Кто тушин война и мир. Шенграбенское сражение в романе «Война и мир. Разночтения с толстоведами

Находка архивных свидетельств о встрече 22-летнего Л.Н. Толстого с 78-летним артиллерийским штабс-капитаном, получившим под Аустерлицем 14 сабельных ран при защите своих пушек и орден Св. Георгия IV класса. И самое удивительное - выжившего.

Он вошел в редакцию и представился:

Всеволод Львович Кучин.

Мы недоуменно посмотрели на него.

Вот, - сказал он, - мои архивные изыскания по истории рода Кучиных. - И протянул тоненькую папочку с какими-то документами.

На одном листке старательным каллиграфическим почерком военного писаря было выведено: "Рапорт князя Багратиона от 12 апреля 1806 г. о награждении штабс-капитана конной артиллерии Александра Ивановича Кучина орденом Св. Георгия 4-го класса за героический подвиг в сражении под Аустерлицем".

Это что - Ваш однофамилец?

Нет, мой предок, и по моим предположениям - прототип капитана Тушина из романа Л.Н. Толстого "Война и мир".

К нам в редакцию приходит немало материалов, в которых их авторы выступают с самыми невероятными гипотезами и предположениями, многие из них на основании сходства с фамилиями знатных родов и деятелей России стремятся приобщиться к их славным деяниям и подвигам. Поэтому мы с сомнением посмотрели на посетителя.

И в каких же родственных связях Вы находитесь с прототипом капитана Тушина? - осторожно спросили мы.

Дважды троюродный прадед, - был ответ. - Там все написано, - и потомок капитана Тушина, кивнув на папку, удалился.

С сомнениями и недоверием мы открыли эту папку и стали изучать вложенные в нее документы. Но чем больше мы знакомились с генеалогическими изысканиями автора и его доказательствами, тем нам становились все более интересны предположения и собранные им архивные материалы. Предок Всеволода Львовича оказался не только героем войны 1812 г., но и действительно, как толстовский герой, в звании капитана командовал артиллерийской батареей. Следы вели к самому Л.H. Толстому, который, судя по обнаруженным документам, был знаком с штабс-капитаном А.И. Кучиным.

Мы вплотную подошли к празднованию еще одного юбилея - 200-летия наполеоновских войн России. В 1999 году отмечалась первая знаменательная дата - переход "чудо-богатырей" А.В. Суворова через Чертов мост на Сент-Готардском перевале в Альпах, где к 100-летию перехода был установлен 12-метровый крест. Увы, сейчас, в конце XX века, средств на реставрацию этого исторического памятника в казне России не нашлось, и деньги перечислил частный российский предприниматель. Многие сподвижники А.В. Суворова по этому переходу стали впоследствии известными военачальниками, и среди них - князь П. Багратион, участник войн 1805-1807 годов, смертельно раненный на Бородинском поле в 1812 году.

А вскоре неумолимо начнут наплывать юбилеи Шенграбена, Аустерлица, Прейсиш-Эйлау, Фридлянда... Затем Отечественной войны 1812 года, завершившейся триумфальным возвращением русских войск в 1815 году из Парижа. И если эпопея разгрома Наполеона в Отечественной войне отмечена воссозданным Храмом Христа Спасителя, где на 177 громадных мраморных плитах перечислены все значительные сражения и поименно воины и ополченцы - погибшие, раненые и получившие ордена на полях сражений, а также Дворянские общества, купечество и жертвователи, обеспечившие снабжение армии, то по войнам 1805-1807 годов есть только литературный памятник: роман Л.Н. Толстого, носивший рабочее заглавие "От Аустерлица до Тильзитского мира". Впервые он был опубликован в "Русском вестнике" под на-званием "Тысяча восемьсот пятый год", и лишь в 1868 году впервые назван "Войной и миром".

Исторически сложилось так, что в силу союзных договоров Европейской коалиции русские войска в 1799-1807 годах воевали в заграничных походах на территории Австрии и немецких княжеств. Мало известен факт, что многие русские офицеры, в том числе упоминаемые в этом очерке А.П. Ермолов и Я.И. Судаков, были волонтерами австрийской армии между 1800-1805 годами, а потом воевали там же в 1805-1807 годах.

Для русской общественности тех лет, особенно провинциальной, заграничные походы 80-тысячной армии были событием далеким и смутным, вести о которых доходили с большим опозданием. Погибших на чужой земле хоронили чужие руки. И если спустя годы павшим австрийцам соотечественники ставили памятники, и был создан Музей войны 1805 года в городе Кремсе, то русские воины оказались без памятников и воинских храмов на родной земле. А ведь только под Аустерлицем полегла 21 тысяча россиян. И эти потери вскоре заслонила Отечественная война 1812 года.

"История войн 1805-1807 годов" А.И. Михайловского-Данилевского опубликована лишь в 1840-е годы, а роман Толстого - в 1860-е, когда сменились поколения, не прочитавшие этих книг.

И сейчас, на пороге 200-летнего юбилея тех далеких войн, не пришла ли пора подумать о переводе литературного памятника в камень и бронзу, а может быть, и о создании музея? Кстати, в России нет ни одного памятника литературным героям Л.H. Толстого, а тут такой замечательный повод. Маленький артиллерист капитан Тушин, наряду с "пехотным" Тимохиным - любимые герои второго плана, отождествляемые с безвестным офицерством наполеоновского периода. Со временем стирается грань между историческими и литературными героями, и ныне Тушин воспринимается как историческое лицо с псевдонимом, "зашифрованное" Толстым, тем более что последние находки говорят, что образ Тушина сплавлен из боевых подвигов нескольких реальных офицеров. Так что вопрос о памятнике достаточно актуален.

Место установки памятника подлежит обсуждению - будет ли это комплекс на Поклонной Горе в Москве, или въезд в Ясную Поляну, или площадка Храма Христа Спасителя (при всех сложностях взаимоотношений Толстого с Церковью).

А деньги найдутся, нашлись же они на Храм Христа Спасителя.

Загадка прототипа капитана Тушина

Со школьной скамьи все мы помним роман Л.H. Толстого "Война и мир" и его героев: князя Андрея Болконского, Наташу Ростову, Кутузова, Багратиона и, конечно, героя Шенграбена и Аустерлица, маленького артиллериста капитана Тушина. Помните, как с множеством военных и бытовых деталей описывает его действия Лев Николаевич?

Здесь он и у маркитанта после дождя сушит сапоги, и в шалаше на батарее ведет разговоры о бессмертии души с пехотным приятелем. И он же в боевой ситуации, маленький и тщедушный, но внутренне несгибаемый, со своей неизменной трубочкой, то приказывает обстреливать Шенграбен зажигательными брандскугелями, то картечью отбивается от надвигающейся французской пехоты. И робеющий при приезде на батарею всякого начальства в лице адъютантов и штабных офицеров.

Под Аустерлицем же батарея Тушина описана всего несколькими абзацами - князь Андрей Болконский со знаменем ведет солдат на уже занятую французами батарею, где прислуга отбивается банниками и палашами, и последнее, что он видит, - это Тушин с неизменной трубочкой: "Он подходил к батарее, стрелявшей картечью, и издалека с радостью узнал на ней жалкую и милую, симпатическую фигуру Тушина, с своей трубочкой ковылявшего между орудиями".

"Пройдя" "Войну и мир" первый раз в школе, большинство людей в зрелом возрасте по нескольку раз в течение жизни перечитывают этот удивительный документ эпохи, каждый раз находя для себя что-то новое.

В романе-эпопее Толстого сотни персонажей: исторических и полуреальных - полувымышленных или глубоко "зашифрованных", но нет придуманных. Еще при жизни писателя его современники "расшифровали" большинство прототипов, поскольку роман довольно густо "населен" членами клана Толстых-Волконских-Трубецких, занимавших в свое время видное место в обществе и армии. К тому же творческий метод Толстого включал "списывание" портретных черт и обиходных деталей своих героев с окружавших его в Ясной Поляне семейных и близких друзей и знакомых. Классический пример - образ отца в "Детстве" писался с родственника A.M. Исленьева, а Наташи Ростовой - с сестры жены, т.е. вдобавок к прототипам использовались "литературные натурщики". А это давало повод считать в советскую бытность роман семейной хроникой, что далеко не бесспорно. На фоне грандиозных исторических событий использование семейно-родовых документов своего клана, большинство членов которого воевали с Наполеоном, не может быть поставлено в вину писателю как прославление только собственного рода. Война была отечественно-всенародной, и исторические анналы свидетельствуют, что от мала до велика воевали многие роды, да не везде был свой писатель.

Несколько поколений толстоведов немало потрудились, чтобы расшифровать прототипы толстовских героев, и серьезно преуспели в этом, особенно при подготовке Юбилейного 90-томного Собрания сочинений (1928- 1955). Мы знаем почти всех, с кого "списывал" Толстой своих героев. И только о прототипах двух главных персонажей второго плана - артиллериста Тушина и "пехотного" Тимохина мы не знаем почти ничего. С дореволюционных времен исследователи считают их обобщенными образами людей не из общества, а, так сказать, из народной толщи.

Биограф Толстого Н.Н. Гусев в первой биохронике высказал осторожную догадку, что прототипом Тушина мог послужить капитан Хлопов из ранней кавказской повести "Набег" (1853). В позднейших работах он приводит следующее свидетельство секретаря и биографа Толстого П.И. Бирюкова. В 1908 году Толстой, просматривая том своей биографии, составленный Бирюковым, увидел выдержки из статьи капитана Г.К. Ерошевича в газете "Русский инвалид" за 1902 год, написанной к столетию сражений под Шенграбеном и Аустерлицем, в которой на основании архивов артиллерийского ведомства впервые приводилась фамилия командира батареи в деле под Шенграбеном - штабс-капи¬тана Якова Ивановича Судакова. На полях корректурной гранки биографии в этом месте Толстой сделал пометку - "Брат Николай", не вдаваясь в детали работы 40-летней давности. То есть, "литературным натурщиком" Тушина в Шенграбенском эпизоде послужил брат-артиллерист Николай Николаевич, от которого взят физический портрет и внутренний мир. Вопрос о происхождении фамилии Тушина толстоведами никогда не затрагивался. И дальше этого исследователи не шли.

В комментариях к "Войне и миру" фамилия Я.И. Судакова с этого времени упоминается, но прототипом Тушина он не считается из-за отсутствия подтверждений известности документов этого офицера Толстому во время работы над романом. Краткое описание действий этой батареи под Шенграбеном, приведенное двумя абзацами в "Истории" А.И. Михайловского-Данилевского и развернутое Толстым на страницах романа, безымянное.

Я не литературовед и не специалист по творчеству Толстого, хотя неоднократно перечитывал "Войну и мир". Взяться за работу о прототипе капитана Тушина меня побудили факты военной биографии одного из моих дальних предков рода Кучиных, конной артиллерии штабс-капитана Александра Ивановича Кучина, участника Аустерлицкого сражения, случайно найденные в 1990-х годах при работе в архивах над собственной семейной родословной (мои предки из московско-новгородской ветви рода). Александр Иванович из тульскотверской ветви рода - он уроженец Тверской земли, но последние годы, будучи в отставке "за ранами", прожил в Тульской губернии.

Реквием пресекшимся родам

Для того чтобы была правильно понята правомерность использования Толстым эпизодов биографии А.И. Кучина в качестве прототипа капитана Тушина в Аустерлицком эпизоде знаменитого романа, придется дать краткую характеристику военных дел мелкопоместного рода Кучиных, достойно служившего России с конца XVI века.

Начиная в 1987 году свои сугубо семейные генеалогические розыски в государственных архивах, когда наличие среди предков царских офицеров перестало быть криминалом, я просто хотел восстановить родословное древо сгинувшей в репрессивные советские годы семьи, многие поколения которой были традиционно военными. При этом я не помышлял ни об исследованиях по "Войне и миру", ни об уточнении пропущенных имен на мемориальных плитах Храма Христа Спасителя, где были выбиты имена многих героев войны 1812 года.

Но просмотр большого архивного материала перерос семейные рамки и вывел меня не только на многочисленный мелкопоместный род Кучиных, ветви которого к XIX веку проживали в семи губерниях и были причастны к большинству военных событий отечественной истории, в том числе и к войне 1812 года, но и на более крупные обобщения.

О других ветвях рода я до этого практически ничего не знал, так как даже в "оттепельные" хрущевские годы отец шепотом сказал мне лишь, что его дед был инженер-генерал-майором, прослужил 53 года, а сыновья деда были тоже офицерами - участниками русско-японской, первой мировой и гражданской войн. Старшее поколение к этому времени погибло или вымерло, семейные архивы не сохранились, а в государственные доступа не было.

Получив же доступ в архивы, вот что удалось выяснить.

