія – Сухановъ былъ «политрукомъ» въ Горьковской «Новой Жизни» – только «аккумулировали» его природное влеченіе и интсресъ ко всякаго рода политике, крупной и мелкой, публичной и фракціонной, къ людямъ и фактамъ. Только исключительно развитымъ инстинктомъ можно объяснить, что Суханову удается проникнуть и на интимное собраніе большевиковъ, чествующихъ во дворце Кшесинской только что прибывшаго Ленина; присутствовать на заседаніи фракціи левыхъ эсъ-эровъ, въ качестве не то почетнаго гостя, не то «загонщика» и докладчика; будучи еще «дикимъ», участвовать на партійной конференціи меньшевиковъ; «съ согласія начальствующихъ большевиковъ остаться на некоторое время въ заседаніи ихъ фракціи – посмотреть, послушать»; «попасть и во фракцію эсъ-эровъ и посидеть съ полчаса»; и даже, очутившись какъ-то въ Таврическомъ дворце неожиданно въ среде политическихъ своихъ враговъ, не заметившихъ случайно его прихода, Сухановъ находитъ въ себе присутствіе духа усесться «въ конце стола» и наблюдать. «Было нестерпимо смотреть и слушать», – делаетъ онъ ремарку въ «Запискахъ», но онъ продолжаетъ и смотреть, и слушать...

Конечно, здесь сказывается не только» профессіональный интересъ, но и особый политическій типъ революціоннаго Фигаро, разносторонняго, чуждаго всякихъ «предразсудковъ», пользующагося личными свя- {144} зями и покровителями, чтобы непременно попасть туда, куда ему хочется. Но самыя «Записки» отъ того лишь выигрываютъ въ занимательности.

Читатель «Записокъ» можетъ узнать много новыхъ анекдотическихъ подробностей: о томъ, что въ день торжества революціи Стекловъ целовался съ Милюковымъ; что еще въ апреле-мае Красинъ приходилъ въ ужасъ отъ разрушенія промышленности рабочими и «совершенно попадалъ въ тонъ Коноваловымъ, Львовымъ и буржуазно-бульварной прессе»; что создатель «Новой Жизни» Горькій не переставалъ сомневаться въ ея словахъ и делахъ», «не любилъ ея» и «глубоко и искренне страдалъ отъ нея». И т.д. – Читатель можетъ встретить любопытное описаніе группы будущихъ героевъ, попавшихъ впросакъ тремя съ половиной месяцами раньше: «Это были Каменевъ, Троцкій и еще три-четыре большевцкихъ генерала. Никогда, ни раньше, ни после, я не виделъ ихъ въ такомъ жалкомъ, растерянномъ и угнетенномъ состояніи. Они, кажется, и не пытались бодриться. Каменевъ, совершенно убитый, сиделъ за столомъ. Троцкій подошелъ ко мне:

Ну, что тамъ?

Я разсказалъ о судилище въ двухъ словахъ.

Что же по вашему делать? Какъ бы вы посоветовали?

Я въ недоуменіи пожалъ плечами... Я решительно не зналъ, что делать». (Т. 1У, 467 - 8).

Или Луначарскій, – въ те же польскіе дни «нерешительно» пристающій къ Суханову: «А что Николай Николаевичъ, – какъ вы думаете, не уехать ли мне изъ Петербурга?» – Или Керенскій, спасающій «счастливаго обладателя энергичной супруги» – {145} Стеклова совсемъ на манеръ того, какъ незадолго спасалъ, отъ гораздо более остро нависшей угрозы, – царскихъ сановниковъ: стараго Сухомлинова и «тщедушную фигуру съ совершенно затурканнымъ, страшно съежившимся лицомъ» Протопопова, какъ картинно описалъ этотъ эпизодъ Шульгинъ. – Или достойная кинематографа сцена собранія центральнаго комитета большевиковъ 10 октября на квартире y Суханова, въ отсутствіи хозяина, – которому жена дала «дружескій, безкорыстный советъ» не ночевать дома, – я при участіи Ленина «въ парике, но безъ бороды», Зиновьева «съ бородой, но безъ шевелюры» и др., – -когда былъ поставленъ формально и решенъ положительно вопросъ о возстаніи въ ближайшіе же дни. И т.д.

Такихъ описаній много. Особенно въ воспоминаніяхъ о первыхъ дняхъ революціи, за которыми авторъ следитъ по часамъ, характеризуя каждаго встречнаго, входящаго и уходящаго изъ «недръ революціи».

По принятому нынешнему мемуаристами обыкновенію – даже мемуаристъ-Набоковъ не составляетъ въ этомъ отношеніи исключенія – Сухановъ не стесняется писать – и печатать – о живыхъ, какъ о мертвыхъ, a съ покойниками обращается, какъ съ живыми. Онъ щедръ на личныя характеристики. Почти все находившіеся на революціонной авансцене деятели проходятъ въ томъ или другомъ сочетаніи на страницахъ «Записокъ»: Керенскій, Милюковъ, Ленинъ, Церетели, Терещенко, ген. Алексеевъ, Троцкій, Чхеидзе, Коноваловъ, Стекловъ, Соколовъ, Гоцъ, Гвоздевъ, Авксентьевъ, ген. Корниловъ, Гендерсонъ, Тома, Вандервельде и т.д. Всемъ воздаетъ Сухановъ по заслугамъ и сверхъ того. Для каждаго находится y него злое, ядо- {146} витое слово. Ho въ фокусе сухановскаго обличенія – Церетели и Керенскій.

Помимо характеристики деятелей изображается и самая деятельность. Здесь можно найти исторію составленія многихъ документовъ революціонной эпохи: актовъ Временнаго Правительства, воззваній и обращеній Советовъ. Сухановъ разсказываетъ, въ частности, и о томъ, какъ, где и кемъ былъ составленъ получившій впоследствіе такую громкую известность «Приказъ № 1». – Родившись поздно ночью 1 марта за портьерой комнаты № 13 въ Таврическомъ дворце, приказъ этотъ, по свидетельству Суханова, явился плодомъ безымяннаго коллективнаго творчества преимущественно солдатскихъ «массъ». «За письменнымъ столомъ сиделъ Н. Д. Соколовъ и писалъ. Его со всехъ сторонъ облепили сидевшіе, стоявшіе и навалившіеся на столъ солдаты и не то диктовали, не то подсказывали Соколову то, что онъ писалъ. У меня въ голове промелькнуло описаніе Толстого, – какъ онъ въ яснополянской школе вместе съ ребятами сочинялъ разсказы». – Сухановъ подчеркиваетъ, что Соколова никакъ нельзя считать авторомъ документа. Самъ Соколовъ неоднократно открещивался отъ него, «невиноватый ни сномъ, ни духомъ». По мненію Суханова, – Соколовъ явился лишь «техническимъ выполнителемъ предначертаній самихъ массъ». – Насколько такое «выполненіе» соответствуетъ непричастности «ни сномъ, ни духомъ» – это, конечно, уже другой вопросъ.

Рядъ фактовъ, сообщаемыхъ Сухановымъ, появляется въ печати впервые, и потому впервые же становятся они известными широкой публике. Однако, некоторые факты, не сохраненные даже изустнымъ пре- {147} даніемъ, оказываются сюрпризомъ и для «спецовъ», врядъ ли до того знавшихъ, напримеръ, о неоффиціальномъ предложеніи Суханову поста товарища мининистра земледелія Чернова или о еще менее того оформленномъ предложеніи ему поста «наркоминдела» на следующій же день после большевицкаго переворота. – «А какой былъ бы министръ иностранныхъ делъ! Идите къ намъ!» – искушалъ Сухаиова въ какомъ-то восторженномъ полузабытьи только что назначенный «наркомпросомъ» Луначарскій. – Эти предложенія характерны, конечно, не только для одного Суханова... Особый интересъ представляютъ описанія событій, остававшихся доселе неизвестными не по случайнымъ обстоятельствамъ, a по преднамеренному разсчету заинтересованныхъ въ томъ лицъ.

Большевицкой удаче въ октябре предшествовали две неудачи. Еще 10-го іюня, назначая «мирную манифестацію» подъ лозунгомъ «долой министровъ-капиталистовъ!», большевики разсчитывали при наличности благопріятной обстановки заключить манифестацію го-сударственнымъ переворотомъ, захватить правительственныя учрежденія, арестовать правительство. Выработана была диспозиція. Намеченъ ударный пунктъ – Маріинскій дворецъ. Назначенъ главнокомандующій повстанцевъ – прапорщикъ Семашко изъ 1-го пулеметнаго полка. Военно-техническій успехъ не возбуждалъ сомненій. Дело испортили колебанія политическаго центра. Сталинъ, Стасова и посвященные изъ периферіи стояли за выступленіе. Противъ него были «soit disant меньшевикъ» Каменевъ и «обладатель известныхъ свойствъ кошки и зайца» - Зиновьевъ. «Среднюю, самую неустойчивую и оппортунистическую позицію» занялъ Ленинъ. Решилъ дело, конечно, онъ {148} – «въ нерешительности воздержавшись». Манифестація была отменена.

Аналогичное произошло и въ іюльскіе дни. Къ вечеру 3-го іюля большевицкій центральный комитетъ решилъ солидаризоваться съ возникшимъ броженіемъ, стать открыто во главе и перевести его въ возстаніе. Были даны уже соответствующія директивы «на места», – въ районы. Изготовили соответствующій случаю плакатъ для «Правды». Былъ выработанъ планъ переворота. «Три намеченныхъ министра – Ленинъ, Луначарскій, Троцкій – заключили между собой соглашеніе», – разсказываетъ Сухановъ. Но неожиданно руководители меньшевистско-эсеровскаго блока взяли необычайный для нихъ «твердый курсъ», и большевики снова... «въ нерешительности воздержались» (т. ІУ, 410). Плакатъ было приказано экстренно вырезать уже изъ стереотипа, и 4-го іюля «Правда» вышла съ зіяющей на первой странице белой полосой.

Легко было вырезать плакатъ. Но разъ приведенныя въ движеніе массы уже не такъ легко было остановить. Сухановъ считаетъ, что 4-го іюля «положеніе становилось совсемъ серьезнымъ, и не было никакихъ видимыхъ средствъ къ предотвращенію всеобщаго погрома и огромнаго кровопролитія. – Но вдругъ надъ Петербургомъ разразился проливной дождь. Минута-две-три, и «боевыя колонны» не выдержали. Очевидцы командиры разсказывали мне потомъ, что солдать-повстанцы разбегались, какъ подъ огнемъ и переполнили собой все подъезды, навесы, подворотни. Настроеніе было сбито, ряды разстроены. Дождь распылилъ возставшую армію. Выступившія массы больше не находили своихъ вождей, a вожди – подначальныхъ...».

Въ петербургской обстановке 17-го года повтори- {149} лась историческая картина y парижской ратуши въ день сверженія Робеспьера.

Бытъ очень часто убедительнее пространныхъ разсужденій. «Записки» пресыщены штампованными марксисткими словами и словечками. Въ нихъ много плоскаго зубоскальства и пошлой реторики. Но «Записки» не чужды и бытовыхъ картинъ, лучше десятковъ страницъ уясняющихъ смыслъ событій. Чтобы ограничиться примеромъ, упомяну только картину чаепитія Суханоіва съ Луначарскимъ, усталыхъ и умиленныхъ впечатленіями отъ прогулки по Петербургу въ день полугодовщины революціи, 27-го августа. Въ сумеркахъ вдругъ зазвонилъ телефонъ. Говорили изъ Смольнаго. Сообщили о выступленіи Корнилова. «Я бросилъ трубку, чтобы бежать въ Смольный... Мы почти не обсуждали оглушительнаго известія. Его значеніе сразу представилось намъ обоимъ во всемъ объеме и въ одинаковомъ свете. У насъ обоихъ вырвался какой-то своеобразный, глубокій вздохъ облегченія. Мы чувствовали возбужденіе, подъемъ и радость какого-то освобожденія. Да, это была гроза, которая расчиститъ невыносимо душную атмосферу... Это исходный пунктъ къ радикальному видоизмененію всей конъюнктуры. И, во всякомъ случае, это полный реваншъ за іюльскіе дни» (т. V, 217).

Если бы те, кто вдохновляли и готовили это несчастное выступленіе, предвидели, кому оно будетъ на потребу, кому доставитъ «радость» и для какой «конъюнктуры» оно послужитъ «исходнымъ пунктомъ», – можетъ быть, они лишній разъ задумались бы прежде, чемъ выступить.

Во всякомъ случае, эта запоздалая справка чрезвычайно ценна для познанія психологіи техъ руководителей революціи, которые ни на минуту не переставали {150} пугать «массы» перспективой контръ-революціи, a caми испускали «глубокій вздохъ облегченія» при известіи о фактическомъ выступленіи контръ-революціоннаго» генерала, испытывали «радость какого-то освобожденія»...

Бытъ – бытомъ, однако, не въ немъ главный нервъ «Записокъ». Для автора – во всякомъ случае. Можно съ большимъ основаніемъ утверждать, что самыя «Записки» для него не что иное, какъ форма к о м м е н т а р і я и послесловія осуществлявшейся на практике политической линіи.