Предком рода, по данным Департамента Герольдии Сената, был ярославец Наум Савельев сын Кучин, жалованный Государем Михаилом Федоровичем в 1619 году по преодолении Смуты Лжедмитрия, когда шла еще очистка земли русской от шаек польских интервентов и казацких мародеров. Скорее всего, предок был участником Ополчения Минина и Пожарского, шедшего через Ярославль. Но некоторые источники числят родоначальником Алатырского воеводу Юрия Бахтиярова сына Кучина, жившего в конце царствования Ивана Грозного. Род 300 лет служил Отечеству преимущественно шпагою, в небольших офицерских чинах, редко дослуживаясь до генеральских мундиров, но были и гражданские стряпчие.

Проследить генеалогию и взаимосвязь всех ветвей рода мне одному оказалось просто не под силу - раньше этим занимались семьи и губернские дворянские Собрания, теперь же семейных архивов практически нет, а от всей дворянской генеалогии в государственных архивах остались случайно уцелевшие отрывки - две мировые, гражданская войны и чистки НКВД сделали свое черное дело. Так что даже в собственной семейной ветви есть разрывы из-за отсутствия документов.

Деятельность членов рода за XVI-XVIII века теряется в туманной дымке - найдется случайное дело времен императрицы Анны Иоанновны о судебной тяжбе вдовы гвардии поручика Пелагеи Кучиной за пустошь во Владимирской губернии с князьями Шаховскими или времен императрицы Елизаветы Петровны о расстрижении священника Ивана Кучина за крамолу, писанное таким писарским рондо с росчерками и титлами, что требуется помощь архивного почерковеда.

Наиболее сохранившимися и доступными оказались архивы с эпохи наполеоновских войн.

По найденным документам в период 1805-1814 годов служили 8 офицеров Кучиных, в чинах от прапорщика до майора, шестеро из них участвовали в наполеоновских войнах (в регулярных полках русской армии и ополчениях Московской, Тверской, Тульской и Ярославской губерний), один в Молдавии в войне с Турцией и один - в Финляндской войне со Швецией. В документах начала XIX века не проставлялись инициалы при фамилиях, поэтому ориентироваться приходилось по названиям полков. Мелькнет производство в поручики или награждение орденом в таком-то полку, а дальше этот офицер нигде не встречается - погиб, переведен в другой полк, вышел в отставку - без формулярных списков и Ежедневных высочайших приказов по армии проследить судьбу человека трудно, и возможны ошибки, а коллекции формуляров и Ежедневных приказов далеко не полны.

Из числа прослеженных наиболее интересны судьбы двух офицеров: тверского уроженца штабс-капитана Александра Ивановича Кучина, участника Аустерлицкого сражения 1805 года (о нем подробнее дальше), и москвича Осипа Алексеевича Кучина, вступившего в конце XVIII века в Московский гарнизонный полк прапорщиком. Заболев, вышел в отставку. В 1806 году вступил в Ополчение, набиравшееся в связи с вторжением Наполеона в Пруссию и Польшу и именовавшееся временной милицией. По расформировании Ополчения переведен в Софийский мушкетерский, а затем в 49-й Егерский полк регулярной армии. В 1812 году поручиком проделал путь отступления от границ России, представлен к наградам за сражения при Красном и Смоленске, дважды водил своих егерей в штыки при Бородине, будучи ранен пулей в руку и бедро (орден Св. Анны III степени). Дошел до Парижа и вернулся в Москву 30-летним штабс-капитаном, кавалером многих наград. По недосмотру Военно-ученого архива не был занесен на скрижали Храма Христа Спасителя, как проливший кровь при Бородине. Этот пропуск в 1912 году восполнила комиссия полковника В. Поликарпова, подготовившая документы с пропущенными именами для 15 дополнительных досок. К 100-летнему юбилею предполагалось установить возле Храма скульптуры Кутузова и других военачальников. Но начавшаяся Первая мировая война и последующие социальные катаклизмы не позволили осуществить этот проект. А затем взорвали и Храм.

При современном воссоздании Храма недостаток средств и короткие сроки работ вынудили провести реставрацию в первоначальном виде, без дополнительных плит с именами героев и скульптур полководцев.

На рубеже XIX-XX веков седые полковники Кучины с 40-летним воинским стажем командовали Тверским кавалерийским училищем, Новгородской инженерной дистанцией, артиллерийским полком в Забайкалье, преподавали в кадетских корпусах. Их дети, поколение моих дедов, безусыми веселыми подпоручиками разлетались по дальним гарнизонам, хватив и русско-японской войны. Более младшее поколение было в кадетских корпусах или по окончании гимназии зачислялись в полки юнкерами.

Поэтому в 1914 году на германскую войну было призвано из рода около 40 офицеров Кучиных (половина кадровые, до начальника дивизии включительно), а в 1941 году из-за классовых репрессий призывать из рода на фронт оказалось практически некого - он прекратил свое существование, как и тысячи подобных родов, сгинув в лихолетье гражданской войны и сталинском ГУЛАГе. Мало того, что нет могил и "не скажут ни камень, ни крест", где истлели кости павших в боях и расстрелянных в оврагах, с кладбищ были выброшены могильные камни "старорежимных" офицеров, а из воинских храмов - мемориальные плиты, в том числе и из Храма Христа Спасителя. Плиты из этого Храма утилизировали кощунственно - сделав ступени лестницы в Третьяковской галерее (несколько обломков ступеней экспонируются сейчас в музее Храма).

В результате потери "отеческих и дедовских гробов", умышленного уничтожения вдовами семейных архивов ради безопасности детей потерялись родовые корни и распались родственные связи у множества людей, более того, у многих не осталось даже последнего в роде, кто мог бы защитить память предков.

Так что это запоздалое исследование в какой-то мере и реквием исчезнувшим родам, бывшим прежде гордостью России. Ныне, когда возрождаются храмы - памятники воинской славы, некому по вековому обычаю поставить свечку предкам. Время все расставило на свои места, да людей не вернешь! А многие однофамильцы даже не осознают своей кровной связи с именами 200-летней давности на скрижалях храмов. А генеалогические розыски - дело долгое и трудоемкое.

Далекий предок - герой Аустерлица

Самый героический документ оказался о штабс-капитане Александре Ивановиче Кучине, который и привел к знакомству с толстоведами и многолетним архивным и текстологическим поискам. Нашелся он в довольно неожиданном деле Военно-исторического архива. На канцелярской папке заголовок: "Выдача жалованья за вторую треть 1806 года". А в документе не только о героических делах, но и о ранах.

РАПОРТ КНЯЗЯ БАГРАТИОНА О НАГРАЖДЕНИИ КУЧИНА ЗА АУСТЕРЛИЦ

Резолюция: "Исполнить по сему"

Генерал-лейтенант князь Багратион получа достоверное сведение что почитаемой в числе убитых на Сражение 20-го ноября конной артиллерии штабс-капитан Кучин остался жив и хотя получил 14 опасных ран, однако ж есть надежда что выздоровеет, - просит о всемилостивейшем награждении сего достойного офицера орденом Св. Георгия IV класса, которой быв ранен пулею продолжал действовать на батарее и изрублен был на пушках защищая оныя противу неприятельской кавалерии; он также отличился и в деле под Вишау, где быв отряжен с 4-мя орудиями, вслед поражал неприятеля с большим успехом, и как от полученных ран он совсем изувечен, - так что теперь службу продолжать не может, то чтоб не лишиться такого отличного офицера просит ему позволения ехать к водам до излечения, и по бедному его состоянию отпустить с жалованием.

Писарской черновик

РГВИА, фонд 26, оп. 1/152, д. 337, л. 207

Схема движения русской армии по австрии в 1805 году

Прокомментируем подробнее этот интереснейший документ, который хранит в себе разгадку большинства вопросов, затрагиваемых в этом очерке. Ни под рапортом, ни под резолюцией подписей нет - это писарской черновик. Подписи резолюций приходится реконструировать по воинской иерархии.

На рапорте, писанном через полгода после сражения расформированной армии, должно было стоять много высокопоставленных согласований: испрашивались высший военный орден и годичное жалованье на отпуск. Конструкция первой фразы рапорта говорит о личном знакомстве князя Багратиона с Кучиным - было ли это лишь под Аустерлицем или в течение заграничного похода - не ясно, но рапорт "с протекцией". По расформированной армии должны были быть согласования с начальником артиллерии графом Аракчеевым и главнокомандующим Кутузовым. По Петербургскому начальству должны быть согласования - Военного министра и Артиллерийского департамента, Председателя Георгиевской Кавалерской Думы и предварительное согласие Государя, подписывавшего Ежедневные Высочайшие приказы по армии и наградные рескрипты.

Если же смотреть на подвиг Кучина с точки зрения армейского казначейства, то деньги раненому офицеру, едущему в годичный отпуск по ранению, важнее ордена. И они правы - орден придет позднее с оказией.

Были две причины повышенного внимания начальства к особе раненого Кучина, служившего без протекции.

Во-первых, служил он командиром 4-орудийного дивизиона в новинке своего времени - "конной артиллерии", заведенной по европейскому образцу в последний год царствования Екатерины Великой ее последним фаворитом Платоном Зубовым. В отличие от "пешей" "конная" артиллерия была быстроездящей - при облегченных орудиях вся прислуга, включая батарейного писаря, имела верховых коней. К началу войны было всего пять таких 12-орудийных батарей, и большинство из них проходили апробацию в Австрии.

Во-вторых, и русские и французские историки согласно говорят, что под Аустерлицем русские потеряли до 130 орудий из 180 имевшихся. И были отданные под суд за утерю орудий офицеры. А судя по рапорту Багратиона, орудия Кучина отбились и вышли к своим войскам (что впоследствии подтвердилось записками современников).

И этот незаурядный случай был использован начальством в назидание прочим для ревностной службы.

Наградной рескрипт нашелся в Ленинграде, в фондах Капитула Орденов. Он почти дословно повторяет текст рапорта.

НАГРАДНОЙ РЕСКРИПТ КУЧИНА ЗА АУСТЕРЛИЦ

Нашему от артиллерии штабс-капитану Кучину

Отличное мужество и храбрость, оказанные вами в сражении противу французских войск 16-го минувшего ноября под Вишау, где вы быв отряжены с четырьмя орудиями вслед поражали неприятеля с большим успехом и 20-го того же месяца при Аустерлице действуя на батарее изрублены были на пушках, защищая оныя противу неприятельской кавалерии, причем получили четырнадцать опасных ран, заслуживает награждения Орденом Святого Великомученика и победоносца Георгия, а потому МЫ ВСЕМИЛОСТИВЕЙШЕ ЖАЛУЕМ вас кавалером сего Ордена четвертой степени, и знак онаго препровождая повелеваем вам возложить на себя и носить по установлению. Удостоверены Мы впрочем, что вы получа таковую отличную честь потщитесь и впредь продолжением ревностной службы сделаться достойным МОНАРШЕЙ НАШЕЙ МИЛОСТИ. Пребываем вам благосклонны

АЛЕКСАНДР

С.-Петербург

Майя 8 дня 1806 года

РГВИА, ф. 496, оп. 3, д. 918, с. 64

При первом прочтении этих документов интуитивно возникло чувство какой-то связанности их с "Войной и миром" - со школьных лет смутно помнился Аустерлицкий вариант романа. Мелькнуло предположение о возможной связи этих документов с капитаном Тушиным. Спустя какое-то время стал просматривать комментарии толстоведов к "Войне и миру" и столкнулся с совершенной непроработанностью прототипа капитана Тушина.

При дальнейших архивных поисках стал смотреть документы А.И. Кучина под углом возможной связи с "Войной и миром", и первое невольное предположение неофита оказалось верным. По мере работы в архивах с исторической литературой, текстами романа и черновыми рукописями догадка сделалась аргументированной версией, принятой толстоведами в качестве рабочей гипотезы прототипа. Видимо, голос крови рода что-то значит.

Но на поиски, полемику с толстоведами и построение доказательств версии ушло 12 лет - сказалось отсутствие литературоведческого опыта.

Биография А.И. Кучина и комментарий к ней

Поскольку формулярного списка не было, пришлось по крупицам из архивов Москвы, Ленинграда, Тулы, Твери, родословных книг собирать сведения о далеком предке, приходящемся мне примерно дважды троюродным прадедом.

Родился в 1772 году в семье тверских мелкопоместных дворян. Из 2-го кадетского корпуса (С.-Петербург) выпущен в артиллерию штык-юнкером, служил в нововведенной "конной" артиллерии. Проделал весь заграничный поход 1805 года. Израненный под Аустерлицем, судя по дате рапорта Багратиона, полгода провел в госпитале, скорее всего в Венгрии, где оставили нетранспортабельных раненых. Выйдя из госпиталя со страшными шрамами от сабельных ран на голове и руках, отставлен от службы по документам артиллерийского баталиона 1 июля 1806 года майором с мундиром и пенсиею. "На водах" лечился, скорее всего, европейских, где-нибудь в Богемии, потому что Кавказские были недоступны по бездорожью, да и благоустроены много позднее Наместником Кавказа А.П. Ермоловым. Но мог добраться до популярных Липецких минеральных вод. После "вод" поехал отлеживаться к родным.

Орден же с наградным рескриптом и Указ об отставке из Государственной Военной Коллегии от 31 октября 1806 года получил с оказией, о чем свидетельствует

РАСПИСКА:

14 генваря 1807 года Высочайший Рескрипт с Орденом Св. Георгия 4 степени, коим Артиллерии штабс-капитана Кучина, принял от Г-на Генерал-адъютанта Графа Ливена для доставления к помянутому Кучину по принадлежности

Полковник Владимир Неклюдов

РГВИА. ф. 26, оп. 1/152, д. 337, л. 208

Оправившись от ран, в 1807-1811 годах служил командиром Московской полицейской драгунской команды, заведенной для обуздания разбоев и грабежей на дорогах в связи с чрезвычайным призывом 600-тысячного ополчения 1806 года после вторжения Наполеона в Пруссию и Польшу. Ополчение распустили после Тильзитского мира 1807 года, а команда пригодилась и в дальнейшем и упоминается в событиях 1812 года при отступлении армии через Москву и бегстве жителей.

Женился на тульской помещице и поселился под Тулой. В Тульском ополчении 1812 года баллотировкою избран командиром 12-орудийной конно-артиллерийской роты. В середине сентября с 6 орудиями выступил к действующей армии Кутузова. (Другие 6 орудий были поставлены "завесой" от мародеров по Оке под Серпуховом. Мародеры были, к сожалению, не только французские. После войны участники этой "завесы" не получили памятных медалей 1812 года по причине "внутренней" службы, о чем велась длительная переписка.)

Но в поход по преследованию отступающих французов не пошел, отставленный "за открывшимися старыми ранами".

РАПОРТ ГЕНЕРАЛА БОГДАНОВА

ГЛАВНОКОМАНДУЮЩЕМУ КУТУЗОВУ

от сентября 1812 года

Повеление Вашей Светлости сего сентября от 10-го числа с № 145 имел честь получить и во исполнение онаго доношу: Тульской военной силы конно- казачий полк в полном десяти эскадронов комплекте и первая конно-артиллерийская майора Кучина рота к шести орудиям под начальством командира первого конного полка генерал-майора и кавалера кн. Щербатова сего месяца 16 числа выступит к 1-й и 2-й армиям. Списки же кадетам, поступившим в Тульскую военную силу из Александровского училища, при сем имею честь представить.

Командующий генерал Тульскою военною силою Богданов.

РГВИА, ф. ВУА, д. 3524, лл. ЗЗоб - 35.

Последний найденный в материалах Тульского ополчения 1812 года, хранящихся в Москве, документ - рапорт коменданта Тульского гарнизона майора Крапивина от 1813 года о нахождении Кучина в госпитале.

Впоследствии Александр Иванович был занесен на мемориальные плиты Храма Христа Спасителя от Тульского ополчения.

Таковы первоначальные сведения о герое Аустерлица, найденные в общем массиве документов о Кучиных. Формулярного списка не было, отсутствовали сведения о гражданской жизни и дата смерти в родословных книгах, что не позволяло установить, дожил ли он до поселения Толстого в Ясной Поляне. Госпитализация 1813 года в сочетании с 14 предшествующими ранами и записью 1815 года в Тульских родословных книгах владелицей поместья Артиллерии майорши Кучиной наводили на грустные размышления о ранней кончине героя.

При просмотре документов Тульского ополчения в московских архивах явно чувствовалось, что с ними работал Л.H. Толстой, хотя ни архивных пометок, ни литературных ссылок об этом нет. Несмотря на то, что прямых заимствований текстов документов в "Войне и мире" не обнаружено, стилистика отдельных страниц отражает колоритные обороты военных документов эпохи.

Но это еще надо было подтвердить документально.

Ассоциации с романом "Война и мир"

Завершив в меру полноты найденных архивных документов генеалогию рода Кучиных, решил я попытаться примерить мундир и судьбу капитана Тушина на своего предка А.И. Кучина в Аустерлицком варианте романа более детально. Кому не лестно быть потомком Тушина?

Пришлось пересмотреть массу литературы, относящейся как к роману, так и к описываемой эпохе наполеоновских войн: от первого журнального варианта романа, опубликованного в 1866 году под названием "Тысяча восемьсот пятый год", до Юбилейного 90-томного Собрания с фрагментами черновых рукописей, литературные источники, которыми пользовался при работе Толстой - по 1805 году это в основном "История первой войны Императора Александра" А.И. Михайловского-Данилевского и "Записки" А.П. Ермолова; многочисленные комментарии и монографии толстоведов, включая "Первую завершенную редакцию романа "Война и мир", восстановленную Э.Е. Зайденшнур ("Литературное наследство", М., 1983, т. 94). Задача моя несколько упрощалась тем обстоятельством, что Кучин не участвовал в Шенграбенском деле, а Тушин фигурирует только в событиях 1805 года - под Шенграбеном и Аустерлицем и лишь на мгновение появляется без руки в госпитале в 1807 году.

Наиболее полное описание действий батареи Тушина под Аустерлицем находится в варианте, восстановленном Э.Е. Зайденшнур. В 90-томном Собрании эпизод с русской батареей под Аустерлицем описан всего двумя абзацами и батарея безымянная - фамилия Тушина убрана. Просмотр "Истории" А.И. Михайловского-Данилевского давал картину тяжелого трехдневного сражения под Аустерлицем, где было потеряно до 130 пушек из 180 имевшихся и не одна батарея отбивалась "на картечь" от наседавших французов. Прямая идентификация здесь невозможна.

В пользу Кучина говорили следующие факты: он единственный артиллерист, награжденный высшим орденом за последнее проигранное сражение проигранной войны - значит, батарея отбилась и вышла к своим войскам. Он был земляком Толстого и его наградные документы могли попасть на глаза романисту (о возможности личной встречи я не думал из-за большой разницы в возрасте). И характерное для Толстого небольшое изменение фамилии по типу Волконский - Болконский, Офросимова - Ахросимова, Кучин - Тушин. Но этого было явно недостаточно, и, отложив попытки самодеятельной идентификации, я со своими догадками и предположениями обратился в центры толстоведения - Московский музей JI.H. Толстого на Пречистенке и Музей-усадьбу Ясная Поляна.

Схемы Шенграбенского дела и Аустерлицкого сражения

Ответы были доброжелательные, вежливо-уклончивые и неутешительные. Ни в каких справочно-архивных материалах Толстого и толстовского окружения фамилия Кучин не встречается, среди посетителей и корреспондентов Ясной Поляны она также не упоминается, их встречи не зафиксированы, хотя оба и были туляками. Было подтверждено, что толстоведы поисками прототипа Тушина не занимались, традиционно считая эту фигуру выпадавшей из семейно-родового клана Толстых-Волконских, как бы народным героем "со стороны". Дословно один из ответов гласил: "Капитан Тушин - образ, созданный гениальным художником, настолько реален, что естественен как бы обратный процесс: в реальных участниках событий мы узнаем капитана Тушина".

Со специалистами не поспоришь - ведь Толстой сам был артиллеристом, имел круг родных (включая двух родных братьев), друзей и соседей артиллеристов. Поди догадайся, с кого брались отдельные черты для "сборного" образа народного героя - усы от Федора, а шпоры от Петра? Недаром специалисты более столетия не брались за расшифровку этого образа.

На просьбу о помощи в текстологическом анализе получил вежливый отказ из-за недостатка специалистов. Толстовство и толстоведение постепенно утратили всеобщий интерес общества, который был в начале века, сошла на нет плеяда блестящих толстоведов, готовивших Юбилейное 90-томное Собрание сочинений, а после смерти в 1985 году Э.Е. Зайденшнур, более 40 лет бывшей монополистом по изучению "Войны и мира", специалистов такого уровня по нюанcaм внутренних связей персонажей романа просто нет. Музеи не отказывали в доступе к материалам, но рассчитывать в дальнейших поисках приходилось на собственные силы, а у меня недоставало глубоких литературоведческих знаний, хотя был некоторый опыт системного анализа. И стал я самостоятельно строить систему поисков.

Был ли Толстой знаком с семьей и документами Кучина?

За ненахождением новых документов Кучина в московских и ленинградских архивах оставалось искать возможные точки соприкосновения Толстого с его семьей и документами в Туле, где находилось дело о причислении Кучина к тульскому дворянству. Причем приписан он был только в 1850 году, что выглядело явным посмертным фактом.

В своих рассуждениях о возможных контактах Толстого с семьей Кучина или его документами я исходил из общего в их биографиях: офицеры-артиллеристы - с учетом разницы в возрасте могли в разное время служить в одном соединении; помещики Тульской губернии - могли быть соседями по имениям; дворяне - могли быть кон такты в Дворянском собрании, где одно время Толстой даже служил; могли быть общие знакомые в губернском "обществе", где по малолюдству города все друг друга должны были знать.

Просматриваю артиллерийские справочники В.В. Квадри и М. Янжула, приуроченные к круглым юбилеям - а в то время был обычай перечислять отличившихся предков. Нет, службой Толстой с Кучиным не пересекались. Но обнаруживается интересный штрих из жизни Толстых: в 1851 году на Кавказе, в батарейной № 4 батарее 20-й артиллерийской бригады служили одновременно братья:

Граф Николай Николаевич Толстой, поручик;

Граф Лев Николаевич Толстой, уносный фейерверкер;

Граф Дмитрий Николаевич Толстой.

Отсюда в дальнейшем и толстовское "нянька" о старшем брате, и "брат юнкер приехал" в черновиках романа.

Багратион на батарее Тушина. Рис. худ. М.С. Башилова, 1867 г. "...Тушин и артиллеристы очень хороши, хотя я Тушина и воображал молодым, но у вас прекрасно выражена в нём почтенная комичность" (из письма Л.Н. Толстого к М.С. Башилову от 28 февраля 1867 г.)

Как помещики Толстой и Кучины жили в разных уездах и даже по разным дорогам.

Толстой, после женитьбы прочно осевший в Ясной Поляне и усердно собиравший материалы для своего романа о наполеоновских войнах среди тульско-московского круга знакомых, вполне мог соприкасаться с семьей Кучиных.

Выезжая в Москву и Петербург, он работал в библиотеках и архивах. Но просмотренные дневники и биохроника по Кучиным ничего нового не привнесли в мои изыскания.

Топография деревень Шенграбен - Грунт по описанию Л. Толстого. На карте показано расположение батареи капитана Тушина

В Туле помог Господин Счастливый Случай. В областном архиве нашлось собственноручное прошение от 1850 года 78- летнего (после 14 ран!) Кучина о причислении его к тульскому дворянству с женой и несовершеннолетними детьми от второго, позднего брака, с приложением орденских документов и фамильного герба (фонд 39, оп. 2, д. 1263). Основными побудительными мотивами были необходимость определения 14-летнего сына в кадетский корпус на казенный кошт и решение наследственных дел.

Но именно в 1850 году в канцелярии тульского дворянского депутатского Собрания, через которую проходило прошение, служил канцеляристом 22-летний граф Лев Николаевич Толстой, с этой службы уехавший в следующем году на Кавказ.

Это значит, что жизненные линии Толстого и Кучина пересеклись "по казенной надобности" и были соприкосновенны в течение примерно полугода, исходя из дат прохождения дела, даже если дело оформлял другой канцелярист - младших письмоводителей было всего двое.

В 1850 году через канцелярию прошли дела о причислении к дворянству примерно 250 фамилий, старшие поколения которых, как правило, были участниками наполеоновских войн и кавалерами орденов. Так что Кучин в этом отношении не был исключением. Но 78-летний Георгиевский кавалер со страшными шрамами на голове и руках был живой местной легендой, участником не только Аустерлица, но и Ополчения 1812 года. Дело Кучина оказалось неординарным по житейскому казусу - у него отсутствовали личные метрики. К делу вместо метрик приложен любопытный документ - Свидетельство "благородных людей", общим числом 16 тульских дворян: служащих и отставных офицеров и чиновников разных чинов и классов, помещиков, удостоверявших, что Александр Иванович является законным сыном своего отца. Причем они лишь видели документ Сената от 1803 года о признании Александра Ивановича законным сыном своего отца наравне с другими детьми.

СВИДЕТЕЛЬСТВО

"Мы, нижеподписавшиеся, сим удостоверяем, что отставной Конной Артиллерии майор и кавалер Александр Иванович Кучин действительно есть законный сын умершего Надворного Советника Ивана Ивановича Кучина, коему выдана из Герольдии 8 декабря 1803 года № 104 копия с Герба рода Кучиных и что он Александр Кучин в имеющемся об этом в Герольдии деле значится в числе прочих детей законным сыном Ивана Кучина.