У Суханова есть идея. Она владела имъ въ семнадцатомъ году. Онъ остается веренъ ей и по сей день, не-смотря на крушеніе, которое она – и онъ – претерпели. Она (опеделяла его политическую волю, диктовала стратагемы и тактическія решенія. Это – и д е я Циммервальда.

Изъ всехъ «фронтовъ» русской революціи – земли, хлеба, воли, національнаго освобожденія – Сухановъ острее всего воспринималъ фронтъ войны и мира, который съ перваго же дня революціи представлялся ему въ обратномъ виде, какъ фронтъ мира и войны. Съ обычной для него рисовкой, Сухановъ разсказываетъ, какъ онъ еще 21-го апреля, «пріемля на себя эпитетъ изменника», «лично» говорилъ Временному Правительству, что «нужно кончать войну».

Этотъ лаконическій рецептъ, если имелъ какой-либо смыслъ, – то только одинъ: кончать войну во что бы то ни стало, такъ или иначе, ценой любого мира. Но Сухановъ не считалъ себя плоскимъ пораженцемъ. Онъ {151} негодовалъ и возмущался, когда противники его политики мира доказывали, что она неизбежно ведетъ къ сепаратному миру. Сухановъ и его единомышленники развивали фиктивнейшую теорію математически - равного отношенія къ союзному имперіализму и имперіализму непріятельскихъ державъ. Полное равновесіе по отношенію къ темъ и другимъ «каннибаламъ». Соответственно съ этимъ и активная политика должна равно-ускоренно двигаться по двумъ параллельнымъ путямъ – линіи борьбы за миръ и линіи охраны боеспособности.

Эту тонкую діалектику трудно было даже изъяснить вразумительно, не то что осуществить ее на деле. Ужъ на что близкій Суханову по духу человекъ, соредакторъ его по «Новой Жизни» Максимъ Горькій, и тотъ говорилъ, что «онъ не понимаетъ, чего мы хотимъ, атакуя союзный имперіализмъ и требуя разрыва съ нимъ». Горькій – даже Горькій! – спрашивалъ, «не есть ли это действительно сепаратный миръ, въ которомъ насъ обвиняетъ буржуазная пресса». Онъ требовалъ полной ясности, совершенно конкретной программы, всехъ точекъ надъ «і» (т. ІМ, 181).

Руководимые циммервальдцами Советы, какъ известно, вняли голосу Суханова, поддались искушенію коyчать войну. Но желанный конецъ – всеобщій демократическій миръ – явно не удавался. Въ этомъ приходилось убеждаться горькимъ и тяжкимъ опытнымъ путемъ. Иллюзіи стали исчезать. Линія, принявшая съ самаго начала резкій уклонъ въ сторону Циммервальда, начала понемногу выпрямляться. Процессъ этотъ шелъ слишкомъ медленно, но оyъ все-таки обозначился. – Сухановъ вспоминаетъ выразительныя параллели. 14-го марта подъ диктовку Чхеидзе Сухановъ выво- {152} дилъ въ воззваніи «Ko всемъ народамъ міра» – «наступило время народамъ взять дело м и р a въ свои руки». A 7-го августа тотъ же Чхеидзе, открывая въ Смольномъ «Совещаніе по обороне», говорилъ: «Народъ взялъ д е л о в о й н ы въ свои руки...» И когда одинъ изъ оборонцевъ честно признается въ неосновательности былыхъ мечтаній: «Призывъ русской демократіи къ миру нашелъ себе слабый откликъ среди союзниковъ. Наша революція не зажгла всемірнаго пожара, какъ мы мечтали пять месяцевъ тому назадъ. И теперь передъ русской демократіей резко ставится въ порядокъ дня другая задача: укрепленіе боеспособности русской арміи», – Суханову остается лишь сделать ремарку: «Чортъ знаетъ что такое!...» (т. V, 141).

Легко было прокламировать борьбу за миръ въ общемъ виде, въ принципе. Труднее было конкретизировать программу мира, дать ей положительное и осуществимое въ реальности выраженіе. Темъ уютнее была позиція Суханова, когда отъ словъ къ делу пришлось перейти уже не ему, оказавшемуся къ тому времени въ оіппозиціи не только къ Правительству, но и къ «правящему блоку» въ Советахъ. Подъ прямымъ давленіемъ Горькаго, требовавшаго ясности, Сухановы въ «Новой Жизни» додумались, наконецъ, въ іюне до решенія. Съ «варварскими союзниками» страна можетъ въ случае надобносги и порвать, но «поскольку Вильгельмъ, Гинденбургъ и Кюльманъ не отказались отъ своихъ грабительскихъ целей, постольку результатомъ разрыва будетъ не сепаратный миръ, a сепаратная война революціонной Россіи съ имперіалистской Германіей».

Роіссіи и революціи, увы, не удалось миновать пути, на который ее съ такой настойчивостью влекли и подталкивали циммервальдцы. Начали съ того, что рево- {153} люція должна «съесть» войну. Кончили темъ, что война «съела» революцію, a заодно и значительную часть Россіи. Былъ и сепаратный миръ. Была и «сепаратная война». Словомъ, свершилось все по слову Суханова. Но онъ все-таки не удовлетворенъ.

Съ одной сторойы, «декретъ о мире» Сухановъ склоненъ считать «не пустой революціонной фразой, a реальнымъ политическимъ актомъ», «темъ самымъ, что должно было сделать правительство революціи не-сколько месяцевъ тому назадъ», и что большевики сделали на следующій день после переворота «въ достойной и правильной форме». A съ другой стороны, Сухановъ не можетъ не признать, что «мирное выступленіе 26-го октября объективно уже было сдачей на милость победителей». Но Сухановъ не считалъ бы себя тонкимъ политикомъ, если бы не сумелъ выбраться изъ затруднительнаго положенія и разрешить противоречіе.

Сами авторы декрета вышли изъ противоречія признаніемъ своего просчета въ темпе и въ сроке coціалистической революціи, «задержавшейся» на Западе. Сухановъ ищетъ выхода тоже во времени, но въ прошломъ, въ упущенныхъ другими срокахъ и возможностяхъ. И тутъ онъ выдвигаетъ свою с a м y ю заветную, мнимую идею о томъ, что м о г л о б ы быть, если б ы «фронтъ мира циммервальдцевъ» сталъ б ы «не менее своимъ и для каждаго разумнаго патріота...» Если б ы раньше не большевицкіе Советы, a советскій блокъ разорвалъ «съ имперіализмомъ собственной и союзной буржуазіи, если б ы онъ ребромъ поставилъ вопросъ о мире (такъ, какъ это черезъ пять месяцевъ сделали болыиевики), то «почетный всеобщій миръ былъ бы завоеванъ». Въ этомъ порукой – Сухановъ. – «Т о г д a это было близко и {154} возможно, – уверяетъ Сухановъ. Когда престижъ революціи былъ еще великъ, a милліоны штыковъ стояли на фронте, – тогда война не вынесла бы открытаго разрыва русской революціи съ міровымъ имперіализмомъ не вынесла бы прямыхъ и честныхъ предложеній мира, брошенныхъ на весь міръ. Тогда они расшатали бы до конца воюющую Европу, и міровой имперіализмъ капитулировалъ бы передъ натискомъ измученныхъ, жаждущихъ мира пролетарскихъ массъ» (т. ІV, 95).

Въ этомъ центральная идея Суханова, его философія мира и войны и, поскольку на этомъ «фронте» решалась и решилась судьба революціи, – философія и всей революціи. Нетъ нужды подчеркивать методологическую порочность этой «философіи», на гипотетически-мнимыхъ основаніяхъ утверждающей свою непоколебимость и фактическyю неопровержимость: попробуй-ка на опыте доказать обратное!..

Сухановъ не довольствуется философіей революціи, онъ интересуется и ея этикой. Устанавливаетъ не только причину, но и вину. Онъ «не согласенъ» такъ разсуждать: «если не сделали, то, стало быть, не могли; если не могли, то и вины тутъ нетъ, передъ лицомъ исторіи». Онъ ищетъ и находитъ виновниковъ «объективно» лишь неудачнаго, a по существу – «достойнаго и правильнаго» декрета о мире. Вина не на большевикахъ, которые «у ж е не могли убить мировую бойню» (т. ІV, 96). Вина и не на Милюкове съ Терещенко, которые не могли не «выполнять миссію россійской буржуазіи». Виноваты меньшевики и эсъ-эры, которые «действовали отъ имени рабочихъ и крестьянъ; эти(!) {155} не могуть ссылаться на непреложность своего классоваго положенія; пусть примутъ вину на себя»...

Среди многихъ обвиненій, выдвигаемыхъ противъ деятелей февральской революціи наряду съ обвиненіями въ попустительстве большевикамъ, въ недостаточно активномъ противодействіи имъ, часто раздаются обвиненія въ недостаточно энергичной и радикальной положительиой программе. Любопытнее всего, что это повторяютъ и п р a в ы е круги. Те самые элементы русскаго общества, которые въ процессе февральской революціи въ меру силъ противились даже воспрещенію заключать земельныя сделки, теперь склонны упрекать за то, что вожди февральской революціи не догадались успокоить мужика и застраховать его отъ большевизма немедленнымъ удовлетвореніемъ стихійной тяги къ земле. Те самые круги, которые раньше не проводили и не проводятъ различія между «интернаціоналами», делавшими попытки вызвать международное движеніе въ пользу демократическаго мира, сейчасъ недоумеваютъ, какъ можно было разсчитывать «канализовать революцію», предупредить победу Ленина, не форсируя самымъ настойчивымъ образомъ заключенія мира на «разумныхъ» условіяхъ.

Въ чрезвычайно ценныхъ, хотя и весьма краткихъ, воспоминаніяхъ проф. Б. Э. Нольде, напечатанныхъ въ т. VІІ «Архива русской революціи» говорится, что «однимъ изъ наивнейшихъ самообмановъ этой богатой всякими фикціями эпохи» было представленіе о революціи, какъ о способе успешнаго завершенія войны. Не разделяя этой фикціи, можно ли, однако, согласиться съ той формулировкой «дилеммы, къ которой Россію прижали событія», которую даетъ применительно къ семнадцатому году проф. Нольде: «Разумный миръ или {156} неминуемое торжество Ленина?»... Такая формулировка ведь тоже ф и к ц і я. Дилемма состояла въ томъ, что или неминуемое торжество Ленина или – немедленный неразумный миръ.

Въ томъ и заключалась т р a г е д і я февральской революціи, что честнаго и разумнаго выхода ей не было дано исторіей. Выходъ былъ лишь стихійный и «похабный». Февраль его принять не могъ и вынужденъ былъ уступить место Октябрю, жившему исключительно «текущимъ моментомъ», не задумывавшемуся надъ завтрашнимъ днемъ и потому обладавшему всеми преимуществами азартнаго и безчестнаго игрока.

У Суханова была воображаемая «линія» не только во внешней политике, но и во внутренней. Она состояла въ томъ, чтобы взаменъ «коалиціи противъ революціи», созданной «единымъ фронтомъ крупной и мелкой буржуазіи», утвердить диктатуру советскаго блока, отъ трудовиковъ до большевиковъ.

Не надо думать, что Сухановъ принципіально отвергаетъ политическое сотрудничество классовъ, какъ. несовместимое съ началами марксизма. Нетъ. Еще въ конце апреля онъ былъ сторонникомъ коалиціи «крупной и мелкой буржуазіи» и защищалъ коалицію весьма убедительно. «При данной конъюнктуре (въ Совете и въ стране) форма коалиціи имела все преимущества. Буржуазная власть была далеко еще не изжита въ глазахъ среднихъ слоевъ, промежуточныхъ группъ населенія. Интеллигенція, чиновничество, «третій элементъ», офицерство – словомъ, все те слои, которыми держится государственная машина, во главе {157} съ самими советскими главарями, – еще совершенно не мирились съ идеей чисто демократической власти... Между темъ государственная машина не могла стоять ни минуты; она должна была работать полнымъ ходомъ.

Но не проходитъ и месяца – «въ Совете и въ стране» не происходитъ ничего принципіально новаго, a Cyхановъ меняетъ свою точку зренія. Теперь онъ убежденъ, что «объективный ходъ вещей велъ революцію къ диктатуре рабочихъ и крестьянъ»; онъ «присоединяетъ свой голосъ къ темъ, кто требовалъ полнаго устраненія буржуазіи отъ власти» и съ этихъ поръ начинаетъ «усиленно оперировать съ терминомъ диктатуры демократіи». Но и теперь онъ «предостерегаетъ противъ диктатуры пролетарскаго авангарда въ мелко-буржуазной и хозяйственно-распыленной стране». Сухановъ решительно не согласенъ съ большевиками, которые готовы были въ любой моментъ устроить возстаніе, хотя бы и помимо и безъ участія организованныхъ мелко-буржуазныхъ элементовъ. Для него «новая революція была допустима, возстаніе было законно, ликвидація существующей власти была необходима. Но все это было такъ – при условіи демократическаго» ф р о н т а». «Правомочное участіе мелко-буржуазныхъ, меньшевистско-эсеровскихъ группъ въ строительстве новаго государства вместе съ пролетаріатомъ и крестьянствомъ» казалось Суханову «безусловно необходимымъ».

Отсюда его идея – создать гомункулуса, y котораго голова была бы Ленина – «не переварившая мешанины изъ Маркса и Кропоткина»; конечности были бы взяты y «предателей революціи и ихъ несмышленныхъ подголосковъ», «услужающихъ соціалистовъ; a туло- {158} вище естественно было заимствовать y «мягкотелыхъ, безкровяыхъ опортунистовъ» и «реакціонныхъ лавочниковъ»... По представленію Суханова, вся сила и все вдохновеніе y большевиковъ. Они – жизнедавцы, и стоитъ только советскимъ меньшевикамъ и эсерамъ отвернуться отъ временнаго союза съ большевиками, какъ они снова обречены превратиться въ «полуразложившееся собраніе неразумныхъ мещанъ и безплодныхъ политиковъ, копающихся an und fur sich».

Сухановъ не обманываетъ себя относительно готовности большевиковъ принять его планъ. Производя подробное исчисленіе распределенія голосовъ въ Предпарламенте и убедившись въ томъ, что на «левой» могло бы быть большинство, Сухановъ меланхолически прибавляетъ: «Все эти абстракные подсчеты имели б ы значеніе на тотъ случай, если б ы большевики не были большевиками и понимали б ы значеліе единаго демократическаго фронта. Тогда впоследствіи можно б ы л о б ыт увидеть, что вышло б ы изъ этого». Темъ не менее онъ к до, и во время, и после октября не переставалъ твердить, что коалиція отъ н.-с. до большевиковъ бы-ла не только необходима, но и реально возможна: Сухановъ почти что ощущалъ ее уже въ своихъ рукахъ революція была почти спасена; ленинскія бредовыя идеи совсемъ было предотвращены; какъ вдругъ... большевики? Нетъ!.. эти «злосчастные слепцы» эсе-ры и меньшевики своимъ незрячимъ и тупымъ упорствомъ и «гнилыми и дряблыми мыслишками» сорвали геніальную выдумку Суханова и вместе съ ней и революцію.

Несмотря на наростающій трагизмъ описываемьіхъ событій, нельзя безъ улыбки следить за упоеннымъ своимъ планомъ марксистомъ, въ с л о в е находящимъ {159} конечную лричину событій. Меньшевистско-эсеровскія грулпы могли сказать тогда (въ Предпарламенте) решающее слово. Это «было последнимъ и единственнымъ, хотя и не очень надежнымъ средствомъ повернуть ходъ событій».

Если-бы после ухода со Съезда Советовъ 25-го октября всей оппозиціи большевики не оказались оставленными съ глазу на глазъ «съ одними левыми эс-эровскими ребятами и слабой группкой новожизненцевъ», – они не получили бы, по мненію Суханова, «монополіи надъ советомъ, надъ массами, надъ революціей», и линіи Ленина не была бы обезпечена победа. Этого не поняли «промежуточныя группы». Оне погубили себя, – туда имъ и дорога. Но оне помешали вместе съ темъ осуществленію спасительнаго плана Суханова. Этого онъ имъ не проститъ. Не за себя, конечно, a за революцію. Не проститъ никогда, даже мысленно», возвращаясь къ минувшему въ воспоминаніяхъ, утверждая свою правоту лишь на бумаге.

И Сухановъ мститъ. На техъ, кто подвергся раз грому въ октябрьскіе дни, онъ возложитъ ответственность за успехи победителей. Жертвы погрома онъ изобразитъ въ роли погромщиковъ. «Къ гражданской войне привела политика правящихъ партій, которыя не шли по нашимъ путямъ и противъ которыхъ мы без-плодно боролись, оставаясь въ меньшинстве». Въ крови, пролитой при взятіи Зимняго, повинны «наши жалкіе последніе министры». Для Смольнаго гуманный прокуроръ видитъ оправданіе – «въ идее, отъ которой онъ, по существу дела, не могъ отказаться». Но для «преступной безсмысленности государственныхъ людей последней коалиціи» оправданія y Суханова нетъ. {169}

Также безжалостенъ онъ къ такъ назыв. «Комитету спасенія родины и революціи». Это Комитетъ учинилъ заговоръ. Большевики же устроили в о з с т a н і е. Только «кровавая авантюра» Комитета (сопротивленіе юнкеровъ) укрепила решимость сторонниковъ переворота. Только 29-ое октября превратило «смешныя, небрежныя, неуклюжія толпы равнодушныхъ людей съ винтовками» въ «стальные рабочіе батальоны». И т.д. Можно было бы легко опровергнуть эти свидетельстяа Суханова его же собственными свидетельтельствами того, напримеръ, какъ черезъ два дня подъ Пулковомъ въ «решающій и все решившій моментъ» эти «стальные рабочіе баталіоны» побежали отъ одной сотни оренбургскихъ казаковъ; или какъ целый полкъ (Измайловскій) «не заставилъ себя ждать и бежалъ въ полномъ составе» отъ 30 человекъ и одного броневого поезда. Устояли и одержали верхъ матросы… Въ опроверженіе сухановской версіи о роли «авантюры» 29-го октября можно было бы сослаться на фактъ переговоровъ о перемиріи, которые происходили между большевиками и соціалистическими партіями, «Викжелемъ» и петербургской думой, и которые поздней ночью 31 октября закончились даже соглашеніемъ, цинично разорваннымъ, конечно, большевиками на следующій же день, после победы подъ Пулковомъ.

Но мы здесь не пишемъ своей исторіи революціи. Не пишемъ и своихъ воспоминаній. Мы хотимъ лишь дать представленіе о методе, авторе и «философіи» одного» изъ наиболее значительныхъ трудовъ о революціи.

Живо написанныя «Записки» Суханова читаются съ интересомъ. Эта живость облегчитъ знакомство съ ни- {161} ми и грозитъ распространеніемъ сухановскаго воспріятія событій и смысла февральской революціи за пределы того узкаго кружка лицъ, которыя солидарно съ Сухановымъ «делали» революцію. Объемъ труда и казовая независкмость сужденій – авторъ всеми неудовлетворенъ и всехъ бранитъ – способны соблазнить не только ищущаго занимательнаго чтенія, но и изследователя (пресловутаго» «будущаго историка»!) эпопеи семнадцатаго года.

Рискованно было бы упрекнуть Суханова въ прямой или преднамеренной фальши. Фальшивы его положеніе и точка зренія. Непріемлема его моральная личность, въ которой есть нечто отъ Стеклова, отъ Алексинскаго, Мстиславскаго, Козловскаго и т.п. – родственныхъ Суханову п о т и п у, несмотря на все индивидуальныя различія. О т с ю д a уже все остальное.

«Дикій», формально стоявшій вне партій, a фактически побывавшій во многихъ, случайно вознесенный на самый гребень революціонной волны, Сухановъ привыкъ въ самомъ себе, въ своемъ критическомъ разуме находитъ источникъ и санкцію надуманной имъ политической линіи. До самаго конца февральской революціи онъ былъ и остался р a б о м ъ своихъ утопическихъ идей и плановъ. Возможно, что и въ самомъ деле онъ верилъ, что его утопія не сегодня-завтра можетъ стать реальностью, стоитъ только умеючи маневрировать терминами «сепаратная война» или «диктатура демократіи», и заговоръ удастся.

«Многіе и многіе несомненно чувствовали, что я говорю правду, хотя бы и неосуществимyю» (т. VII, стр.16), – говоритъ Сухановъ и не замечаетъ всей убійственности для него, какъ для политика, {162} такого «комплимента». Говорить правду, хотя бы и неосуществимую, – обязанность для пророка, подвигъ для моралиста. Но для политика, пламенеющаго гордыней дальнозоркости, маневрирующаго «массами» и аргументирующаго отъ «объективнаго хода» революціи и всяческихъ «коньюнктуръ»?! Можно ли откровеннее подчеркнуть собственную свою надмірность и оторванность своей утопической правды отъ реальной жизни?

Не въ томъ, конечно», было «несмываемое преступленіе» Суханова, что онъ не порвалъ съ группой Мартова» 25-го октября, a сделалъ это двумя или тремя го дами позже; что онъ «не остался» на Съезде Советовъ, a вернулся туда и т.д. Это все жеманство и кокетство. Подлинно несмываемое преступленіе Сухановыхъ въ томъ, что они отождествили себя съ революціей; свой ограниченный и фанатическій индивидуальный разумъ выдавали за разумъ трудовыхъ массъ; волю своихъ ничтожныхъ по численности единомышленниковъ подставляли на место демократіи, исповедывали максимализмъ целей и невозможность ихъ осуществленія, подходили къ россійской государственности, къ людямъ и къ группамъ, партіямъ, классамъ, именно такъ, какъ теперь рекомендуетъ поступать Струве, – инструментально, т.е. въ качестве средства къ ими одними осознаннымъ целямъ революціи, интересамъ трудящихся, классовъ и благу человечества.

Русская катастрофа была, конечно, предопределена географіей и исторіей Россіи. Но поскольку и личные факторы сыграли свою роль въ этой катастрофе, ни одинъ классъ или слой русскаго народа не безъ {163} греха, ие безъ вины. И не для безплоднаго самобичеванія, a въ порядке простого установленія исторически безспорнаго факта, надо признать, что и демократія – буржуазная и соціалистическая – за время революціи совершила не одну ошибку – иногда ошибки хуже преступленій – передъ россійской государственностью, передъ отдельными слоями русскаго народа, передъ собой.

До семнадцатаго года революція представлялась довольно упрощенно: не «по Жоресу», – какъ варварская форма прогресса, a «пo Островскому», – какъ «все высокое и прекрасное». Народъ и, особливо, трудовыя массы воспринимались и расценивались, не какъ люди и человеки со всеми ихъ человеческими страстямк и слабостями, взлетами и паденіями, a какъ носители мірового разума исторіи, по Гегелю и Марксу, или какъ народушко-богоносецъ, по Юзову или Достоевскому.

О «взбунтовавшихся рабахъ» Керенскій – Керенскій первыхъ месяцевъ революціи! – могъ упомянуть лишь для контраста и антитезы. О «мятежномъ охлосе» Черновъ заговорилъ лишь после октябрьскаго переворота. Только въ самыхъ последнихъ числахъ сентября Мартовъ рискнулъ, наконецъ, признать «несвоевременность тяготенія къ большевикамъ» и «опасность для революціи слева». Впрочемъ, и тогда въ той же мартовской подгруппке находились «работники стараго Исполнительнаго Комитета», съ мартовскимъ «крестникомъ» – Сухановымъ во главе, которымъ «движеніе слева представлялось не въ аспекте опасности, a въ аспекте спасенія».

Характерно что такъ «представлялось» дело Суханову и его приснымъ, несмотря на то, что онъ «не {164} верилъ въ победу, въ успехъ, въ «правомерность», въ историческую миссію большевицкой власти»; несмотря на отчетливое сознаніе, что вместо экономической программы y большевиковъ «пустое место»; что демагогія большевиковъ «безудержна и беззастенчива», a взятыя ими на себя задачи явно невыполнимы.

Не надо было быть особенноі прозорливымъ, чтобы видеть, что врагъ подстерегаетъ демократію слева, что реальна опасность непосредственнаго срыва не столько вправо, сколько влево. – Что можетъ быть этомъ отношеніи характернее описанія, даннаго Сухановымъ совещанію въ Малахитовомъ зале 21-го іюля. «Обстановка была такая, что напрашивалась мысль о возможномъ покушеніи на государственный переворотъ со стороны Гучковыхъ и Родзянокъ. Никакихъ прямыхъ указаній, кажется, на это не было. Но атмосфера(!?) была такъ густа, что это казалось вполне вероятнымъ». Въ паническомъ напряженіи вглядываясь въ одну точку, проглядели подлинную контръ-революцію, пришедшую, какъ и предсказывалъ Церетели, въ другія, «левыя» двери.

Зло состояло вовсе не въ томъ, что были спеціально заинтересованные въ перемещеніи центровъ вниманія. въ отвлеченіи отъ подлиннаго врага и сосредоточеніи всей энергіи на враге фиктивномъ и мизерномъ, искусственно увеличенномъ по сравненію съ его натуральными размерами. Это – пріемъ, общепринятый не только среди политическихъ искусниковъ, но и въ среде незатейливыхъ покусителей на чужую собственность. Корни зла вели къ традиціи, заставлявшей даже незаинтересованныхъ въ искаженіи подлинной обстановки, свободныхъ отъ тайныхъ умысловъ, опасливо коситься вправо и учитывать какъ угрозу для {165} сегодняшняго дня то, что могло составить такую угрозу только въ будущеімъ. Самое же зло состояло въ схематическомъ подходе къ политическимъ явленіямъ, которыя воспринимались не такъ, какъ они б ы л и и что они значили въ действительности, a такъ, какъ они представлялись заранее, за долгіе годы мечтательныхъ думъ о характере грядущей революціи, о действующихъ въ ней силахъ (пролетаріатъ-гегемонъ или авангардъ; креістьянство мелко-буржуазное или трудовое; интеллигенція классовая или внеклассовая), объ отношеніи къ государству, которому, по писанію, предстояло въ скоромъ времени «отмереть», и о прочихъ воображаемыхъ предметахъ и линіяхъ въ пространстве.