Августа дня 1850 года

Подписи "благородных людей"

Тульский Земский суд удостоверяет, что действительно подписавшиеся свидетели, удостоверившие о происхождении г. Кучина, есть те самые и руки приложившие и сим свидетельствовавшие своеручно.

Августа 16 дня 1850 года

Тульского

Земского суда

Старший земсудья

Столоначальник

Секретарь

Тульский облархив, ф. 39, оп. 2, д. 1263.

Конструкция довольно сложная, но, видимо, допускавшаяся законом. Можно предполагать, что "благородные свидетели" для ускорения дела были взяты из числа посетителей канцелярии Дворянского собрания. А обязанность представлять дела в Земский суд, находившийся на соседней улице, лежала на канцеляристе Л. Толстом. Привлечение к делу и ознакомление с документами и биографией Кучина большого числа людей неизбежно должны были вызвать резонанс в канцелярии, так что знать об этом деле Толстой мог даже при частых отлучках со службы. Поэтому достаточно велика вероятность, что в это полугодие Толстой неоднократно беседовал с Кучиным. И архивом Тульского ополчения 1812 года, находившимся тогда именно в Дворянском собрании, Толстой мог пользоваться при работе над романом.

Другие претенденты на прототип Тушина под Аустерлицем

Для того чтобы не было обвинений в фамильной предвзятости, мне пришлось проанализировать жизненный путь всех возможных претендентов на Аустерлицкий прототип капитана Тушина. Они "всплыли" при работе с текстами романа и литературой, которой пользовался Толстой при написании "Войны и мира". Найденные мелкие текстовые штрихи и намеки приходилось интерпретировать по совокупности многих источников, исходя из творческих методов Толстого.

Первым возник командир конно-артиллерийской роты под-полковник А.П. Ермолов (впоследствии знаменитый генерал и наместник Кавказа).

В плане-конспекте главы об Аустерлице у Толстого значится:

"...9) Общий вид с Праценских высот, выезд императоров. Кутузов, Милорадович. Бегство. Кн. Андрей на батарее Тушина погибает.

10) (Кутерьма у прудов). Обозы. Ермолов [моя] атака. Борис и Николас рассказывают друг другу, скачет к/Николас, заезжает в гвардию..."

По свидетельству Дениса Давыдова, записанного историком М.П. Погодиным, под Аустерлицем Ермолов был ранен пулею, под ним убита лошадь, прислуга 4 орудий изрублена, 3 орудия, увязшие в грязи, захвачены французами.

Текстологический анализ действий батареи Тушина под Аустерлицем говорит, что Толстой пользовался параллельно "Историей" Михайловского-Данилевского, откуда брались официальные факты, и "Записками" А.П. Ермолова, пожалуй, единственным достоверным свидетельством не только бытовых реалий похода 1805 года, но и боевых дел кампании, хотя и описанных очень немногословно, почти без упоминания фамилий (последствия 2-летней костромской ссылки при императоре Павле).

Вот как описывает в "Записках" события Аустерлица сам А.П. Ермолов:

"Потеря наша наиболее умножилась, когда войска стеснились у канала чрезвычайно топкого, на котором мало было мостов, а иначе, как по мосту, перейти чрез оный было невозможно. Здесь бегущая конница наша бросилась вброд и потопила много людей и лошадей, а я, оставленный полками, при коих я находился, остановил свою батарею, предполагая своим действием оной удержать преследующую нас конницу. Первые орудия, которые я мог освободить от подавляющей их собственной кавалерии, сделав несколько выстрелов, были взяты, люди переколоты, и я достался в плен. Дивизия генерал-адъютанта Уварова, столпившись у моста, имела время осмотреться, что она бежала малого числа неприятеля и что главные его силы остановились на возвышении, не спускаясь в долину. Прогнавшие нас были обращены в бегство и истреблены, и мне через самое короткое время возвращена свобода, когда я уже был близко от французской линии. Присоединясь к остаткам истребленной моей роты, нашел я дивизию в величайшем беспорядке у подошвы холма, на коем находился Государь. Холм занят был лейб-гренадерским полком и одною ротою гвардейской артиллерии, которые не участвовали в сражении и потому сохранили устройство".

Значит, батарея Ермолова, наряду с батареей Кучина, могла реально претендовать на роль батареи Тушина?

Но тут возникает целый клубок загадок. Из "Записок" Ермолова Толстой взял массу фактов, но беловик рукописи № 103 с описанием действий батареи Тушина датируется толстоведами октябрем 1864 года. Примерно в это же время вышло первое издание "Записок" с описанием событий 1805 года (книга за июль - сентябрь 1864 года "Чтений в Императорском Обществе истории и древностей Российских"). Значит, Толстой пользовался каким-то протографом "Записок", хотя в Яснополянской библиотеке числилось издание 1865 года.

По словам самого Толстого, записанным его окружением, он дважды встречался со знаменитым генералом, проживавшим на покое в Москве. Первая встреча состоялась в 1850 или 1851 году, перед отъездом волонтером на Кавказ, и носила светски-родственный характер. В 1859 году, видимо, состоялось несколько встреч, когда был задуман роман "Декабристы" и нужны были материалы о наполеоновских войнах, участниками которых было большинство декабристов. По стечению жизненных обстоятельств Ермолов был не только участником войн с французами с 1800 года (волонтером в австрийской армии), но и родственником многим декабристам. Да вдобавок был знаком со всеми офицерами-артиллеристами, участвовавшими в кампании 1805 года. Свидетельствует об этих встречах 1859 года близкий Толстому литератор П.А. Сергеенко ("Как живет и работает гр. JI.H. Толстой". М., 1898). К сожалению, записей этих встреч нет ни у Толстого, ни у Ермолова, ни у Сергеенко.

Поскольку в описании кампании 1805 года в "Войне и мире", построенном отчасти на материалах неосуществленных "Декабристов", много прямых и ассоциативных заимствований от Ермолова, приведем свидетельства историков М. Погодина, П. Бартенева, В. Ратча, встречавшихся с Ермоловым в эти же годы при сборе материалов для своих исторических трудов. Хозяин принимал приветливо, был доступен, подолгу и охотно рассказывал в подробностях о военных событиях, обладал удивительной памятью, в которой сохранял мельчайшие подробности военных действий, в которых участвовал, цитировал выдержки из своих "Дневников" (не сохранившихся), послуживших основой "Записок", опубликованных после его смерти (первое издание 1864 года, прижизненные издания считал фальсифицированными).

И Кучин и Ермолов служили в специфической "конной" артиллерии. Смотрю юбилейные артиллерийские справочники П.П. Потоцкого и А.Т. Борисовича. И нахожу третьего претендента на прототип Тушина под Аустерлицем.

У подножия холма с Государем, к которому после плена вышел Ермолов, стояла единственная в гвардии конно-артиллерийская рота полковника В.Г. Костенецкого, прибывшая с подкреплениями из России к концу кампании и участвовавшая только в Аустерлицком сражении. Через час после эпизода с Ермоловым началось наступление французов на холм, и батарея Костенецкого была смята и захвачена конными мамелюками. Но Костенецкий, сам двухметровый гигант (нижние чины в этой батарее имели рост не ниже 190 см), собрал прислугу и, в конном строю палашами и банниками отбив французов, по грязи ручья вытащил свои пушки, за что и получил по прибытии в Петербург орден Св. Георгия IV класса. (Кучин свой орден получил через год, а Ермолов не был награжден за утерю части орудий.)

Ермолов был знаком с Костенецким, впоследствии генералом, дошедшим в 1814 году до Парижа, но рассказывал ли он о нем Толстому? Было у Толстого и свое собрание примеров мужества под Аустерлицем, приведенное в последнем абзаце главы, предшествующей встрече князя Багратиона в Английском клубе. "Со всех сторон слышны были новые и новые рассказы об отдельных примерах мужества, оказанных нашими солдатами и офицерами при Аустерлице. Тот спас знамя, тот убил пять французов, тот один заряжал пять пушек".

Знаменитый генерал А.П. Ермолов в войну 1805 г. в чине подполковника командовал конно-артиллерийской ротой

Историк Михайловский-Данилевский по Аустерлицу оперирует крупными соединениями: колоннами, дивизиями, полками, не конкретизируя ни одной приписанной к полкам батареи. Да и в ходе трехдневного сражения наверняка пушки перебрасывались из одного полка в другой.

Толстой пишет не историческую хронику, а исторический роман, зачастую смещая реальные события и факты в пространстве и времени, но при максимальном соблюдении исторических подробностей. Судя по наградному рапорту, батарея Кучина находилась в колонне Багратиона на правом фланге. В романе же батарея Тушина находится на левом фланге в колонне Милорадовича, где находилась и свита Кутузова. Батарея Ермолова под Аустерлицем не описана и впервые появляется только в 1812 году на Васильевском спуске в Москве у Кремля в попытке разогнать запрудивших мост отступавших солдат. Хотя в это время он был уже не командиром батареи, а начальником штаба армии, факт разгона им запрудивших мост армейских повозок и экипажей беженцев описан Денисом Давыдовым, но не в Москве, а в 40 верстах по Рязанской дороге.

И такая множественная неопределенность претендентов на прототип оставалась до тех пор, пока в письмах отставного генерала Ермолова Наместнику Кавказа князю М.С. Воронцову не нашлась расшифровка. Вот фрагменты проливающих свет писем:

ПИСЬМА ОТСТАВНОГО ГЕНЕРАЛА А.П. ЕРМОЛОВА НАМЕСТНИКУ КАВКАЗА КНЯЗЮ М.С. ВОРОНЦОВУ (фрагменты)

В Апшеронском пехотном полку служит молодой человек Кучин, воспитанник (сын) Кучина, весьма хорошо мне знакомого, с которым, 45 лет назад, служил я в одной конно-артиллерийской роте и жил вместе, который в свое время был замечательный офицер, без всякой протекции получивший в Аустерлицком сражении Георгиевский крест вместе с 3 ружейными и 9 сабельными ранами. Молодой его воспитанник, унтер-офицер, учась в гимназии, приобрел познания достаточные для производства в армейские офицеры. поведения отличного. Что тебе значит произвести его за отличие офицером? Я обещал старику, отцу его, просить тебя о нем, и старик утешается надеждою, что ты удостоишь своею милостию юношу, без покровительства служащего...

Сердит ли ты на меня или нет, как бы то ни было, я все не отниму у себя удовольствия благодарить тебя за многое. Молодой Кучин произведен в офицеры и со старшинством почти года. Это благодеяние старика отца его, храбрейшего некогда офицера, сделало моложе двадцатью годами, и тебе конечно ни от кого не достается более, как от него. Была работа всем святым!

Архив кн. Воронцова М.С. М., 1890, книга 36, письма № 49 и № 59.

Протекция возымела действие!

После находки этих писем (отсутствующих в архиве А.П. Ермолова в РГАДА) стало возможным по-новому расставить многие акценты.

Кучин служил в батарее Ермолова и, видимо, был изрублен французской кавалерией в злосчастный день, когда Ермолов "достался в плен". И хотя через столетие в юбилейной книге П.П. Потоцкого Кучин в 1805-1806 годах (без указания месяцев) значится в батарее полковника князя Льва Яшвиля, знаменитого присутствием при цареубийстве Павла, интерпретировать эту запись (при отсутствии формуляра Кучина) можно по-разному. Наверняка в результате боевых потерь офицеров с орудиями перебрасывали из батареи в батарею, и здесь могла возникнуть писарская ошибка, что и оговаривается в статье Г. Ерошевича. Но личное письмо Ермолова в сочетании с прозрачным псевдонимом Кучин-Тушин - доказательства неоспоримые.

А уж право романиста заменить "конную" батарею "пешей" (уклад которой он знал лучше) и кавалерийскую атаку на штыковую пехотинцев с "перевешенными ружьями".

Дружба и переписка Ермолова и Кучина продолжались до смерти, и понятно знакомство Ермолова со старшим сыном Кучина - проезжая через Тулу в свое мценское имение, Ермолов заезжал к старому товарищу. Об этом знала провинциальная Тула, должен был знать и Толстой. И может быть, не случайной была перекличка поколений - Кучин- сын служил на Кавказе в Апшеронском полку, участвовавшем в войне 1805 года.

Разночтения с толстоведами

Маститый толстовед Э.Е. Зайденшнур, подробно анализировавшая эпизоды с батареей Тушина в "Первой завершенной редакции "Войны и мира", пишет в предисловии: "В прежнем описании Аустерлицкого сражения, которое вошло в третью часть романа, пришлось исключить разговоры о Шенграбенском сражении, поскольку было создано описание самого сражения, исключить эпизод с батареей Тушина, ставший теперь центральным в Шенграбене" ("Литературное наследство". М. 1983, т. 94, с. 38).