Февральская революція восприняла готовыя, до нея сложившіяся традиціи и схему. Те, кому довелось съ первыхъ же дней быть истолкователями традицій, выполнителями схемы, – естественноі, наложили на нихъ свой, личный отпечатокъ, прикрывая его ореоломъ революціи, «имманентностью» ея развитія. И когда случайные вожди и глашатаи уже покинули авансцену, надъ ихъ воспріемниками еще долго, какъ рокъ, тяготели воззренія и навыки, якобы освященные революціоннымъ опытомъ. Сухановы ушли, но ихъ первые посевы быстро дали буйные всходы. Какъ ихъ убрать и кому придется жать, – до этого заботы было мало.

Сухановъ эпически описываетъ итоіги выборовъ въ Петроградскій Советъ, былой «источникъ власти», – произведенныхъ въ сентябре 17 года. «Наша группа, меньшевиковъ-интернаціоналистовъ, – группа, составлявшая основное ядро перваго Исполнительнаго Комитета, начавшаго революцію, – не получила ни одного места. Это было для насъ, быть можетъ, и пе- {166} чально, но совсемъ не удивительно. Наша позиція, по крайней мере, въ своей положительной части, была ненужна, излишня для массъ. Въ отрицательной, критичеокой части мы, мартовцы и новожизненцы, совпадали съ большевиками. На арене тогдашней борьбы противъ коалиціи и буржуазіи мы стояли рядомъ съ ними» (т. V1, 192–І93).

Я не склоненъ думать, чтобы Суханову казалось все столь же простымъ и «неудивительнымъ» и раньше, тогда, когда происходили описываемыя имъ событія. Не думаю, чтобы Сухановъ и тогда представлялъ себе явственно, что не онъ обойдетъ и «используетъ» большевиковъ для своего плана, a что самъ окажется использованнымъ и обойденнымъ большевиками, шедшими съ нимъ рядомъ для борьбы съ «удушавшей демократію керенщиноій» и прошедшими мимо причитаній и обличеній «отставной козы барабанщика», составляющаго ныне свои «Воспоминанія Нарциса», – по непочтительному отзыву «Правды»... Но что наследство, оставленное первыми деятелями Исполнительнаго Комитета, приведетъ къ торжеству большевиковъ, зто нетрудно было предвидеть – и предвидели – задолго до Октября.

Общность прошлаго, идеологическихъ корней и героической борьбы съ самодержавіемъ, связывала психологію, сковывала воспріятія и, главное, волю. Война и необходимость держать фронтъ побуждали, съ своей стороны, предпочитать худой миръ въ стране доброй ссоре. Соціалистическія партіи распадались на теченія, фракціи, центры, – фиктивно сохраняя формальное единство. Руководители не находили въ себе решимости подчинить или устранить строптивыхъ вредителей не только партій, но и рево- {167} люціи. Въ выигрыше отъ того, естестведно, оказывались вредители, единствомъ національнымъ или партійнымъ не дорожившіе и гражданской войны не пугавшіеся. – Отдельнымъ одиночкамъ, «ясновидевшимъ» грядущее, но недостаточно вліятельнымъ или умелымъ, чтобы вести за собой людей и группы, приходилось крохоборствовать: довольствоваться «интерпретированіемъ» противоположнаго взгляда и выправленіемъ не столько революціи, сколько резолюцій.

Если Мартовъ уже 4-го іюля, въ самый разгаръ большевистскаго броженія, констатируетъ «классическую сцену начала контръ-революціи» и предлагаетъ «избегать малейшихъ проявленій солидарности съ победившимъ советскимъ большинствомъ», то идеологъ и вождь этого большинства Данъ уже 7-го іюля спешитъ провести въ меньшевистскомъ центральномъ комитете резолюцію, «заостренную направо». Эта разница въ три дня даетъ символическое изображеніе разстоянія, отделявшаго Сухановыхъ въ чистомъ виде отъ Сухановыхъ разжиженныхъ, – отъ той «левой, въ образе, главнымъ образомъ, Дана», которая, по свидетельству Суханова, завелась въ самомъ правящемъ блоке и его разлагала, разъедала изнутри. Эта внутренняя сухановщина оказалась, можетъ быть, пагубнее находившейся вовне.

Если существуетъ вообіде историческая ответственность, если можно и должно» искать, кто лично и коллективно ответствененъ за срывъ февральской революціи и последующую катастрофу – одну изъ самыхъ тягчайшихъ ответственностей следуетъ возложить на деятелей, сопричастныхъ «сухановщине», – о причастныхъ политически, независимо отъ моральна- {168} го лица и принадлежности къ той или иной группировке.

Сухановскія «Записки» должны вызвать y каждаго демократа, къ какой бы партіи онъ ни принадлежалъ, – острое ощущеніе личной и коллективной ответственнссти за то, что Сухановымъ удалось овладеть русской революціей по праву перваго захвата. Въ этомъ отношеніи оне могутъ сослужить роль некотораго антидота противъ рецидива «сухановщины». И въ этомъ – оправданіе труда, затраченнаго авторомъ для написанія своихъ семи томовъ, a читателемъ – для ихъ одоленія. {169}

Примечания

Видимо, Н. Сухановъ оценилъ П. Милюкова до того, какъ последній сталъ къ Суханову "въ аналогичное положеніе съ другой стоіроны".

Это предвиденіе было сделано мною въ "Современныхъ Запискахъ" задолго до того, какъ П. Н. Милюковъ увидалъ въ "Запискахъ" Суханова "полезное дополненіе" къ собственному труду.

Мне пришлось быть участникомъ одного изъ техъ "Пяти дней" революціи, которые запечатлелъ С. Мстиславскій. И я категорически свидетельствую, что въ его описаніи такъ много фактической неправды – на трехъ страницахъ (141-143) я насчиталъ девять "отступленій" отъ действительности, искажающихъ всю обстановку: Мстиславскій видитъ то, чего не было, и не видитъ происходившаго на глазахъ y всехъ, – что, въ качестве матеріаловъ о революціи, воспоминанія Мстиславскаго должны быть решительно отброшены за совершенной негодностью.

сайт - Российские социалисты и анархисты после Октября 1917 года

Большевики и Ленин

3 апреля в Петроград прибыл из эмиграции Ленин. Только с этого момента большевистская партия начинает говорить полным голосом, и, что еще важнее, своим собственным.

Первый месяц революции был для большевизма временем растерянности и шатаний. В «Манифесте» Центрального Комитета большевиков, составлявшемся сейчас же после победы восстания, говорилось, что «рабочие фабрик и заводов, а также восставшие войска должны немедленно выбрать своих представителей во Временное революционное правительство». Манифест был напечатан в официальном органе Совета без комментариев и возражений, точно речь шла об академическом вопросе. Но и руководящие большевики придавали своему лозунгу чисто демонстративное значение. Они действовали не как представители пролетарской партии, которая готовится открыть самостоятельную борьбу за власть, а как левое крыло демократии, которое, провозглашая свои принципы, собирается в течение неопределенно долгого времени играть роль лояльной оппозиции.

Суханов утверждает, что на заседании Исполнительного комитета 1 марта в центре обсуждения стояли лишь условия передачи власти: против самого факта образования буржуазного правительства не было поднято ни одного голоса, несмотря на то что в Исполнительном комитете числилось из 39 членов 11 большевиков и примыкающих к ним, причем 3 члена центра, Залуцкий, Шляпников и Молотов, присутствовали на заседании.

На другой день в Совете, по рассказу самого Шляпникова, из присутствовавших четырех сотен депутатов против передачи власти буржуазии голосовали всего 19 человек, тогда как в большевистской фракции числилось уже человек сорок. Самое это голосование прошло совершенно незаметно, в формально-парламентском порядке, без ясных контрпредложений со стороны большевиков, без борьбы и без какой бы то ни было агитации в большевистской печати

4 марта Бюро ЦК приняло резолюцию о контрреволюционном характере Временного правительства и о необходимости держать курс на демократическую диктатуру пролетариата и крестьянства Петроградский комитет, не без основания признавший эту резолюцию академической, так как она совершенно не указывала, что делать сегодня, подошел к проблеме с противоположного конца. «Считаясь с резолюцией о Временном правительстве, принятой Советом», он заявил, что «не противодействует власти Временного правительства по-стольку-поскольку…» По существу это была позиция меньшевиков и эсеров, только отодвинутая на вторую линию окопов. Открыто оппортунистическая резолюция Петроградского комитета лишь по форме противоречила позиции ЦК, академичность которой означала не что иное, как политическое примирение с совершившимся фактом.

Готовность молча или с оговоркой склониться перед правительством буржуазии отнюдь не встречала безраздельного сочувствия в партии. Большевики-рабочие сразу натолкнулись на Временное правительство как на враждебное укрепление, неожиданно выросшее на их пути. Выборгский комитет проводил тысячные митинги рабочих и солдат, почти единогласно принимавшие резолюцию о необходимости взятия власти Советом. Активный участник этой агитации Дингелыптедт свидетельствует" «Не было ни одного митинга, ни одного рабочего собрания, которое отклонило бы нашу резолюцию такого содержания, если только было кому ее предлагать». Меньшевики и эсеры боялись в первое время открыто выступать со своей постановкой вопроса о власти перед рабочей и солдатской аудиторией. Резолюция выборжцев ввиду ее успеха была отпечатана и расклеена в виде плаката. Но Петроградский комитет наложил прямое запрещение на эту резолюцию, и выборжцы вынуждены были смириться.

В вопросе о социальном содержании революции и перспективах ее развития позиция большевистского руководства была не менее смутной. Шляпников рассказывает: «Мы соглашались с меньшевиками в том, что переживаем момент революционной ломки феодальных, крепостнических отношений, что на смену им идут всяческие «свободы», свойственные буржуазным отношениям». «Правда» писала в первом своем номере: «Основной задачей является… введение демократического республиканского строя». В наказе рабочим депутатам Московский комитет заявлял: «Пролетариат стремится достигнуть свободы для борьбы за социализм - свою конечную цель». Традиционная ссылка на «конечную цель» достаточно подчеркивает историческую дистанцию по отношению к социализму. Дальше этого не шел никто. Опасение перейти за пределы демократической революции диктовало политику выжидания, приспособления и фактического отступления перед соглашателями.

Как тяжко политическая бесхарактерность центра отражалась на провинции, нетрудно понять. Ограничимся свидетельством одного из руководителей саратовской организации: «Наша партия, принимавшая активное участие в восстании, по-видимому, упустила влияние на массу, и оно было перехвачено меньшевиками и эсерами. Каковы лозунги большевиков, никто не знал… Картина была очень неприятная».

Левые большевики, прежде всего рабочие, изо всех сил стремились прорвать карантин. Но и они не знали, как парировать доводы о буржуазном характере революции и опасностях изоляции пролетариата. Скрепя сердце они подчинялись директивам руководства. Различные течения в большевизме с первого дня довольно резко сталкивались друг с другом, но ни одно из них не доводило своих мыслей до конца. «Правда» отражала это смутное и неустойчивое состояние идей партии, не внося в него никакого единства. Положение еще более осложнилось к середине марта, после прибытия из ссылки Каменева и Сталина, которые круто повернули руль официальной партийной политики вправо.

Большевик почти с самого возникновения большевизма, Каменев всегда стоял на правом фланге партии. Не лишенный теоретической подготовки и политического чутья, с большим опытом фракционной борьбы в России и запасом политических наблюдений на Западе, Каменев лучше многих других большевиков схватывал общие идеи Ленина, но только для того, чтобы на практике давать им как можно более мирное истолкование. Ни самостоятельности решения, ни инициативы действия от него ждать было нельзя. Выдающийся пропагандист, оратор, журналист не блестящий, но вдумчивый, Каменев был особенно ценен при переговорах с другими партиями и для разведки в других общественных кругах, причем из таких экскурсий он всегда приносил в себе частицу чуждых партии настроений. Эти черты Каменева были настолько явны, что никто почти не ошибался насчет его политической фигуры. Суханов отмечает в нем отсутствие «острых углов»: его «всегда необходимо взять на буксир, и если он иногда упрется, то не сильно». В таком же духе пишет и Станкевич: отношения Каменева к противникам «были так мягки, что, казалось, он сам стыдился непримиримости своей позиции; в комитете он был, несомненно, не врагом, а только оппозицией». К этому дочти нечего прибавить.

Сталин представлял совершенно иной тип большевика и по своему психическому складу и по характеру своей партийной работы: крепкого, теоретически и политически примитивного организатора. Если Каменев, в качестве публициста, в течение ряда лет оставался с Лениным в эмиграции, где находился очаг теоретической работы партии, то Сталин, в качестве так называемого практика, без теоретического кругозора, без широких политических интересов и без знания иностранных языков, был неотделим от русской почвы. Такие работники появлялись за границей только наездами, чтобы получить инструкции, сговориться насчет дальнейших задач и вернуться снова в Россию. Сталин выдвинулся среди практиков энергией, упорством и изобретательностью в закулисных ходах. Если Каменев, по свойствам своей натуры, «стеснялся» практических выводов большевизма, то Сталин, наоборот, склонен был отстаивать усвоенные им практические выводы без всякого смягчения, сочетая настойчивость с грубостью.

Несмотря на противоположность характеров, Каменев и Сталин не случайно заняли в начале революции общую позицию: они дополняли друг друга. Революционная концепция без революционной воли то же, что часы со сломанной пружиной: политическая стрелка Каменева всегда отставала от революционных задач. Но отсутствие широкой политической концепции обрекает и самого волевого политика на нерешительность при наступлении больших и сложных событий. Эмпирик Сталин открыт чужим влияниям не со стороны воли, а со стороны мысли. Так, публицист без решимости и организатор без кругозора довели в марте свой большевизм до самой грани меньшевизма. Сталин оказался при этом еще менее Каменева способен развернуть самостоятельную позицию в Исполнительном комитете, куда он вступил как представитель партии. Не осталось в протоколах или в печати ни одного предложения, заявления, протеста, в которых Сталин выражал бы большевистскую точку зрения в противовес пресмыкательству «демократии» перед либерализмом. Суханов говорит в своих «Записках»: «У большевиков в это время кроме Каменева появился в Исполнительном комитете Сталин… За время своей скромной деятельности в Исполнительном комитете (он) производил - не на одного меня - впечатление серого пятна, иногда маячившего тускло и бесследно. Больше о нем, собственно, нечего сказать». Если Суханов явно недооценивает Сталина в целом, то он правильно характеризует его политическую безличность в соглашательском Исполкоме.

14 марта манифест «К народам всего мира», истолковывавший победу Февральской революции в интересах Антанты и означавший торжество нового, республиканского социал-патриотизма французской марки, принят был в Совете единогласно. Это означало несомненный успех Каменева-Сталина, достигнутый, видимо, без большой борьбы. «Правда» писала о нем как о «сознательном компромиссе между различными течениями, представленными в Совете». Следовало бы прибавить, что компромисс означал прямой разрыв с течением Ленина, которое в Совете вовсе не оказалось представлено.

Член заграничной редакции центрального органа Каменев, член Центрального Комитета Сталин и депутат Думы Муранов, также вернувшийся из Сибири, отстранили старую, слишком «левую» редакцию «Правды» и, опираясь на свои проблематические права, взяли с 15 марта газету в свои руки. В программной статье новой редакции заявлялось, что большевики будут решительно поддерживать Временное правительство, «поскольку оно борется с реакцией или контрреволюцией». По вопросу о войне новые руководители высказывались не менее категорически: пока германская армия повинуется своему императору, русский солдат должен «стойко стоять на своем посту, на пулю отвечать пулей и на снаряд - снарядом». «Не бессодержательное «Долой войну» - наш лозунг. Наш лозунг - давление на Временное правительство с целью заставить его… выступить с попыткой склонить все воюющие страны к немедленному открытию переговоров… А до тех пор каждый остается на своем боевом посту!» Идеи, как и формулировки, насквозь оборонческие. Программа давления на империалистическое правительство с целью «склонить» его к миролюбивому образу действий была программой Каутского в Германии, Жана Лонге во Франции, Макдональда в Англии, никак не программой Ленина, который звал к низвержению империалистического господства. Обороняясь от патриотической печати, «Правда» заходила еще далее. «Всякое «пораженчество», - писала она, - а вернее, то, что неразборчивая печать под охраной царской цензуры клеймила этим именем, умерло в тот момент, когда на улицах Петрограда показался первый революционный полк». Это было прямым отмежеванием от Ленина. «Пораженчество» вовсе не было изобретено враждебной печатью под охраной цензуры, оно было дано Лениным в формуле: «Поражение России - меньшее зло». Появление первого революционного полка и даже низвержение монархии не меняло империалистического характера войны. «День выхода первого номера преобразованной «Правды» - 15 марта, - рассказывает Шляпников, - был днем оборонческого ликования. Весь Таврический дворец, от дельцов Комитета Государственной думы до самого сердца революционной демократии - Исполнительного комитета, - был преисполнен одной новостью: победой умеренных, благоразумных большевиков над крайними. В самом Исполнительном комитете нас встретили ядовитыми улыбками… Когда этот номер «Правды» был получен на заводах, там он вызвал полное недоумение среди членов нашей партии и сочувствовавших нам и язвительное удовольствие у наших противников… Негодование в районах было огромное, а когда пролетарии узнали, что «Правда» была захвачена приехавшими из Сибири тремя бывшими руководителями «Правды», то потребовали исключения их из партии».

«Правде» пришлось вскоре напечатать резкий протест выборжпев: «Если она (газета) не хочет потерять веру в рабочих кварталах, (она) должна и будет нести свет революционного сознания, как бы он ни был резок для буржуазных сов». Протесты снизу побудили редакцию стать осторожнее в выражениях, но не изменить политику. Даже первая статья Ленина, успевшая прибыть из-за границы, прошла мимо сознания редакции. Курс шел направо по всей линии. «В нашей агитации, - рассказывает Дингелыптедт, представитель левого крыла, - нам пришлось считаться с принципом двоевластия… и доказывать неизбежность этого окольного пути той самой рабоче-солдатской массе, которая в течение полумесяца интенсивной политической жизни воспитывалась на совсем другом понимании своих задач».

Политика партии во всей стране, естественно, равнялась по «Правде». Во многих советах резолюции по основным вопросам принимались теперь единогласно: большевики попросту склонялись перед советским большинством. На конференции советов Московской области большевики присоединились к резолюции социал-патриотов о войне. Наконец, на происходившем в Петрограде Всероссийском совещании представителей 82 советов в конце марта и начале апреля большевики голосовали за официальную резолюцию о власти, которую защищал Дан. Это чрезвычайное политическое приближение к меньшевикам лежало в основе широко развившихся объединительных тенденций. В провинции большевики и меньшевики входили в объединенные организации. Фракция Каменева-Сталина все больше превращалась в левый фланг так называемой революционной демократии и приобщалась к механике парламентарно-закулисного «давления» на буржуазию, дополняя его закулисным давлением на демократию.

Заграничная часть ЦК и редакция центрального органа «Социал-демократ» составляли духовный центр партии. Ленин, с Зиновьевым в качестве помощника, нес всю руководящую работу. Крайне ответственные секретарские обязанности выполняла жена Ленина Крупская. В практической работе этот маленький центр опирался на поддержку нескольких десятков большевиков-эмигрантов. Оторванность от России становилась в течение войны тем невыносимее, чем теснее военная полиция Антанты стягивала свои кольца. Взрыв революции, которого долго и напряженно ждали, застиг врасплох. Англия категорически отказала эмигрантам-интернационалистам, списки которых она тщательно вела, в пропуске в Россию. Ленин неистовствовал в цюрихской клетке, изыскивая пути выхода Среди сотни планов, сменявших один другой, был и план проехать по паспорту глухонемого скандинава. В то же время Ленин не упускает ни одного случая подать свой голос из Швейцарии. Уже 6 марта он телеграфирует через Стокгольм в Петроград: «Наша тактика: полное недоверие, никакой поддержки новому правительству; Керенского особенно подозреваем; вооружение пролетариата - единственная гарантия; немедленные выборы в петроградскую думу; никакого сближения с другими партиями». Только упоминание о выборах в думу вместо Совета имело в этой первой директиве эпизодический характер и вскоре отпало; остальные пункты, выраженные с телеграфной категоричностью, намечают уже полностью общее направление политики. Одновременно Ленин начинает слать в «Правду» свои «Письма издалека», которые, опираясь на осколки иностранной информации, заключают в себе законченный анализ революционной обстановки. Известия заграничных газет позволяют ему вскоре заключить, что Временное правительство, при прямой помощи не только Керенского, но и Чхеидзе, не без успеха обманывает рабочих, выдавая империалистическую войну за оборонительную. 17 марта он пишет через посредство друзей в Стокгольме письмо, исполненное тревоги: «Наша партия опозорила себя бы навсегда, политически убила бы себя, если бы пошла на такой обман… Я предпочту даже немедленный раскол с кем бы то ни было из нашей партии, чем уступлю социал-патриотизму…» После этой по виду безличной угрозы, рассчитанной, однако, на определенных лиц, Ленин заклинает: «Каменев должен понять, что на него ложится всемирно-историческая ответственность». Каменев назван потому, что речь идет о принципиальных вопросах политики. Если бы Ленин имел в виду практическую боевую задачу, он вспомнил бы скорее о Сталине. Но как раз в те часы, когда Ленин стремился через дымящуюся Европу передать в Петроград напряжение своей воли, Каменев, при содействии Сталина, круто поворачивал в сторону социал-патриотизма.

Планы гримировки, париков, чужих или фальшивых паспортов отпадали один за другим как неосуществимые. В то же время все конкретнее выступала идея проезда через Германию. План этот испугал большинство эмигрантов, и не только патриотов. Мартов и другие меньшевики не решились примкнуть к дерзкой инициативе Ленина и продолжали тщетно стучаться в двери Антанты. Нарекания на проезд через Германию шли впоследствии даже со стороны многих большевиков ввиду затруднений, какие «пломбированный вагон» создал в области агитации Ленин не закрывал на эти будущие затруднения глаз с самого начала. Крупская писала незадолго до отъезда из Цюриха: «Конечно, вой в России патриоты поднимут, но к этому приходится быть готовым». Вопрос стоял гак: либо оставаться в Швейцарии, либо ехать через Германию. Иных путей не открывалось вообще. Мог ли Ленин колебаться хотя бы одну лишнюю минуту? Ровно через месяц Мартову, Аксельроду и другим пришлось последовать по стопам Ленина.

В организации этой необычайной поездки через неприятельскую страну во время войны сказываются основные черты Ленина-политика: смелость замысла и тщательная предусмотрительность выполнения. В этом великом революционере жил педантический нотариус, который, однако, знал свое место и приступал к составлению своего акта в тот момент, когда это могло помочь делу ниспровержения всех нотариальных актов. Чрезвычайно тщательно разработанные условия проезда через Германию легли в основу своеобразного международного договора между редакцией эмигрантской газеты и империей Гогенцоллерна. Ленин потребовал для транзита полной экстерриториальности: никакого контроля личного состава проезжающих, их паспортов и багажа, ни один человек не имеет права входить по пути в вагон (отсюда легенда о «пломбированном» вагоне). Со своей стороны эмигрантская группа обязывалась настаивать на освобождении из России соответственного числа гражданских пленных немцев и австро-венгерцев.

Совместно с несколькими иностранными революционерами выработана была декларация. «Русские интернационалисты, которые… отправляются теперь в Россию, чтобы служить там делу революции, помогут нам поднять пролетариев других стран, в особенности пролетариев Германии и Австрии, против их правительств»

Так гласил протокол, подписанный Лорио и Гильбо

От Франции, Павлом Леви - от Германии, Платтеном

От Швейцарии, шведскими левыми депутатами и пр. На этих условиях и с этими предосторожностями выехало в конце марта из Швейцарии 30 русских эмигрантов, даже среди грузов войны - груз необычайной взрывчатой силы.

В прощальном письме к швейцарским рабочим Ленин напоминал о заявлении центрального органа большевиков осенью 1915 года: если революция приведет в России к власти республиканское правительство, которое захочет продолжать империалистскую войну, то большевики будут против защиты республиканского отечества. Ныне такое положение наступило. «Наш лозунг: никакой поддержки правительству Гучкова - Милюкова». С этими словами Ленин вступал теперь на территорию революции.

Члены Временного правительства не видели, однако, никакого основания тревожиться. Набоков рассказывает: «В одном из мартовских заседаний Временного правительства, в перерыве, во время продолжавшегося разговора на тему о все развивавшейся большевистской пропаганде, Керенский заявил, по обыкновению истерически похохатывая: «А вот погодите, сам Ленин едет, вот когда начнется по-настоящему…» Керенский был прав: настоящее только еще должно было начаться. Однако министры, по словам Набокова, не видели оснований тревожиться: «Самый факт обращения к Германии в такой мере подорвет авторитет Ленина, что его не придется бояться». Как им вообще и полагается, министры были очень проницательны.

Друзья-ученики выехали встречать Ленина в Финляндию. «Едва войдя в купе и усевшись на диван, - рассказывает Раскольников, молодой морской офицер и большевик, - Владимир Ильич тотчас накидывается на Каменева: «Что у вас пишется в «Правде»? Мы видели несколько номеров и здорово вас ругали…» Такова встреча после нескольких лет разлуки. Но это не мешает ей быть сердечной.

Петроградский комитет при содействии военной организации мобилизовал несколько тысяч рабочих и солдат для торжественной встречи Ленина. Дружественный броневой дивизион отрядил на этот предмет все наличные броневики. Комитет решил идти к вокзалу вместе с броневиками: революция уже пробудила пристрастие к этим тупым чудовищам, которых на улицах города так выгодно иметь на своей стороне.

Описание официальной встречи, которая происходила в так называемой царской комнате Финляндского вокзала, составляет очень живую страницу в многотомных и довольно вялых записках Суханова. «В царскую комнату вошел или, пожалуй, вбежал Ленин, в круглой шляпе, с иззябшим лицом и - роскошным букетом в руках. Добежав до середины комнаты, он остановился перед Чхеидзе, как будто натолкнувшись на совершенно неожиданное препятствие. И тут Чхеидзе, не покидая своего прежнего угрюмого вида, произнес следующую «приветственную» речь, хорошо выдерживая не только дух, не только редакцию, но и тон нравоучения: «Товарищ Ленин, от имени петербургского Совета и всей революции мы приветствуем вас в России… Но мы полагаем, что главной задачей революционной демократии является сейчас защита нашей революции от всяких на нее посягательств как изнутри, так и извне… Мы надеемся, что вы вместе с нами будете преследовать эти цели». Чхеидзе замолчал. Я растерялся от неожиданности… Но Ленин, видимо, хорошо знал, как отнестись ко всему этому. Он стоял с таким видом, как бы все происходящее ни в малейшей степени его не касалось: осматривался по сторонам, разглядывал окружающие лица и даже потолок «царской» комнаты, поправляя свой букет (довольно слабо гармонировавший со всей его фигурой), а потом, уже совершенно отвернувшись от делегации Исполнительного комитета, «ответил» так: «Дорогие товарищи солдаты, матросы и рабочие. Я счастлив приветствовать в вашем лице победившую русскую революцию, приветствовать вас как передовой отряд всемирной пролетарской армии… Недалек час, когда, по призыву нашего товарища Карла Либкнехта, народы обратят оружие против своих эксплуататоров-капиталистов… Русская революция, совершенная вами, открыла новую эпоху. Да здравствует всемирная социалистическая революция!.»