На этой стадии анализа я попросил и получил в Музее Л.H. Толстого доступ к рукописям (чего не делал ранее, боясь увязнуть в почерке Толстого), так как опубликованные фрагменты черновых вариантов не позволяли проследить динамику развития эпизодов с батареями под Аустерлицем и Шенграбеном.

Беловик рукописи № 103, законченный в октябре 1864 года, лежал без движения до декабря 1865 года (эпизод с Шенграбеном был закончен раньше), когда перед сдачей материалов в типографию Толстой начал вносить правки. Но правки эти по Аустерлицу были только стилистические.

И здесь я воочию убедился, что переносить из Аустерлица в Шенграбен по батарее Тушина было попросту нечего. Текст Шенграбенского эпизода полностью оригинальный и самостоятельный, без заимствований из Аустерлица.

Отсюда отчетливо вытекает, что образ Тушина строился в иной последовательности, чем это считала Зайденшнур. По моим расчетам, сперва был написан Тушин под Аустерлицем (где прототипом послужил лично знакомый Толстому Кучин). Затем самостоятельно создано описание другой батареи под Шенграбеном (где реальным командиром был Судаков, но стрельбу из четырех орудий по Шенграбену вел один из его дивизионных командиров, а его фамилия и дела этой батареи могли быть известны от Ермолова), где командир первоначально носил фамилии Ананьев, Голопузов, а "литературным натурщиком" послужил брат Николай Николаевич. И лишь после этого соединительным разговором офицеров свиты Кутузова в день Аустерлица (и воспоминаниями Андрея Болконского об эпизоде у маркитанта в Грунте) создан сквозной герой Тушин. В этих соединительных фразах весь нюанс и разночтение с Зайденшнур: соединительные фразы написаны не до Шенграбена, а после него. Твердых же датировок каждой фразы просто нет.

Согласитесь, что вряд ли возможно было вводить в Аустерлицкий текст воспоминание о Тушине без сапог у маркитанта прежде, чем этот эпизод был написан (хотя бы в черновом наброске) в Шенграбене.

Оговоренное же Зайденшнур сокращение Аустерлицкого варианта произошло несколько позже. Толстой оставил сквозную батарею, но убрал соединительные фрагменты с именем Тушина. И связующим остался только рыжий фейерверкер.

Попытаемся мотивировать эти трансформации с именем командира под Аустерлицем.

Вводить Ермолова Толстой не стал с учетом того опубликованного формулярного списка 1858 года, где Член Государственного Совета Ермолов собственноручно не вписал (умолчал) свой плен под Аустерлицем и костромскую ссылку при Императоре Павле за вольнодумство. Хотя указания на эти факты в "Записках" и опубликованы посмертно, но рисковать не стоило, тем более что Толстого не допустили к делам декабристов.

Кучин в Аустерлицком варианте романа ("От Аустерлица до Тильзитского мира") был вполне масштабен описываемым событиям. И в журнальном варианте, и в переписке с художником М. Башиловым по поводу рисунка "Багратион на батарее Тушина" (да и из писем Ермолова) вырисовывается бравый офицер с зычным голосом, наравне со всеми пьющий водку и ничем, кроме храбрости, не выделяющийся из офицерской среды. Заменять его здесь братом Николаем было нельзя, он был узнаваем в Туле. После же того, как Шенграбенского тщедушного командира батареи, застенчивого, с писклявым голосом и со странностями для военного человека, списанного с брата Николая, первоначально называвшегося Ананьевым-Голопузовым, сопрягли с Аустерлицким героем, дав единую фамилию Тушина, "прозрачную" для родни и туляков старшего поколения по Ополчению 1812 года, помнивших и приезды Ермолова к Кучину, и напоминания об Аустерлице в виде страшных шрамов и Георгиевского креста, сработала реакция на возможное негативное отношение "общества". И Толстой отступился от Кучина, дорожа созданным образом недавно умершего брата Николая. А фамилия Тушин, перенесенная под Шенграбен, где Кучин не участвовал, была нейтральной.

Шенграбенский прототип Тушина

Аустерлицкий вариант начала романа просуществовал всего несколько месяцев, после чего рамки были раздвинуты к началу войны и создано описание Шенграбенского сражения.

Толстой взял из "Истории" Михайловского-Данилевского красочный эпизод зажжения деревни русской батареей, описанный всего двумя абзацами, и развернул его в страницы романа. Исследователи отмечали, что предпочтение было отдано хотя бы морально выигрышному для союзников Шенграбену в противовес беспросветно проигранному Аустерлицу.

Известных Толстому литературных источников с подробностями действий батареи под Шенграбеном не найдено. Между тем фактические детали этой артиллерийской дуэли описаны совершенно точно - батарея легкая, а не батарейная, бездарно потеряны орудия нашего левого фланга, и действовал практически один 4-орудийный дивизион на дороге Шенграбен - Грунт, топография позиций в черновиках описана точно (хотя Толстой не ездил по позициям Шенграбена, как по полям Бородина), батарея дважды отбивается "на картечь", не допуская французов в свое расположение. И совпадения выявились спустя 40 лет из статьи капитана Г. Ерошевича в "Русском инвалиде", написанной по архивам артиллерийского ведомства.

Шенграбенский эпизод батареи писался автономно от Аустерлицкого. Поскольку описывалась другая батарея, Толстой варьировал фамилиями командира - Ананьев, Тимохин, Голопузов. Обратим внимание, что все фамилии гротескно-русские. Потом стал выстраивать связующий мостик с батареей под Аустерлицем, объединив обе батареи общей фамилией командира - Тушин. А дальше уже шло не описание реальных офицеров-командиров, а происходило становление литературного героя Тушина.

Для описания Аустерлицкого эпизода батареи Толстой использовал три источника - личное знакомство с Кучиным, знакомство с его наградным рескриптом, точно отражавшим обстоятельства подвига, и, вероятно, какие-то рассказы и дневниковые записи Ермолова. Можно предполагать аналогию работы и по Шенграбену. И хотя Толстой не был знаком с Судаковым (умершим в 1819 году), он мог целенаправленно знакомиться с наградными рескриптами этой батареи в Капитуле Орденов.

Предварительные обстоятельства дела под Шенграбеном писатель мог знать от Ермолова, если и не очевидца Шенграбенских событий, то, во всяком случае, отступавшего через Шенграбен на сутки раньше сражения Багратиона, бывшего в гуще событий войны 1805 года. Он был лично знаком с Судаковым как по совместной службе в молодости, так и в Австрии: некоторое время батарея Судакова подчинялась Ермолову. командовавшему артиллерийским резервом Кутузова, а после разгрома под Шенграбеном Ермолов принимал от Судакова оставшиеся зарядные ящики. Должен был знать и офицеров его батареи. Боевые реалии рескрипта Судакова на орден Св. Владимира IV класса вошли в художественную ткань романа, как и многие детали "Записок" Ермолова, о неизвестном протографе которых у Толстого мы говорили.

Поскольку Толстой не имел зрительного впечатления о Судакове, физический портрет пришлось создавать из ничего, с помощью "литературного натурщика" брата Николая. Физический портрет Тушина под Аустерлицем не прорабатывался. а был перенесен туда из Шенграбена - "жалкая и милая, симпатическая фигура Тушина, с своей трубочкой ковылявшего между орудий", явно не совпадала с бравым обликом Кучина, почему и пришлось убрать фамилию Тушина в Аустерлице.

Но единый герой Тушин сохранялся в романе до 1807 года, когда Тушин без руки оказывается в госпитале. Из Шенграбенского дела он выходит без царапины, а под Аустерлицем он (как и Кучин) ранен, а в одном из вариантов даже погибает вместе с Андреем Болконским. Смещение же даты нахождения Тушина в госпитале из 1806 в 1807 год происходит по тексту романа - Николай Ростов практически весь 1806 год, включая Рождество, проводит в отпуске в Москве, и в полк возвращается после Нового года.

В планах же романа, начиная со встречи раненого Николая Ростова с Тушиным, который сажает его на пушечный лафет, Тушину предназначалась большая сквозная роль до 1812 года. Он был кандидатом на обед в Английском клубе в честь князя Багратиона, должен был присутствовать на похоронах старого князя Болконского в Лысых Горах (Ясной Поляне), помогать княжне Марье при приближении французов и бунте крестьян в роли безрукого городничего. Но прототипами Николая Ростова и Марьи Болконской были отец и мать писателя. И по логике родственной иерархии прототип заурядного офицера Кучина сменяется сперва "литературным натурщиком" братом Николаем, с явной тенденцией замены и прототипа, благо Яснополянская усадьба была плотно населена тенями знатных предков. Но после 1807 года линия Тушина развития не получила. Здесь имело место смещение временных пластов - отец Толстого воевал 17-летним юношей в 1813 году, а в романе помещен в 1805 год. И спасителем родителей должен был быть человек поколением старше. Может быть, поэтому Толстой и не хотел печатать роман до окончательного завершения рукописи. Но это уже из области предположений, а не доказательств.

Портрет Тушина

Когда после журнальной публикации Толстой готовил первое отдельное издание романа, он заказал иллюстрации художнику М. Башилову. Но художник умер, не завершив всей серии рисунков, и иллюстрированное издание не состоялось. По Шенграбенскому эпизоду сохранилось три карандашных эскиза с различной степенью проработанности деталей: "Багратион на батарее Тушина", поясной портрет Багратиона и "Раненый Ростов у костра" (Тушин, Ростов, Долохов).

Интересна переписка Толстого с художником - это еще один источник для понимания творческой лаборатории автора в проработке своих романных персонажей. Толстой писал художнику: "Пожалуйста, присылайте мне свои рисунки в самом черном виде, я чувствую, что могу быть полезен Вам своими замечаниями. Я все-таки всех их знаю ближе Вас, и иногда пустое замечание наведет Вас на мысль..." Это был период, когда Тушин в журнальном варианте отличался от его последующего словесного портрета, прямо списанного с брата Николая. Всеми тремя эскизами Толстой остался доволен, сделав ряд замечаний.

По "Багратиону на батарее Тушина" он просил сделать Тушина моложе - на рисунке офицеру под 40 лет, а Кучину было 33 года. Портрет проработан детально, но черты лица не похожи на фотографию "натурщика" брата Николая. Из этих намеков и общей ситуации с созданием образа Тушина условно приходится допустить, что здесь Башилов со слов Толстого пытался изобразить портрет Кучина, которого Толстой видел только в 78-летнем возрасте. На другом рисунке хорошо прорисованы лица Ростова и Долохова, а Тушин только намечен.

По этой переписке чувствуется постоянное противопоставление Толстым прототипа и "натурщика" Тушина, завершившееся в пользу последнего.

О русскости артиллериста Тушина

И в Шенграбенском и в Аустерлицком эпизодах с русской батареей Толстой упорно называет батареей четыре орудия, хотя как артиллерист прекрасно знает, что в 1805 году в 12-орудийной батарее четыре орудия составляли дивизион (в черновиках у Тушина, как дивизионного командира, более просторный шалаш). Этот факт никогда не комментировался толстоведами. Между тем этим литературным приемом подчеркивается не только трагизм положения батареи, но и дается понять, что от нее практически только и остались эти действующие орудия. И в обоих случаях за этой недосказанностью надо искать саму батарею и ее командира. Система зашифровки одинаковая. Под Аустерлицем мы нашли Ермолова. Под Шенграбеном Г. Ерошевич в "Русском инвалиде" назвал Судакова и трех его дивизионных командиров. Можно было ожидать, что прототипом будет тоже дивизионный командир, но оказался "натурщик" брат Николай.

Толстоведы упоминают в комментариях к "Войне и миру" Якова Ивановича Судакова, но не считают его прототипом и не дают этому объяснения, что удивляло меня.

Разгадка, как всегда, лежала на виду, но или не осознавалась исследователями по обыденности факта, или же почти столетие имело место умышленное умолчание. Сопоставив совокупность данных, пришлось под другим углом взглянуть на статью Г. Ерошевича в "Русском инвалиде", обстоятельную по приведенным архивным материалам.

Центр тяжести артиллерийской защиты русских позиций находился у дороги Шенграбен - Грунт. Приведены чины, фамилии и награды дивизионных командиров за Шенграбен. В батарее было два штабс-капитана: Судаков и фон Занден-Пескович, получивших одинаковые награды - по ордену Св. Владимира IV степени и Золотой шпаге, тогда как прочие офицеры получили только Золотые шпаги. Это, скорее всего, говорит о том, что, как старший чином и опытом, фон Занден-Пескович командовал дивизионом именно у дороги. В дивизионе орудия наводит и команду "Огонь" подает не командир батареи, а дивизионный командир. Толстой, побывавший в "шкуре" командира четырех орудий, прекрасно это знал. У командира батареи другие функции.

И реально вырисовывается еще один претендент на прототип Тушина. Знал ли эти детали Толстой от Ермолова или из наградных рескриптов, это проблематично, как и все, связанное с Тушиным.