Суханов прав - букет плохо гармонировал с фигурой Ленина, несомненно, мешал ему и стеснял его своей неуместностью на суровом фоне событий Да и вообще Ленин любил цветы не в букете. Но гораздо больше должна была стеснять его эта официальная и лицемерно-нравоучительная встреча в парадной комнате вокзала. Чхеидзе был лучше своей приветственной речи. Ленина он слегка побаивался. Но ему, несомненно, внушили, что надо одернуть «сектанта» с самого начала. В довершение к речи Чхеидзе, демонстрировавшей плачевный уровень руководства, молодой командир флотского экипажа, говоривший от имени моряков, догадался выразить пожелание, чтобы Ленин стал членом Временного правительства. Так Февральская революция, рыхлая, многословная и еще глуповатая, встречала человека, который приехал с твердым намерением вправить ей мысль и волю. Уже эти первые впечатления, удесятеряя привезенную с собой тревогу, вызывали трудно сдерживаемое чувство протеста. Скорее бы засучить рукава! Апеллируя от Чхеидзе к матросам и рабочим, от защиты отечества - к международной революции, от Временного правительства - к Либкнехту, Ленин лишь проделал на вокзале маленькую репетицию всей своей дальнейшей политики.

И все же эта неуклюжая революция сразу и крепко приняла вождя в лоно свое. Солдаты потребовали, чтобы Ленин поместился на одном из броневиков, и ему ничего не оставалось, как выполнить требование. Наступившая ночь придала шествию особую внушительность. При потушенных огнях остальных броневиков тьма прорезывалась ярким светом прожектора машины, на которой ехал Ленин. Луч вырывал из уличного мрака возбужденные секторы рабочих, солдат, матросов, тех самых, которые совершили величайший переворот, но дали власти утечь между пальцев. Военный оркестр несколько раз умолкал по пути, чтобы дать Ленину возможность варьировать свою вокзальную речь перед новыми и новыми слушателями. «Триумф вышел блестящим, - говорит Суханов, - и даже довольно символическим».

Во дворце Кшесинской, большевистском штабе в атласном гнезде придворной балерины, - это сочетание должно было позабавить всегда бодрствующую иронию Ленина, - опять начались приветствия. Это было уже слишком. Ленин претерпевал потоки хвалебных речей, как нетерпеливый пешеход пережидает дождь под случайными воротами. Он чувствовал искреннюю обрадован-ность его прибытием, но досадовал, почему эта радость так многословна. Самый тон официальных приветствий казался ему подражательным, аффектированным, словом, заимствованным у мелкобуржуазной демократии, декламаторской, сентиментальной и фальшивой. Он видел, что революция, не определившая еще своих задач и путей, уже создала свой утомительный этикет. Он улыбался добродушно-укоризненно, поглядывая на часы, а моментами, вероятно, непринужденно позевывал. Не успели отзвучать слова последнего приветствия, как необычный гость обрушился на эту аудиторию водопадом страстной мысли, которая слишком часто звучала как бичевание. В тот период искусство стенографии еще не было открыто для большевизма. Никто не делал заметок, все были слишком захвачены происходящим. Речь не сохранилась, осталось только общее впечатление от нее в воспоминаниях слушателей, но и оно подверглось обработке времени: прибавлено было восторгу, убавлено испугу. А между тем основное впечатление речи, даже среди самых близких, было именно впечатление испуга. Все привычные формулы, успевшие приобрести за месяц незыблемую, казалось, прочность от бесчисленных повторений, взрывались одна за другой на глазах аудитории. Краткая ленинская реплика на вокзале, брошенная через голову оторопевшего Чхеидзе, была здесь развита в двухчасовую речь, обращенную непосредственно к петроградским кадрам большевизма.

Случайно в качестве гостя, пропущенного по добродушию Каменева, - Ленин таких поблажек не терпел - присутствовал на этом собрании непартийный Суханов. Благодаря этому мы имеем сделанное наблюдателем со стороны полувраждебное, полувосторженное описание первой встречи Ленина с петербургскими большевиками.

«Мне не забыть этой громоподобной речи, потрясшей и изумившей не одного меня, случайно забредшего еретика, но и всех правоверных. Я утверждаю, что никто не ожидал ничего подобного. Казалось, из своих логовищ поднялись все стихии и дух всесокрушения, не ведая ни преград, ни сомнений, ни людских трудностей, ни людских расчетов, носится по зале Кшесинской над головами зачарованных учеников».

Людские расчеты и трудности для Суханова - это, главным образом, колебания редакционного кружка «Новой жизни» за чаем у Максима Горького. Расчеты Ленина были поглубже. Не стихии носились по зале, а человеческая мысль, не оробевшая перед стихиями и стремившаяся понять их, чтобы овладеть ими. Но все равно впечатление передано ярко.

«Когда я с товарищами ехал сюда, - говорил Ленин, в передаче Суханова, - я думал, что нас с вокзала прямо повезут в Петропавловку. Мы оказались, как видим, очень далеки от этого. Но не будем терять надежды, что это еще нас не минует, что этого нам не избежать». В то время как для других развитие революции было равносильно укреплению демократии, для Ленина ближайшая перспектива вела прямиком в Петропавловскую крепость. Это казалось зловещей шуткой. Но Ленин совсем не собирался шутить, и революция вместе с ним.

«Аграрную реформу в законодательном порядке, - жалуется Суханов, - он отшвырнул так же, как и всю прочую политику Совета. Он провозгласил организованный захват земли крестьянами, не ожидая… какой бы то ни было государственной власти».

«Не надо нам парламентарной республики, не надо нам буржуазной демократии, не надо нам никакого правительства, кроме советов рабочих, солдатских и батрацких депутатов!»

В то же время Ленин резко отгораживался от советского большинства, отбрасывая его во враждебный лагерь. «Одного этого в те времена было достаточно, чтобы у слушателя закружилась голова!»

«Только циммервальдская левая стоит на страже пролетарских интересов и всемирной революции, - возмущенно передает Суханов ленинские мысли. - Остальные - те же оппортунисты, говорящие хорошие слова, а на деле… продающие дело социализма и рабочих масс».

«Он решительным образом напал на тактику, которую проводили руководящие партийные группы и отдельные товарищи до его приезда, - дополняет Суханова Раскольников. - Здесь были представлены наиболее ответственные работники партии. Но и для них речь Ильича явилась настоящим откровением. Она положила Рубикон между тактикой вчерашнего и сегодняшнего дня». Рубикон, как увидим, был положен не сразу.

Прений по докладу не было: все были слишком оглушены и каждому хотелось хоть сколько-нибудь собраться с мыслями. «Я вышел на улицу, - заканчивает Суханов, - ощущение было такое, будто бы в эту ночь меня колотили по голове цепами. Ясно было только одно: нет, с Лениным мне, дикому, не по дороге!» Еще бы!

На другой день Ленин предъявил партии краткое письменное изложение своих взглядов, которое стало одним из важнейших документов революции под именем «Тезисов 4 апреля». Тезисы выражали простые мысли в простых, всем доступных словах. Республика, которая вышла из февральского восстания, не есть наша республика, и война, которую она ведет, не есть наша война.

Задача большевиков состоит в том, чтобы свергнуть империалистическое правительство Но оно держится поддержкой эсеров и меньшевиков, которые держатся доверчивостью народных масс. Мы - в меньшинстве При этих условиях не может быть и речи о насилии с нашей стороны. Надо научить массу не доверять соглашателям и оборонцам. «Надо терпеливо разъяснять». Успех такой политики, вытекающей из всей обстановки, обеспечен, и он приведет нас к диктатуре пролетариата, а следовательно, выведет за пределы буржуазного режима. Мы полностью рвем с капиталом, публикуем его тайные договоры и призываем рабочих всего мира к разрыву с буржуазией и к ликвидации войны. Мы начинаем международную революцию. Только успех ее закрепит наш успех и обеспечит переход к социалистическому режиму.

Тезисы Ленина были опубликованы от его собственного, и только от его имени. Центральные учреждения партии встретили их с враждебностью, которая смягчалась только недоумением. Никто - ни организация, ни группа, ни лицо - не присоединил к ним своей подписи. Даже Зиновьев, который вместе с Лениным прибыл из-за границы, где мысль его в течение десяти лет формировалась под непосредственным и повседневным влиянием Ленина, молча отошел в сторону. И этот отход не был неожиданным для учителя, который слишком хорошо знал своего ближайшего ученика. Если Каменев являлся пропагандистом-популяризатором, то Зиновьев был агитатором и даже, по выражению Ленина, только агитатором. Чтобы быть вождем, ему не хватало прежде всего чувства ответственности. Но не только этого. Лишенная внутренней дисциплины мысль его совершенно неспособна к теоретической работе и растворяется в бесформенной интуиции агитатора. Благодаря исключительно изощренному чутью, он на лету схватывал всегда нужные ему формулировки, т. е. такие, которые облегчали наиболее эффективное воздействие на массы. И как журналист, и как оратор, он неизменно оставался агитатором, с той разницей, что в статьях выступают главным образом его слабые стороны, тогда как в устной речи перевешивают сильные. Гораздо более дерзкий и необузданный в агитации, чем кто-либо из большевиков, Зиновьев еще меньше, чем Каменев, способен на революционную инициативу Он нерешителен, как все демагоги. Переступив с арены фракционных стычек на арену непосредственных массовых боев, Зиновьев почти непроизвольно отделился от своего учителя

В последние годы не было недостатка в попытках доказать, что апрельский кризис партии был мимолетным и почти случайным замешательством. Они все рассыпаются прахом при первом соприкосновении с фактами.

Уже то, что мы знаем о деятельности партии в течение марта, вскрывает перед нами глубочайшее противоречие между Лениным и петербургским руководством. Как раз к моменту приезда Ленина противоречие достигло высшего напряжения. Одновременно со Всероссийским совещанием представителей 82 советов, где Каменев и Сталин голосовали за резолюцию о власти, внесенную эсерами и меньшевиками, происходило в Петрограде партийное совещание съехавшихся со всей России большевиков. Для характеристики настроений и взглядов партии, вернее, ее верхнего слоя, каким он вышел из войны, совещание, к самому концу которого прибыл Ленин, представляет исключительный интерес. Чтение протоколов, не изданных до сего дня, вызывает нередко недоумение: неужели партия, представленная этими делегатами, возьмет через семь месяцев власть железной рукой?

После переворота прошел уже месяц - срок для революции, как и для войны, большой. Между тем в партии не определились еще взгляды на самые основные вопросы революции. Крайние патриоты, вроде Войтинского, Элиава и других, участвовали в совещании наряду с теми, которые считали себя интернационалистами. Процент откровенных патриотов, несравненно меньший, чем у меньшевиков, был все же значителен. Совещание в целом не решило для себя вопроса: раскалываться ли с собственными патриотами или объединяться с патриотами меньшевизма. В промежутке между заседаниями большевистского совещания происходило объединенное заседание большевиков и меньшевиков, делегатов советского совещания, для обсуждения вопроса о войне. Наиболее неистовый меньшевик-патриот Либер заявил на этом совещании: «Прежнее деление на большевиков и меньшевиков следует устранить и только говорить о нашем отношении к войне». Большевик Войтинский не замедлил прокламировать свою готовность подписаться под каждым словом Либера. Все вместе, большевики и меньшевики, патриоты и интернационалисты, искали общей формулы своего отношения к войне.

Взгляды большевистского совещания нашли, несомненно, наиболее адекватное выражение в докладе Сталина об отношении к Временному правительству. Необходимо привести здесь центральную мысль доклада, который до сих пор не опубликован, как и протоколы в целом. «Власть поделилась между двумя органами, из которых ни один не имеет всей полноты власти. Трения и борьба между ними есть и должны быть. Роли поделились. Совет фактически взял почин революционных преобразований; Совет - революционный вождь восставшего народа, орган, контролирующий Временное правительство. Временное же правительство взяло фактически роль закрепителя завоеваний революционного народа. Совет мобилизует силы, контролирует. Временное же правительство, упираясь, путаясь, берет роль закрепителя тех завоеваний народа, которые фактически уже взяты им. Такое положение имеет отрицательные, но и положительные стороны: нам невыгодно сейчас форсировать события, ускоряя процесс отталкивания буржуазных слоев, которые неизбежно впоследствии должны будут отойти от нас».

Взаимоотношение между буржуазией и пролетариатом докладчик, поднявшийся над классами, изображает как простое разделение труда. Рабочие и солдаты совершают революцию, Гучков и Милюков «закрепляют» ее. Мы узнаем здесь традиционную концепцию меньшевизма, неправильно скопированную с событий 1789 года. Именно вождям меньшевизма свойствен этот инспекторский подход к историческому процессу, раздача поручений разным классам и покровительственная критика их вьшолнения. Мысль о том, что невыгодно ускорять отход буржуазии от революции, всегда была высшим критерием всей политики меньшевиков. На деле это означало: притуплять и ослаблять движение масс, чтобы не отпугивать либеральных союзников. Наконец, вывод Сталина относительно Временного правительства целиком укладывается в двусмысленную формулу соглашателей: «Поскольку Временное правительство закрепляет шаги революции, постольку ему поддержка; поскольку же оно контрреволюционно - поддержка Временного правительства неприемлема».

Доклад Сталина сделан был 29 марта. На следующий день официальный докладчик советского совещания, внепартийный социал-демократ Стеклов, в защиту той же условной поддержки Временного правительства нарисовал, в пылу увлечения, такую картину деятельности «закрепителей» революции - сопротивление социальным реформам, тяга к монархии, покровительство контрреволюционным силам, аннексионистские аппетиты, - что совещание большевиков в тревоге отшатнулось от формулы поддержки. Правый большевик Ногин заявил: «…доклад Стеклова внес одну новую мысль: ясно, что не о поддержке, а о противодействии должна теперь идти речь». Скрыпник тоже пришел к выводу, что после доклада Стеклова «многое изменилось: о поддержке правительства говорить нельзя. Идет заговор Временного правительства против народа и революции» Сталин, за день до этого рисовавший идиллическую картину «разделения труда» между правительством и Советом, счел себя вынужденным исключить пункт о поддержке. Краткие и неглубокие прения вращались вокруг вопроса, поддерживать ли Временное правительство «постольку-поскольку» или лишь революционные действия Временного правительства. Саратовский делегат Васильев не без основания заявлял: «Отношение к Временному правительству у всех одинаковое». Крестинский формулировал положение еще ярче: «Разногласий в практических шагах между Сталиным и Войтинским нет». Несмотря на то что Войтинский сейчас же после совещания перешел к меньшевикам, Крестинский был не так уж не прав: снимая открытое упоминание о поддержке, Сталин самой поддержки не снимал. Принципиально поставить вопрос пытался лишь Красиков, один из тех старых большевиков, которые отходили от партии на ряд лет, а теперь, отягощенные опытом жизни, пытались вернуться в ее ряды. Красиков не побоялся взять быка за рога. «Не собираетесь ли вы устанавливать диктатуру пролетариата?» - спрашивал он иронически. Но совещание прошло мимо иронии, а заодно и мимо вопроса, как не заслуживающего внимания. Резолюция совещания призывала революционную демократию побуждать Временное правительство «к самой энергичной борьбе за полную ликвидацию старого режима», т. е. отводила пролетарской партии роль гувернантки при буржуазии

На следующий день обсуждалось предложение Церетели об объединении большевиков и меньшевиков. Сталин отнесся к предложению вполне сочувственно: «Мы должны пойти. Необходимо определить наши предложения о линии объединения. Возможно объединение по линии Циммервальда - Кинталя». Молотов, отстраненный Каменевым и Сталиным от редактирования «Правды» за слишком радикальное направление газеты, выступил с возражениями: Церетели желает объединить разношерстные элементы, сам он тоже называет себя циммервальдистом, объединение по этой линии неправильно. Но Сталин стоял на своем. «Забегать вперед, - говорил он, - и предупреждать разногласия не следует. Без разногласий нет партийной жизни. Внутри партии мы будем изживать мелкие разногласия». Вся борьба, которую Ленин провел за годы войны против социал-патриотизма и его пацифистской маскировки, как бы шла насмарку. В сентябре 1916 года Ленин с особой настойчивостью писал через Шляпникова в Петроград: «Примиренчество и объединенчество есть вреднейшая вещь для рабочей партии в России, не только идиотизм, но и гибель партии… Полагаться мы можем только на тех, кто понял весь обман идеи единства и всю необходимость раскола с этой братией (с Чхеидзе и K°) в России». Это предупреждение не было понято Разногласия с Церетели, руководителем правящего советского блока, объявлялись Сталиным мелкими разногласиями, которые можно «изживать» внутри общей партии Этот критерий дает лучшую оценку тогдашним взглядам самого Сталина.

4 апреля на партийном съезде появляется Ленин. Его речь, комментировавшая «тезисы», проходит над работами конференции, точно влажная губка учителя, стирающая с доски то, что на ней было написано запутавшимся школьником.

«Почему не взяли власть?» - спрашивает Ленин. На советском совещании Стеклов незадолго до того путано объяснял причины воздержания от власти- революция буржуазная, - первый этап, - война и пр. «Это - вздор,

Заявляет Ленин Дело в том, что пролетариат недостаточно сознателен и недостаточно организован Это надо признать. Материальная сила - в руках пролетариата, а буржуазия оказалась сознательной и подготовленной. Это - чудовищный факт, но его необходимо откровенно и прямо признать и заявить народу, что не взяли власть потому, что неорганизованны и бессознательны».

Из плоскости фальшивого объективизма, за которым прятались политические капитулянты, Ленин передвинул весь вопрос в субъективную плоскость. Пролетариат не взял власть в феврале потому, что партия большевиков не была на высоте объективных задач и не смогла помешать соглашателям политически экспроприировать народные массы в пользу буржуазии.

Накануне адвокат Красиков с вызовом говорил: «Если мы считаем, что сейчас наступило время осуществления диктатуры пролетариата, то так и надо ставить вопрос. Физическая сила, в смысле захвата власти, несомненно у нас». Председатель лишил тогда Красикова слова на том основании, что дело идет о практических задачах и вопрос о диктатуре не обсуждается. Но Ленин считал, что в качестве единственной практической задачи стоит именно вопрос о подготовке диктатуры пролетариата. «Своеобразие текущего момента в России, - говорил он в тезисах, - состоит в переходе от первого этапа революции, давшего власть буржуазии в силу недостаточной сознательности и организованности пролетариата, ко второму ее этапу, который должен дать власть в руки пролетариата и беднейших слоев крестьянства».

Совещание вслед за «Правдой» ограничивало задачи революции демократическими преобразованиями, осуществляемыми через Учредительное собрание. В противовес этому Ленин заявил: «Жизнь и революция отводят Учредительное собрание на задний план. Диктатура пролетариата есть, но не знают, что с ней делать».

Делегаты переглядывались. Говорили друг другу, что Ильич засиделся за границей, не присмотрелся, не разобрался. Но доклад Сталина о мудром разделении труда между правительством и Советом сразу и навсегда утонул в безвозвратном прошлом. Сам Сталин молчал. Отныне ему придется молчать долго. Обороняться будет один Каменев.

Еще из Женевы Ленин предупреждал в письмах, что готов рвать со всяким, кто идет на уступки в вопросах войны, шовинизма и соглашательства с буржуазией. Теперь, лицом к лицу с руководящим слоем партии, он открывает атаку по всей линии. Но вначале он не называет по имени ни одного из большевиков. Если ему нужен живой образец фальши, половинчатости, он указывает пальцем на непартийных, Стеклова или Чхеидзе. Это обычный прием Ленина: никого преждевременно не пригвождать к его позиции, чтобы дать возможность осторожным своевременно выйти из боя и таким путем сразу ослабить будущих открытых противников. Каменев и Сталин считали, что, участвуя в войне после Февраля, солдат и рабочий защищают революцию. Ленин считает, что солдат и рабочий по-прежнему участвуют в войне как подневольные рабы капитала. «Даже наши большевики, - говорит он, сужая круги над противниками, - обнаруживают доверчивость к правительству. Объяснить это можно только угаром революции. Это - гибель социализма… Если так, нам не по пути. Пусть лучше останусь в меньшинстве». Это не просто ораторская угроза. Это ясно и до конца продуманный путь.

Не называя ни Каменева, ни Сталина, Ленин вынужден, однако, назвать газету: «Правда» требует от правительства, чтобы оно отказалось от аннексий. Требовать от правительства капиталистов, чтобы оно отказалось от аннексий, - чепуха, вопиющая издевка…» Сдерживаемое негодование прорывается здесь высокой нотой. Но оратор немедленно берет себя в руки: он хочет сказать не меньше того, что нужно, но ничего лишнего. Мимоходом, вскользь Ленин дает несравненные правила революционной политики: «Когда массы заявляют, что не хотят завоеваний, - я им верю. Когда Гучков и Львов говорят, что не хотят завоеваний, - они обманщики. Когда рабочий говорит, что хочет обороны страны, - в нем говорит инстинкт угнетенного человека». Этот критерий, если назвать его по имени, кажется прост, как сама жизнь. Но трудность в том и состоит, чтобы вовремя назвать его по имени.

По поводу воззвания Совета «К народам всего мира», которое дало повод либеральной «Речи» заявить в свое время, что тема пацифизма развертывается у нас в идеологию, общую с нашими союзниками, Ленин выразился точнее и ярче: «Что своеобразно в России, это - гигантски быстрый переход от дикого насилия к самому тонкому обману».

«Воззвание это, - писал Сталин о манифесте, - если оно дойдет до широких масс (Запада), без сомнения, вернет сотни и тысячи рабочих к забытому лозунгу «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!».

«Воззвание Совета, - возражает Ленин, - там нет ни слова, проникнутого классовым сознанием. Там - сплошная фразах». Документ, которым гордились доморощенные циммервальдцы, есть в глазах Ленина лишь одно из орудий «самого тонкого обмана».

До приезда Ленина «Правда» вообще не упоминала о циммервальдской левой. Говоря об Интернационале, не указывала о каком. Это Ленин и называл «каутскианством» «Правды». «В Циммервальде и Кинтале, - заявил он на партийном совещании, - получил преобладание центр… Мы заявляем, что образовали левую и порвали с центром… Течение левого Циммервальда существует во всех странах мира. Массы должны разбираться, что социализм раскололся во всем мире…».

Три дня перед тем Сталин провозглашал на этом самом совещании свою готовность изживать разногласия с Церетели на основах Циммервальда - Кинталя, то есть на основах каутскианства. «Я слышу, что в России идет объединительная тенденция, - говорил Ленин, - объединение с оборонцами - это предательство социализма. Я думаю, что лучше остаться одному, как Либкнехт. Один против 110!» Обвинение в предательстве социализма, пока еще безыменное, здесь не просто крепкое слово: оно полностью выражает отношение Ленина к тем большевикам, которые протягивают палец социал-патриотам. В противовес Сталину, считающему возможным объединиться с меньшевиками, Ленин считает недопустимым носить дальше общее с ними имя социал-демократии. «Лично от себя, - говорит он, - предлагаю переменить название партии, назваться Коммунистической партией». «Лично от себя» - это значит, что никто, ни один из участников совещания не соглашался на этот символический жест окончательного разрыва со Вторым Интернационалом.

«Вы боитесь изменить старым воспоминаниям?»

Говорит оратор смущенным, недоумевающим, отчасти негодующим делегатам. Но настало время «переменить белье - надо снять грязную рубашку и надеть чистую». И он снова настаивает: «Не цепляйтесь за старое слово, которое насквозь прогнило. Хотите строить новую партию… и к вам придут все угнетенные».

Пред грандиозностью еще непочатых задач, пред идейной смутой в собственных рядах острая мысль о драгоценном времени, бессмысленно расточаемом на встречи, приветствия, ритуальные резолюции, исторгает у оратора вопль: «Довольно приветствий, резолюций, - пора начать дело, надо перейти к деловой, трезвой работе!»

Через час Ленин вынужден был повторить свою речь на заранее назначенном общем собрании большевиков и меньшевиков, где она большинству слушателей показалась чем-то средним между издевательством и бредом Более снисходительные пожимали плечами. Этот человек явно с луны свалился: едва сойдя, после десятилетнего отсутствия, со ступеней Финляндского вокзала, проповедует захват власти пролетариатом. Менее добродушные из патриотов упоминали о пломбированном вагоне. Станкевич свидетельствует, что выступление Ленина очень обрадовало его противников: «Человек, говорящий такие глупости, не опасен. Хорошо, что он приехал, теперь он весь на виду… теперь он сам себя опровергает»

А между тем, при всей смелости революционного захвата, при непреклонной решимости рвать даже и с давними единомышленниками и соратниками, если они неспособны идти в ногу с революцией, речь Ленина, где все части уравновешены между собою, проникнута глубоким реализмом и безошибочным чувством массы Но именно поэтому она должна была казаться фантастичной скользящим по поверхности демократам.

Большевики - маленькое меньшинство в советах, а Ленин замышляет захват власти. Разве это не авантюризм? Ни тени авантюризма не было в ленинской постановке вопроса. Ни на минуту не закрывает он глаз на наличие «честного» оборонческого настроения в широких массах. Не растворяясь в них, он не собирается и действовать за их спиною. «Мы не шарлатаны, - бросает он навстречу будущим возражениям и обвинениям, - мы должны базироваться только на сознательности масс Если даже придется остаться в меньшинстве - пусть Стоит отказаться на время от руководящего положения, не надо бояться остаться в меньшинстве». Не бояться остаться в меньшинстве, даже одному, как Либкнехт против 110, - таков лейтмотив речи.