Русские немцы в "Войне и мире", и особенно под Шенграбеном, персонажи если и не отрицательные, то, во всяком случае, недолюбливаемые. А здесь по раскладу событий узловым дивизионом командует немец. И не это ли заставило Толстого сделать прототипом брата Николая, как бы "прикрыв" немца? А затем две мировые войны, развязанные немцами, не позволяли толстоведам, о чем-то вероятно и догадывавшимся, в сложные сталинские времена касаться этого вопроса, но не признававшими прототипом и Судакова.

Эпилог

Вот, кажется, и все - Тушин проанализирован во всех ипостасях. Теперь получено документальное подтверждение того, что это действительно "сборный образ", но прорисованы все персонажи, из реальных боевых дел которых строился образ, и последовательность "строительства" в работе Толстого. Это рабочая версия, доложенная на Толстовских чтениях в Ясной Поляне (1999) и опубликованная в краткой версии Институтом мировой литературы им. A.M. Горького РАН (1998), и в книге "Капитан Тушин из "Войны и мира" в романе и в жизни" (М., "ИСТЕК". 1999). Непознанность всех использованных Толстым источников романа и загадки его внутреннего мира не позволяют говорить о раскрытии всех неясностей.

В преддверии 200-летнего юбилея Шенграбена - Аустерлица необходимо воздать должное штабскапитану Александру Ивановичу Кучину в пантеоне российских героев, особенно его землякам в Тульском крае. К сожалению, род А.И. Кучина по прямой мужской линии пресекся предположительно в Крымскую войну 1853-1855 годов. После этой войны два его сына-офицера не упоминаются ни в военных, ни в гражданских архивах.

ОТ РЕДАКЦИИ

Уже после подготовки этой статьи в "Отечество" в сентябре 1999 года в Ясной Поляне на Толстовских чтениях прошла презентация научной монографии ее автора B.Л. Кучина по прототипу капитана Тушина. Сообщение вызвало интерес толстоведов и в качестве рабочей гипотезы вошло в научный оборот.

Вот какие удивительные находки иной раз совершенно неожиданно обнаруживаются в архивах и к каким интересным выводам приводят. Но между находкой и научной версией стоит многолетний труд многих специалистов по проверке гипотезы.

Сколько славных имен героических защитников Отечества из седой старины 200-летней давности получили выход из пыльных архивохранилищ к современному поколению благодаря этой работе.

И велика гордость за славный ратный подвиг россиян в наполеоновских войнах, чьи имена вновь золотыми буквами начертаны на скрижалях воссозданного Храма Христа Спасителя.

Родовые корни не должны быть утеряны. Ибо история - это не только перечень событий, дат и выдающихся личностей. История - это и судьба твоего рода, твоей фамилии, твоих предков. И если в этом очерке упоминаются фамилии всего нескольких родов, то ведь какое поле деятельности для пытливых в преддверии грядущих юбилеев от Шенграбена до Бородина?

Товарищ капитана Тушина - "пехотный" Тимохин ждет своего исследователя!

Краеведческий альманах «Отечество». 2000, выпуск №19.

Создавая на страницах романа «Война и мир» потрясающие картины недавнего прошлого, Толстой хотел показать на какие подвиги для спасения родины готовы тысячи совершенно разных, а, иногда, и незнакомых людей. Читая этот роман, понимаешь, насколько его герои одухотворённые и возвышенные люди. Лица простые и прекрасные, величавые и не совсем. Автор показывает портреты бытовые и парадные. В романе есть удивительная и мастерски написанная миниатюра - о капитане Тушине.

Портрет капитана Тушина отнюдь не героический: «Худой, маленький и грязный офицер артиллеристских войск в одних чулках и без сапог», за что, практически, он и получает постоянно нагоняй от начальства.

Толстой показывает нам образ Тушина, так как его видит князь Андрей. В нём есть что-то особенное, абсолютно невоенное, несколько забавное, но очень привлекательное».
2-ой раз в романе капитан представлен читателям во время Шенграбенской схватки. Этот эпизод был назван литературоведами как «забытая батарея». Князь Андрей в начале сражения характеризует капитана так: «Маленький Тушин, с трубочкой закушенной набок». Лицо его умное и доброе, но чуть- чуть бледное. Далее уже сам Толстой откровенно любуется сногсшибательной фигурой Тушина, которую окружают со всех сторон, как подчеркивает автор, широкоплечие и огромные богатыри. Даже сам Багратион когда объезжает позиции своих войск, находится рядом.

Тушин, не видя генерала, вырывается вперед своей батареи, там где опаснее всего, и, «выглядывая из-под маленькой ручки», подаёт команды. Тушин перед своим начальством и старшими офицерами робеет. Его поведение и повадки напоминают сельских священников или земских медиков. В нем так много печального и так мало героического и громкого.

Но тактические решения, которые принимает Тушин с фельдфебелем Захарченко на военном совете заслуживают большого уважения князя Багратиона.

Французы ошибочно полагают, что именно здесь, в центре, сконцентрированы главные силы армии союзников. Они не могли себе представить, что абсолютно без всякого прикрытия четыре пушки, которыми командует маленький капитан Тушин, уничтожат Шенграбен.

Толстой обрисовывает реальную, героическую, народную и богатырскую действительность. Непосредственно отсюда это карнавальное отношение к смерти и врагам, а так же этот весёлый былинный жест. Толстой рисует с наслаждением особый мир сказочных представлений, которые установились в сознании Тушина. Пушки неприятеля Тушин видит, как трубки, которые курит большой невидимый курильщик.

По замыслу автора лишь князь Андрей способен увидеть и понять, то сильное и героическое, что присуще капитану. Болконский вступается за него на военном совете. Он убеждает Багратиона признать, что победой в этом сражении обязаны героическим действиям Тушина. Несомненно, образ Тушина является одним из самых ярких в этом романе.

В романе "Война и мир" Толстой показал нам много разных образов, с разными характерами и взглядами на жизнь. Капитан Тушин противоречивый персонаж, который сыграл большую роль в войне 1812 года, хотя был очень труслив.

Увидев капитана впервые никто не мог подумать, что он может совершить хоть какой-нибудь подвиг. Он выглядел как "Маленький, грязный, худой артиллерийский офицер без сапог, в одних чулках", за свой вид даже получает выговор от штаб-офицера. В тот момент князь Андрей Болконский подумал, что этот человек не может быть военным, так как он выглядел очень комично и глупо. Тушин ещё до начала военных действий боялся всего что связано с войной: боялся взрыва снарядов, свиста пуль, боялся что его ранят и боялся увидеть других раненых и убитых, боялся осуждения со стороны сослуживцев и начальников. А в самый ответственный момент капитан отогнал свой страх, представив сражение в комическом свете и это достигло цели: батарея капитана Тушина практически одна удерживала оборону. Только князь Андрей заметил и оценил героический поступок Тушина и потом защитил его на военном совете, доказав, что успехом в Шанграбенском сражении они обязаны только правильным действиям капитана.

На войне Тушин теряет руку и не сможет больше защищать Родину, но на его примере автор показал, что не обязательно быть храбрым, просто для подвига нужно уметь побороть свой страх.

Том 1. Часть 2.
Глава XV

В четвертом часу вечера князь Андрей, настояв на своей просьбе у Кутузова, приехал в Грунт и явился к Багратиону. Адъютант Бонапарте еще не приехал в отряд Мюрата, и сражение еще не начиналось. В отряде Багратиона ничего не знали об общем ходе дел, говорили о мире, но не верили в его возможность. Говорили о сражении и тоже не верили и в близость сражения.

Багратион, зная Болконского за любимого и доверенного адъютанта, принял его с особенным начальническим отличием и снисхождением, объяснил ему, что, вероятно, нынче или завтра будет сражение, и предоставил ему полную свободу находиться при нем во время сражения или в ариергарде наблюдать за порядком отступления, «что тоже было очень важно».

Впрочем, нынче, вероятно, дела не будет, - сказал Багратион, как бы успокоивая князя Андрея.

«Ежели это один из обыкновенных штабных франтиков, посылаемых для получения крестика, то он и в ариергарде получит награду, а ежели хочет со мной быть, пускай… пригодится, коли храбрый офицер», - подумал Багратион. Князь Андрей, ничего не ответив, попросил позволения объехать позицию и узнать расположение войск с тем, чтобы в случае поручения знать, куда ехать. Дежурный офицер отряда, мужчина красивый, щеголевато одетый и с алмазным перстнем на указательном пальце, дурно, но охотно говоривший по-французски, вызвался проводить князя Андрея.

Со всех сторон виднелись мокрые, с грустными лицами офицеры, чего-то как будто искавшие, и солдаты, тащившие из деревни двери, лавки и заборы.

Вот не можем, князь, избавиться от этого народа, - сказал штаб-офицер, указывая на этих людей. - Распускают командиры. А вот здесь, - он указал на раскинутую палатку маркитанта, - собьются и сидят. Нынче утром всех выгнал: посмотрите, опять полна. Надо подъехать, князь, пугнуть их. Одна минута.

Заедемте, и я возьму у него сыру и булку, - сказал князь Андрей, который не успел еще поесть.

Что ж вы не сказали, князь? Я бы предложил своего хлеба-соли.

Они сошли с лошадей и вошли под палатку маркитанта. Несколько человек офицеров с раскрасневшимися и истомленными лицами сидели за столами, пили и ели.

Ну, что ж это, господа! - сказал штаб-офицер тоном упрека, как человек, уже несколько раз повторявший одно и то же. - Ведь нельзя же отлучаться так. Князь приказал, чтобы никого не было. Ну, вот вы, господин штабс-капитан, - обратился он к маленькому, грязному худому артиллерийскому офицеру, который без сапог (он отдал их сушить маркитанту), в одних чулках, встал перед вошедшими, улыбаясь не совсем естественно.

Ну, как вам, капитан Тушин, не стыдно? - продолжал штаб-офицер, - вам бы, кажется, как артиллеристу, надо пример показывать, а вы без сапог. Забьют тревогу, а вы без сапог очень хороши будете. (Штаб-офицер улыбнулся.) Извольте отправляться к своим местам, господа, все, все, - прибавил он начальнически.

Князь Андрей невольно улыбнулся, взглянув на штабс-капитана Тушина. Молча и улыбаясь, Тушин, переступая с босой ноги на ногу, вопросительно глядел большими, умными и добрыми глазами то на князя Андрея, то на штаб-офицера.

Солдаты говорят: разумшись ловчее, - сказал капитан Тушин, улыбаясь и робея, видимо, желая из своего неловкого положения перейти в шутливый тон.

Но еще он не договорил, как почувствовал, что шутка его не принята и не вышла. Он смутился.

Извольте отправляться, - сказал штаб-офицер, стараясь удержать серьезность.

Князь Андрей еще раз взглянул на фигурку артиллериста. В ней было что-то особенное, совершенно не военное, несколько комическое, но чрезвычайно привлекательное.

Штаб-офицер и князь Андрей сели на лошадей и поехали дальше.

Выехав за деревню, беспрестанно обгоняя и встречая идущих солдат, офицеров разных команд, они увидали налево краснеющие свежею, вновь вскопанною глиною строящиеся укрепления. Несколько батальонов солдат в одних рубахах, несмотря на холодный ветер, как белые муравьи, копошились на этих укреплениях; из-за вала невидимо кем беспрестанно выкидывались лопаты красной глины. Они подъехали к укреплению, осмотрели его и поехали дальше. За самым укреплением наткнулись они на несколько десятков солдат, беспрестанно переменяющихся, сбегающих с укрепления. Они должны были зажать нос и тронуть лошадей рысью, чтобы выехать из этой отравленной атмосферы.

Voilà l’agrément des camps, monsieur le prince, - сказал дежурный штаб-офицер.

Они выехали на противоположную гору. С этой горы уже видны были французы. Князь Андрей остановился и начал рассматривать.

Вот тут наша батарея стоит, - сказал штаб-офицер, указывая на самый высокий пункт, - того самого чудака, что без сапог сидел; оттуда все видно: поедемте, князь.

Покорно благодарю, я теперь один проеду, - сказал князь Андрей, желая избавиться от штаб-офицера, - не беспокойтесь, пожалуйста. Штаб офицер отстал, и князь Андрей поехал один.

Чем далее подвигался он вперед, ближе к неприятелю, тем порядочнее и веселее становился вид войск. Самый сильный беспорядок и уныние были в том обозе перед Цнаймом, который объезжал утром князь Андрей и который был в десяти верстах от французов. В Грунте тоже чувствовалась некоторая тревога и страх чего-то. Но чем ближе подъезжал князь Андрей к цепи французов, тем самоувереннее становился вид наших войск.