«Настоящее правительство - Совет рабочих депута тов. В Совете наша партия - в меньшинстве… Ничего не поделаешь! Нам остается лишь разъяснять, терпеливо, настойчиво, систематически, ошибочность их тактики. Пока мы в меньшинстве - мы ведем работу критики, дабы избавить массы от обмана Мы не хотим, чтобы массы нам верили на слово. Мы не шарлатаны Мы хотим, чтобы массы опытом избавились от своих ошибок». Не бояться оставаться в меньшинстве! Не на всегда, а на время. Час большевизма пробьет «Наша линия окажется правильной… К нам придет всякий угнетенный, потому что его приведет к нам война. Иного выхода ему нет».

«На объединительном совещании, - рассказывает Суханов, - Ленин явился живым воплощением раскола… Помню Богданова (видный меньшевик), сидевшего в двух шагах от ораторской трибуны. Ведь это бред, прерывал он Ленина, это бред сумасшедшего!.. Стыдно аплодировать этой галиматье, кричал он, обращаясь к аудитории, бледный от гнева и презрения, вы позорите себя! Марксисты!»

Бывший член большевистского ЦК Гольденберг, стоявший в это время вне партии, оценил в прениях тезисы Ленина следующими уничтожающими словами" «Много лет место Бакунина в русской революции оставалось незанятым, теперь оно занято Лениными.

«Его программа тогда встречена была не столько с негодованием, - вспоминал позже эсер Зензинов, - сколько с насмешками, настолько нелепой и выдуманной казалась она всем».

Вечером того дня в беседе двух социалистов с Милюковым, в преддверии контактной комиссии, разговор перешел на Ленина. Скобелев оценивал его как «совершенно отпетого человека, стоящего вне движения». Суханов присоединился к скобелевской оценке и присовокупил, что Ленин «до такой степени ни для кого не приемлем, что сейчас он совершенно не опасен для моего собеседника Милюкова». Распределение ролей в этой беседе получилось, однако, совершенно по Ленину: социалисты охраняли спокойствие либерала от забот, которые мог ему причинить большевизм.

Даже до британского посла дошли слухи о том, что Ленин был признан плохим марксистом. «Среди вновь прибывших анархистов… - так записал Бьюкенен, - был Ленин, приехавший в запломбированном вагоне из Германии. Он появился публично первый раз на собрании социал-демократической партии и был плохо принят».

Снисходительней других отнесся к Ленину в те дни, пожалуй, Керенский, неожиданно заявивший в кругу членов Временного правительства, что хочет побывать у Ленина, и пояснивший в ответ на недоуменные вопросы «Ведь он живет в совершенно изолированной атмосфере, он ничего не знает, видит все через очки своего фанатизма, около него нет никого, кто бы сколько-нибудь помог ему ориентироваться в том, что происходит». Таково свидетельство Набокова. Но Керенский так и не нашел свободного времени, чтобы ориентировать Ленина в том, что происходит.

Апрельские тезисы Ленина не только вызвали изумленное негодование врагов и противников. Они оттолкнули ряд старых большевиков в лагерь меньшевизма или в промежуточную группу, которая ютилась вокруг газеты Горького. Серьезного политического значения эта утечка не имела. Неизмеримо важнее то впечатление, которое произвела позиция Ленина на весь руководящий слой партии. «В первые дни по приезде, - пишет Суханов, - его полная изоляция среди всех сознательных партийных товарищей не подлежит ни малейшему сомнению». «Даже его товарищи по партии, большевики, - подтверждает эсер Зензинов, - в смущении отвернулись тогда от него». Авторы этих отзывов встречались с руководящими большевиками ежедневно в Исполнительном комитете и имели сведения из первых рук.

Но нет недостатка в подобных же свидетельствах и из большевистских рядов. «Когда появились тезисы Ленина, - вспоминал позже Цихон, крайне смягчая краски, как и большинство старых большевиков, споткнувшихся на Февральской революции, - в нашей партии почувствовались некоторые колебания, многие из товарищей указывали, что Ленин имеет синдикалистический уклон, что он оторвался от России, не учитывает данного момента и т. д.». Один из видных большевистских деятелей в провинции, Лебедев, пишет: «По приезде Ленина в Россию его агитация, первоначально не совсем понятная даже нам, большевикам, казавшаяся утопической, объяснявшаяся его долгой оторванностью от русской жизни, постепенно была воспринята нами и вошла, можно сказать, в плоть и кровь». Залежский, член Петроградского комитета и один из организаторов встречи, выражается прямее: «Тезисы Ленина произвели впечатление разорвавшейся бомбы». Залежский вполне подтверждает полную изолированность Ленина после столь горячей и внушительной встречи «В тот день (4 апреля) товарищ Ленин не нашел открытых сторонников даже в наших рядах».

Еще важнее, однако, показание «Правды». 8 апреля, через четыре дня после оглашения тезисов, когда можно было уже достаточно полно объясниться и понять друг друга, редакция «Правды» писала: «Что касается общей схемы т. Ленина, то она представляется нам неприемлемой, поскольку она исходит от признания буржуазно-демократической революции законченной и рассчитывает на немедленное перерождение этой революции в революцию социалистическую». Центральный орган партии заявлял, таким образом, открыто, перед лицом рабочего класса и его врагов, о расхождении с общепризнанным вождем партии по краеугольному вопросу революции, к которой большевистские кадры готовились в течение долгого ряда лет Этого одного достаточно, чтобы оценить всю глубину апрельского кризиса партии, выросшего из столкновения двух непримиримых линий Без преодоления этого кризиса революция не могла продвинуться вперед

Деникин А И

Очерки Русской Смуты (Том 2)

Генерал А. И. Деникин

Очерки Русской Смуты

Том второй

Борьба Генерала Корнилова

Август 1917 г. - апрель 1918 г.

СОДЕРЖАНИЕ ВТОРОГО ТОМА Предисловие I. Расхождение путей революции. Неизбежность переворота II. Начало борьбы: генерал Корнилов, Керенский и Савинков. Корниловская "записка" о реорганизации армии III. Корниловское движение: тайные организации, офицерство, русская общественность IV. Идеология корниловского движения. Подготовка выступления. "Политическое окружение." Трехсторонний "заговор." V. Провокация Керенского: миссия В.Львова, объявление стране о "мятеже" Верховного главнокомандующего VI. Выступление генерала Корнилова. Ставка, военноначальники, союзные представители, русская общественность, организации, войска генерала Крымова - в дни выступления. Смерть генерала Крымова. Переговоры о ликвидации выступления VII. Ликвидация Ставки. Арест генерала Корнилова. Победа Керенского прелюдия большевизма VIII. Переезд "Бердичевской группы" в Быхов. Жизнь в Быхове. Генерал Романовский IX. Взаимоотношения Быхова, Ставки и Керенского. Планы будущего. "Корниловская программа" X. Результаты победы Керенского: одиночество власти; постепенный захват ее советами; распад государственной жизни. Внешняя политика правительства и советов XI. Военные реформы Керенского - Верховского - Вердеревского. Состояние армии в сентябре, октябре. Занятие немцами Моонзунда XII. Большевистский переворот. Попытки сопротивления. Гатчина. Финал диктатуры Керенского. Отношение к событиям в Ставке и Быхове XIII. Первые дни большевизма в стране и армии. Судьба быховцев. Смерть генерала Духонина. Наш уход из Быхова на Дон XIV. Пргезд на Дон генерала Алексеева и зарождение "Алексеевской организации." Тяга на Дон. Генерал Каледин XV Общий очерк военно-политического положения в начале 1918 года Украины. Дона, Кубани, Северного Кавказа и Закавказья XVI. "Московский центр." Связь Москвы с Доном. Приезд на Дон генерала Корнилова. Попытки организации государственной власти на Юге: "триумвират" Алексеев - Корнилов - Каледин; "совет"; внутренние трения в триумвирате и совете XVII. Формирование Добровольческой армии. Ее задачи. Духовный облик первых добровольцев XVIII. Конец старой армии. Организация красной гвардии. Начало вооруженной борьбы советской власти против Украины и Дона. Политика союзников; роль чехо-словацкого и польского корпусов. Бои Добровольческой армии и донских партизан на подступах к Ростову и Новочеркасску. Оставление Добровольческой армией Ростова XIX. 1-й кубанский поход. От Ростова до Кубани: военный совет в Ольгинской; падение Дона; народные настроения; бой у Лежанки; новая трагедия русского офицерства XX. Поход к Екатеринодару: настроение Кубани; бои под Березанкой. Выселками и Кореновской; весть о падении Екатеринодара XXI. Поворот армии на юг: бой у Усть-Лабы; кубанский большевизм; штаб армии XXII. Поход в Закубанье: бонза Лабой и у Филипповского; теневые стороны армейского быта XXIII. Судьба Екатерннодара и Кубанского добровольческого отряда; встреча с ним XXIV. Ледяной поход - бой 15 марта у Ново-Дмитриевской. Договор с кубанцами о присоединении Кубанского отряда к армии. Поход на Екатеринодар XXV. Штурм Екатеринодара XXVI. Смерть генерала Корнилова XXVII Вступление мое в командование Добровольческой армией. Снятие осады Екатеринодара. Бои у Гначбау и Медведовской. Подвиг генерала Маркова XXVIII. Поход на восток - от Дядьковской до Успенской; трагедия раненых; жизнь на Кубани XXIX. Воcстание на Дону и на Кубани. Возвращение армии на Дон. Бои у Горькой балки и Лежанки. Освобождение Задонья XXX. Поход Дроздовцев XXXI. Немецкое нашествие на Дон. Связь с внешним миром и три проблемы: единство фронта, внешняя "ориентация" и политические лозунги. Итоги первого кубанского похода.

31 марта 1918 года русская граната, направленная рукою русского человека, сразила великого русского патриота. Труп его сожгли, и прах рассеяли по ветру.

За что? За то ли, что в дни великих потрясений, когда недавние рабы склонялись перед новыми владыками, он сказал им гордо и смело: уйдите, вы губите русскую землю.

За то ли, что не щадя жизни, с горстью войск, ему преданных, он начал борьбу против стихийного безумия, охватившего страну, и пал поверженный, но не изменивший долгу перед Родиной?

За то ли, что крепко и мучительно любил он народ, его предавший, его распявши Пройдут года, и к высокому берегу Кубани потекут тысячи людей поклониться праху мученика и творца идеи возрождения России. Придут и его палачи.

И палачам он простит.

Но одним не простит никогда.

Когда Верховный главнокомандующий томился в Быховской тюрьме в ожидании Шемякина суда, один из разрушителей русской храмины сказал: "Корнилов должен быть казнен; но, когда это случится, приду на могилу, принесу цветы и преклоню колена перед русским патриотом".

Проклятье им - прелюбодеям слова и мысли! Прочь их цветы! Они оскверняют святую могилу Я обращаюсь к тем, кто и при жизни Корнилова и после смерти его отдавали ему цветы своей души и сердца, кто некогда доверил ему свою судьбу и жизнь:

Средь страшных бурь и боев кровавых, останемся верными его заветам. Ему же - вечная память Речь, произнесенная автором в Екатеринодаре в 1919 г.

Брюссель 1922 г.

Очерки Русской Смуты

Расхождение путей революции. Неизбежность переворота.

Широкое обобщение слагаемых сил революции в две равнодействующие Временное правительство и Совет - допустимо в известной степени лишь в отношении первых месяцев революции. В дальнейшем течении ее происходит резкое расслоение в среде правящих и руководящих кругов, и месяцы июль и август дают уже картину многосторонней междоусобной борьбы. На верху эта борьба идет еще в довольно отчетливых границах, разделяющих борющиеся стороны, но отражение ее в массах являет образ полного смешения понятий, неустойчивости политических взглядов и хаоса в мыслях, чувствах и движениях. Иногда только, в дни серьезных потрясений происходит вновь дифференциация, и вокруг двух борющихся сторон собираются самые разнородные и зачастую политически и социально-враждебные друг другу элементы.

Так было 3 июля (восстание большевиков) и 27 августа (выступление Корнилова). Но тотчас же по миновании острого кризиса внешнее единение, вызванное тактическими соображениями, распадается, и пути вождей революции расходятся.

Резкие грани прошли между тремя главенствующими учреждениями: Временным правительством, Советом (Центральный исполнительный комитет) и верховным командованием.

В результате длительного правительственного кризиса, вызванного событиями 3 - 5 июля, разгромом на фронте и непримиримой позицией, занятой либеральной демократией, в частности кадетской партией, в вопросе об образовании власти*1, Совет вынужден был освободить формально министров социалистов от ответственности перед собою и предоставить право Керенскому единолично формировать правительство. Объединенные центральные комитеты постановлением от 24 июля обусловили поддержку со стороны советов правительству соблюдением им программы 8 июля и оставляли за собою право отзывать министров социалистов, в случае уклонения их деятельности от намеченных программой демократических задач. Но, тем не менее, факт известной эмансипации правительства от влияния советов, как результат растерянности и ослабления руководящих органов революционной демократии в июльские дни, не подлежит сомнению. Тем более, что в состав 3-го правительства вошли социалисты или мало влиятельные или, как Авксентьев (министр внутренних дел), Чернов (министр земледелия), Скобелев (министр труда), не сведущие в делах своего ведомства. Ф. Кокошкин в московском комитет парии к. д.