Выстроенные в ряд, стояли в шинелях солдаты, и фельдфебель и ротный рассчитывали людей, тыкая пальцем в грудь крайнему по отделению солдату и приказывая ему поднимать руку; рассыпанные по всему пространству, солдаты тащили дрова и хворост и строили балаганчики, весело смеясь и переговариваясь; у костров сидели одетые и голые, суша рубахи, подвертки или починивая сапоги и шинели, толпились около котлов и кашеваров. В одной роте обед был готов, и солдаты с жадными лицами смотрели на дымившиеся котлы и ждали пробы, которую в деревянной чашке подносил каптенармус офицеру, сидевшему на бревне против своего балагана.

В другой, более счастливой роте, так как не у всех была водка, солдаты, толпясь, стояли около рябого широкоплечего фельдфебеля, который, нагибая бочонок, лил в подставляемые поочередно крышки манерок. Солдаты с набожными лицами подносили ко рту манерки, опрокидывали их и, полоща рот и утираясь рукавами шинелей, с повеселевшими лицами отходили от фельдфебеля. Все лица были такие спокойные, как будто все происходило не в виду неприятеля, перед делом, где должна была остаться на месте, по крайней мере, половина отряда, а как будто где-нибудь на родине в ожидании спокойной стоянки. Проехав егерский полк, в рядах киевских гренадеров, молодцеватых людей, занятых теми же мирными делами, князь Андрей недалеко от высокого, отличавшегося от других балагана полкового командира наехал на фронт взвода гренадер, перед которыми лежал обнаженный человек. Двое солдат держали его, а двое взмахивали гибкие прутья и мерно ударяли по обнаженной спине.

Наказываемый неестественно кричал. Толстый майор ходил перед фронтом и, не переставая и не обращая внимания на крик, говорил:

Солдату позорно красть, солдат должен быть честен, благороден и храбр; а коли у своего брата украл, так в нем чести нет; это мерзавец. Еще, еще!

И все слышались гибкие удары и отчаянный, но притворный крик.

Еще, еще, - приговаривал майор.

Молодой офицер, с выражением недоумения и страдания в лице, отошел от наказываемого, оглядываясь вопросительно на проезжавшего адъютанта. Князь Андрей, выехав в переднюю линию, поехал по фронту. Цепь наша и неприятельская стояли на левом и на правом фланге далеко друг от друга, но в средине, в том месте, где утром проезжали парламентеры, цепи сошлись так близко, что могли видеть лица друг друга и переговариваться между собою. Кроме солдат, занимавших цепь в этом месте, с той и с другой стороны стояло много любопытных, которые, посмеиваясь, разглядывали странных и чуждых для них неприятелей.

С раннего утра, несмотря на запрещение подходить к цепи, начальники не могли отбиться от любопытных. Солдаты, стоявшие в цепи, как люди, показывающие что-нибудь редкое, уж не смотрели на французов, а делали свои наблюдения над приходящими и, скучая, дожидались смены. Князь Андрей остановился рассматривать французов.

Глянь-ка, глянь, - говорил один солдат товарищу, указывая на русского мушкетера-солдата, который с офицером подошел к цепи и что-то часто и горячо говорил с французским гренадером. - Вишь, лопочет как ловко! Аж хранцуз-то за ним не поспевает. Ну-ка ты, Сидоров…

Погоди, послухай. Ишь ловко! - отвечал Сидоров, считавшийся мастером говорить по-французски.

Солдат, на которого указывали смеявшиеся, был Долохов. Князь Андрей узнал его и прислушался к его разговору. Долохов вместе с своим ротным пришел в цепь с левого фланга, на котором стоял их полк.

Ну, еще, еще! - подстрекал ротный командир, нагибаясь вперед и стараясь не проронить ни одного непонятного для него слова. - Пожалуйста, почаще. Что он?

Долохов не отвечал ротному; он был вовлечен в горячий спор с французским гренадером. Они говорили, как и должно было быть, о кампании. Француз доказывал, смешивая австрийцев с русскими, что русские сдались и бежали от самого Ульма; Долохов доказывал, что русские не сдавались, а били французов.

Здесь велят прогнать вас, и прогоним, - говорил Долохов.

Только старайтесь, чтобы вас не забрали со всеми вашими казаками, - сказал гренадер-француз. Зрители и слушатели французы засмеялись .

Уже близко становились французы; уже князь Андрей, шедший рядом с Багратионом, ясно различал перевязи, красные эполеты, даже лица французов. (Он ясно видел одного старого французского офицера, который вывернутыми ногами в штиблетах, придерживаясь за кусты, с трудом шел в гору.) Князь Багратион не давал нового приказания и все так же молча шел перед рядами. Вдруг между французами треснул один выстрел, другой, третий… и по всем расстроившимся неприятельским рядам разнесся дым и затрещала пальба. Несколько человек наших упало, в том числе и круглолицый офицер, шедший так весело и старательно. Но в то же мгновение, как раздался первый выстрел, Багратион оглянулся и закричал: «Ура!»

«Ура-а-а-а!» - протяжным криком разнеслось по нашей линии, и, обгоняя князя Багратиона и друг друга, нестройною, но веселою и оживленною толпой побежали наши под гору за расстроенными французами.

Глава XIX

Атака 6-го егерского обеспечила отступление правого фланга. В центре действие забытой батареи Тушина, успевшего зажечь Шенграбен, останавливало движение французов. Французы тушили пожар, разносимый ветром, и давали время отступать. Отступление центра через овраг совершалось поспешно и шумно; однако войска, отступая, не путались командами. Но левый фланг, который единовременно был атакован и обходим превосходными силами французов под начальством Ланна и который состоял из Азовского и Подольского пехотных и Павлоградского гусарского полков, был расстроен. Багратион послал Жеркова к генералу левого фланга с приказанием немедленно отступать.

Жерков, бойко, не отнимая руки от фуражки, тронул лошадь и поскакал. Но едва только он отъехал от Багратиона, как силы изменили ему. На него нашел непреодолимый страх, и он не мог ехать туда, где было опасно.

Подъехав к войскам левого фланга, он поехал не вперед, где была стрельба, а стал отыскивать генерала и начальников там, где их не могло быть, и потому не передал приказания.

Командование левым флангом принадлежало по старшинству полковому командиру того самого полка, который представлялся под Браунау Кутузову и в котором служил солдатом Долохов. Командование же крайнего левого фланга было предназначено командиру Павлоградского полка, где служил Ростов, вследствие чего произошло недоразумение. Оба начальника были сильно раздражены друг против друга, и в то самое время, как на правом фланге давно уже шло дело и французы уже начали наступление, оба начальника были заняты переговорами, которые имели целью оскорбить друг друга. Полки же, как кавалерийский, так и пехотный, были весьма мало приготовлены к предстоящему делу. Люди полков, от солдата до генерала, не ждали сражения и спокойно занимались мирными делами: кормлением лошадей - в коннице, собиранием дров - в пехоте.

Есть он, однако, старше моего в чином, - говорил немец, гусарский полковник, краснея и обращаясь к подъехавшему адъютанту, - то оставляли его делать, как он хочет. Я своих гусар не могу жертвовать. Трубач! Играй отступление!

Но дело становилось к спеху. Канонада и стрельба, сливаясь, гремели справа и в центре, и французские капоты стрелков Ланна проходили уже плотину мельницы и выстраивались на этой стороне в двух ружейных выстрелах. Пехотный полковник вздрагивающею походкой подошел к лошади и, взлезши на нее и сделавшись очень прямым и высоким, поехал к павлоградскому командиру. Полковые командиры съехались с учтивыми поклонами и со скрываемою злобой в сердце.

Опять-таки, полковник, - говорил генерал, - не могу я, однако, оставить половину людей в лесу. Я вас прошу, я вас прошу, - повторил он, - занять позицию и приготовиться к атаке.

А вас прошу, не мешивайться не свое дело, - отвечал, горячась, полковник. - Коли бы вы был кавалерист…

Я не кавалерист, полковник, но я русский генерал, и ежели вам это неизвестно…

Очень известно, ваше превосходительство, - вдруг вскрикнул, трогая лошадь, полковник, и делаясь красно-багровым. - Не угодно ли пожаловать в цепи, и мы будете посмотрейть, что этот позиция никуда не годный. Я не хочу истребляйть своя полка для ваше удовольствий. - Вы забываетесь, полковник. Я не удовольствие свое соблюдаю и говорить этого не позволю.

Генерал, принимая приглашение полковника на турнир храбрости, выпрямив грудь и нахмурившись, поехал с ним вместе по направлению к цепи, как будто все их разногласие должно было решиться там, в цепи, под пулями. Они приехали в цепь, несколько пуль пролетело над ними, и они молча остановились. Смотреть в цепи нечего было, так как и с того места, на котором они прежде стояли, ясно было, что по кустам и оврагам кавалерии действовать невозможно и что французы обходят левое крыло. Генерал и полковник строго и значительно смотрели, как два петуха, готовящиеся к бою, друг на друга, напрасно выжидая признаков трусости. Оба выдержали экзамен. Так как говорить было нечего и ни тому, ни другому не хотелось подать повод другому сказать, что он первый выехал из-под пуль, они долго простояли бы там, взаимно испытывая храбрость, ежели бы в это время в лесу, почти сзади их, не послышались трескотня ружей и глухой сливающийся крик. Французы напали на солдат, находившихся в лесу с дровами. Гусарам уже нельзя было отступать вместе с пехотой. Они были отрезаны от пути отступления налево французскою цепью. Теперь, как ни неудобна была местность, необходимо было атаковать, чтобы проложить себе дорогу.

Эскадрон, где служил Ростов, только что успевший сесть на лошадей, был остановлен лицом к неприятелю. Опять, как и на Энском мосту, между эскадроном и неприятелем никого не было, и между ними, разделяя их, лежала та же страшная черта неизвестности и страха, как бы черта, отделяющая живых от мертвых. Все люди чувствовали эту черту, и вопрос о том, перейдут ли или нет и как перейдут они эту черту, волновал их. Ко фронту подъехал полковник, сердито ответил что-то на вопросы офицеров и, как человек, отчаянно настаивающий на своем, отдал какое-то приказание. Никто ничего определенного не говорил, но по эскадрону пронеслась молва об атаке. Раздалась команда построения, потом визгнули сабли, вынутые из ножен. Но всё еще никто не двигался. Войска левого фланга, и пехота и гусары, чувствовали, что начальство само не знает, что делать, и нерешимость начальников сообщалась войскам.

«Поскорее, поскорее бы», - думал Ростов, чувствуя, что наконец-то наступило время изведать наслаждение атаки, про которое он так много слышал от товарищей-гусаров.

В переднем ряду заколыхались крупы лошадей. Грачик потянул поводья и сам тронулся.

Справа Ростов видел первые ряды своих гусар, а еще дальше впереди виднелась ему темная полоса, которую он не мог рассмотреть, но считал неприятелем. Выстрелы были слышны, но в отдалении.

Прибавь рыси! - послышалась команда, и Ростов чувствовал, как поддает задом, перебивая в галоп, его Грачик.

Он вперед угадывал его движения, и ему становилось все веселее и веселее. Он заметил одинокое дерево впереди. Это дерево сначала было впереди, на середине той черты, которая казалась столь страшною. А вот и перешли эту черту, и не только ничего страшного не было, но все веселее и оживленнее становилось. «Ох, как я рубану его», - думал Ростов, сжимая в руке эфес сабли.

«Ну, попадись теперь кто бы ни был», - думал Ростов, вдавливая шпоры Грачику, и, перегоняя других, выпустил его во весь карьер. Впереди уже виден был неприятель. Вдруг, как широким веником, стегнуло что-то по эскадрону. Ростов поднял саблю, готовясь рубить, но в это время впереди скакавший солдат Никитенко отделился от него, и Ростов почувствовал, как во сне, что продолжает нестись с неестественною быстротой вперед и вместе с тем остается на месте. Сзади знакомый гусар Бандарчук наскакал на него и сердито посмотрел. Лошадь Бандарчука шарахнулась, и он обскакал мимо.

«Что же это? я не подвигаюсь? - Я упал, я убит…» - в одно мгновение спросил и ответил Ростов. Он был уже один посреди поля. Вместо двигавшихся лошадей и гусарских спин он видел вокруг себя неподвижную землю и жнивье. Теплая кровь была под ним. «Нет, я ранен, и лошадь убита». Грачик поднялся было на передние ноги, но упал, придавив седоку ногу. Из головы лошади текла кровь. Лошадь билась и не могла встать. Ростов хотел подняться и упал тоже: ташка зацепилась за седло. Где были наши, где были французы - он не знал. Никого не было кругом.

Высвободив ногу, он поднялся. «Где, с какой стороны была теперь та черта, которая так резко отделяла два войска?» - спрашивал он себя и не мог ответить. «Уже не дурное ли что-нибудь случилось со мной? Бывают ли такие случаи, и что надо делать в таких случаях?» - спросил он сам себя, вставая; и в это время почувствовал, что что-то лишнее висит на его левой онемевшей руке. Кисть ее была как чужая. Он оглядывал руку, тщетно отыскивая на ней кровь. «Ну, вот и люди, - подумал он радостно, увидав несколько человек, бежавших к нему. - Они мне помогут!» Впереди этих людей бежал один в странном кивере и в синей шинели, черный, загорелый, с горбатым носом. Еще два и еще много бежало сзади. Один из них проговорил что-то странное, нерусское. Между задними такими же людьми, в таких же киверах, стоял один русский гусар. Его держали за руки; позади его держали его лошадь.

«Верно, наш пленный… Да. Неужели и меня возьмут? Что это за люди? - все думал Ростов, не веря своим глазам. - Неужели французы?» Он смотрел на приближавшихся французов, и, несмотря на то, что за секунду скакал только затем, чтобы настигнуть этих французов и изрубить их, близость их казалась ему теперь так ужасна, что он не верил своим глазам. «Кто они? Зачем они бегут? Неужели ко мне? Неужели ко мне они бегут? И зачем? Убить меня? Меня, кого так любят все?» Ему вспомнилась любовь к нему его матери, семьи, друзей, и намерение неприятелей убить его показалось невозможно. «А может - и убить!» Он более десяти секунд стоял, не двигаясь с места и не понимая своего положения. Передний француз с горбатым носом подбежал так близко, что уже видно было выражение его лица. И разгоряченная, чуждая физиономия этого человека, который со штыком наперевес, сдерживая дыханье, легко подбегал к нему, испугала Ростова. Он схватил пистолет и, вместо того чтобы стрелять из него, бросил им в француза и побежал к кустам что было силы. Не с тем чувством сомнения и борьбы, с каким он ходил на Энский мост, бежал он, а с чувством зайца, убегающего от собак. Одно нераздельное чувство страха за свою молодую, счастливую жизнь владело всем его существом. Быстро перепрыгивая через межи, с тою стремительностью, с которою он бегал, играя в горелки, он летел по полю, изредка оборачивая свое бледное, доброе, молодое лицо, и холод ужаса пробегал по его спине. «Нет, лучше не смотреть», - подумал он, но, подбежав к кустам, оглянулся еще раз. Французы отстали, и даже в ту минуту, как он оглянулся, передний только что переменил рысь на шаг и, обернувшись, что-то сильно кричал заднему товарищу. Ростов остановился. «Что-нибудь не так, - подумал он, - не может быть, чтоб они хотели убить меня». А между тем левая рука его была так тяжела, как будто двухпудовая гиря была привешена к ней. Он не мог бежать дальше. Француз остановился тоже и прицелился. Ростов зажмурился и нагнулся. Одна, другая пуля пролетели, жужжа, мимо него. Он собрал последние силы, взял левую руку в правую и побежал до кустов. В кустах были русские стрелки.

Глава XX

Пехотные полки, застигнутые врасплох в лесу, выбегали из леса, и роты, смешиваясь с другими ротами, уходили беспорядочными толпами. Один солдат в испуге проговорил страшное на войне и бессмысленное слово: «Отрезали!», и слово вместе с чувством страха сообщилось всей массе. - Обошли! Отрезали! Пропали! - кричали голоса бегущих.

Полковой командир, в ту самую минуту, как он услыхал стрельбу и крик сзади, понял, что случилось что-нибудь ужасное с его полком, и мысль, что он, примерный, много лет служивший, ни в чем не виноватый офицер, мог быть виновен перед начальством в оплошности или нераспорядительности, так поразила его, что в ту же минуту забыв и непокорного кавалериста-полковника, и свою генеральскую важность, а главное - совершенно забыв про опасность и чувство самосохранения, он, ухватившись за луку седла и шпоря лошадь, поскакал к полку под градом обсыпавших, но счастливо миновавших его пуль. Он желал одного: узнать, в чем дело, и помочь и исправить во что бы то ни стало ошибку, ежели она была с его стороны, и не быть виновным ему, двадцать два года служившему, ни в чем не замеченному примерному офицеру. Счастливо проскакав между французами, он подскакал к полю за лесом, чрез который бежали наши и, не слушаясь команды, спускались под гору. Наступила та минута нравственного колебания, которая решает участь сражений: послушают эти расстроенные толпы солдат голоса своего командира или, оглянувшись на него, побегут дальше. Несмотря на отчаянный крик прежде столь грозного для солдат голоса полкового командира, несмотря на разъяренное, багровое, на себя не похожее лицо полкового командира и маханье шпагой, солдаты всё бежали, разговаривали, стреляли в воздух и не слушали команды. Нравственное колебание, решающее участь сражений, очевидно, разрешалось в пользу страха.

Генерал закашлялся от крика и порохового дыма и остановился в отчаянии. Все казалось потеряно, но в эту минуту французы, наступавшие на наших, вдруг, без видимой причины, побежали назад, скрылись из опушки леса, и в лесу показались русские стрелки. Это была рота Тимохина, которая одна в лесу удержалась в порядке и, засев в канаву у леса, неожиданно атаковала французов. Тимохин с таким отчаянным криком бросился на французов и с такою безумною и пьяною решительностью, с одной шпажкой, набежал на неприятеля, что французы, но успев опомниться, побросали оружие и побежали. Долохов, бежавший рядом с Тимохиным, в упор убил одного француза и первый взял за воротник сдавшегося офицера. Бегущие возвратились, батальоны собрались, и французы, разделившие было на две части войска левого фланга, на мгновение были оттеснены. Резервные части успели соединиться, и беглецы остановились. Полковой командир стоял с майором Экономовым у моста, пропуская мимо себя отступающие роты, когда к нему подошел солдат, взял его за стремя и почти прислонился к нему. На солдате была синеватая, фабричного сукна шинель, ранца и кивера не было, голова была повязана, и через плечо была надета французская зарядная сумка. Он в руках держал офицерскую шпагу. Солдат был бледен, голубые глаза его нагло смотрели в лицо полковому командиру, а рот улыбался. Несмотря на то, что полковой командир был занят отданием приказания майору Экономову, он не мог не обратить внимания на этого солдата.

Ваше превосходительство, вот два трофея, - сказал Долохов, указывая на французскую шпагу и сумку. - Мною взят в плен офицер. Я остановил роту. - Долохов тяжело дышал от усталости; он говорил с остановками. - Вся рота может свидетельствовать. Прошу запомнить, ваше превосходительство!

Хорошо, хорошо, - сказал полковой командир и обратился к майору Экономову.

Но Долохов не отошел; он развязал платок, дернул его и показал запекшуюся в волосах кровь.

Рана штыком, я остался во фронте. Попомните, ваше превосходительство.

Про батарею Тушина было забыто, и только в самом конце дела, продолжая слышать канонаду в центре, князь Багратион послал туда дежурного штаб-офицера и потом князя Андрея, чтобы велеть батарее отступать как можно скорее. Прикрытие, стоявшее подле пушек Тушина, ушло по чьему-то приказанию в середине дела; но батарея продолжала стрелять и не была взята французами только потому, что неприятель не мог предполагать дерзости стрельбы четырех никем не защищенных пушек. Напротив, по энергичному действию этой батареи он предполагал, что здесь, в центре, сосредоточены главные силы русских, и два раза пытался атаковать этот пункт, и оба раза был прогоняем картечными выстрелами одиноко стоявших на этом возвышении четырех пушек.

Скоро после отъезда князя Багратиона Тушину удалось зажечь Шенграбен.

Вишь, засумятились! Горит! Вишь, дым-то! Ловко! Важно! Дым-то, дым-то! - заговорила прислуга, оживляясь.

Все орудия без приказания били в направлении пожара. Как будто подгоняя, подкрикивали солдаты к каждому выстрелу: «Ловко! Вот так-та́к! Ишь ты… Важно!» Пожар, разносимый ветром, быстро распространялся. Французские колонны, выступившие за деревню, ушли назад, но, как бы в наказание за эту неудачу, неприятель выставил правее деревни десять орудий и стал бить из них по Тушину.

Из-за детской радости, возбужденной пожаром, и азарта удачной стрельбы по французам наши артиллеристы заметили эту батарею только тогда, когда два ядра и вслед за ними еще четыре ударили между орудиями и одно повалило двух лошадей, а другое оторвало ногу ящичному вожатому. Оживление, раз установившееся, однако, не ослабело, а только переменило настроение. Лошади были заменены другими из запасного лафета, раненые убраны, и четыре орудия повернуты против десятипушечной батареи. Офицер, товарищ Тушина, был убит в начале дела, и в продолжение часа из сорока человек прислуги выбыли семнадцать, но артиллеристы всё так же были веселы и оживлены. Два раза они замечали, что внизу, близко от них, показывались французы, и тогда они били по них картечью.

Маленький человек, с слабыми, неловкими движениями, требовал себе беспрестанно у денщика еще трубочку за это, как он говорил, и, рассыпая из нее огонь, выбегал вперед и из-под маленькой ручки смотрел на французов.

Круши, ребята! - приговаривал он и сам подхватывал орудия за колеса и вывинчивал винты.

В дыму, оглушаемый беспрерывными выстрелами, заставлявшими его каждый раз вздрагивать, Тушин, не выпуская своей носогрелки, бегал от одного орудия к другому, то прицеливаясь, то считая заряды, то распоряжаясь переменой и перепряжкой убитых и раненых лошадей, и покрикивал своим слабым, тоненьким, нерешительным голоском. Лицо его все более и более оживлялось. Только когда убивали или ранили людей, он морщился и, отворачиваясь от убитого, сердито кричал на людей, как всегда мешкавших поднять раненого или тело. Солдаты, большею частью красивые молодцы (как и всегда в батарейной роте, на две головы выше своего офицера и вдвое шире его), все, как дети в затруднительном положении, смотрели на своего командира, и то выражение, которое было на его лице, неизменно отражалось на их лицах.

Вследствие этого страшного гула, шума, потребности внимания и деятельности, Тушин не испытывал ни малейшего неприятного чувства страха, и мысль, что его могут убить или больно ранить, не приходила ему в голову. Напротив, ему становилось все веселее и веселее. Ему казалось, что уже очень давно, едва ли не вчера, была та минута, когда он увидел неприятеля и сделал первый выстрел, и что клочок поля, на котором он стоял, был ему давно знакомым, родственным местом. Несмотря на то, что он все помнил, все соображал, все делал, что мог делать самый лучший офицер в его положении, он находился в состоянии, похожем на лихорадочный бред или на состояние пьяного человека.

Из-за оглушающих со всех сторон звуков своих орудий, из-за свиста и ударов снарядов неприятеля, из-за вида вспотевшей, раскрасневшейся, торопящейся около орудий прислуги, из-за вида крови людей и лошадей, из-за вида дымков неприятеля на той стороне (после которых всякий раз прилетало ядро и било в землю, в человека, в орудие или в лошадь), - из-за вида этих предметов у него в голове установился свой фантастический мир, который составлял его наслаждение в эту минуту. Неприятельские пушки в его воображении были не пушки, а трубки, из которых редкими клубами выпускал дым невидимый курильщик.

Вишь, пыхнул опять, - проговорил Тушин шепотом про себя, в то время как с горы выскакивал клуб дыма и влево полосой относился ветром, - теперь мячик жди - отсылать назад.

Что прикажете, ваше благородие? - спросил фейерверкер, близко стоявший около него и слышавший, что он бормотал что-то.

Ничего, гранату… - отвечал он.

«Ну-ка, наша Матвевна», - говорил он про себя. Матвевной представлялась в его воображении большая крайняя старинного литья пушка. Муравьями представлялись ему французы около своих орудий. Красавец и пьяница первый нумер второго орудия в его мире был дядя; Тушин чаще других смотрел на него и радовался на каждое его движение. Звук то замиравшей, то опять усиливавшейся ружейной перестрелки под горою представлялся ему чьим-то дыханием. Он прислушивался к затиханью и разгоранью этих звуков.

«Ишь задышала опять, задышала», - говорил он про себя.

Сам он представлялся себе огромного роста, мощным мужчиной, который обеими руками швыряет французам ядра.

Ну, Матвевна, матушка, не выдавай! - говорил он, отходя от орудия, как над его головой раздался чуждый, незнакомый голос:

Капитан Тушин! Капитан!

Тушин испуганно оглянулся. Это был тот штаб-офицер, который выгнал его из Грунта. Он запыхавшимся голосом кричал ему:

Что вы, с ума сошли? Вам два раза приказано отступать, а вы…

«Ну, за что они меня?..» - думал про себя Тушин, со страхом глядя на начальника.

Я… ничего… - проговорил он, приставляя два пальца к козырьку. - Я…

Но полковник не договорил всего, что хотел. Близко пролетевшее ядро заставило его, нырнув, согнуться на лошади. Он замолк и только что хотел сказать еще что-то, как еще ядро остановило его. Он поворотил лошадь и поскакал прочь.

Отступать! Все отступать! - прокричал он издалека.

Солдаты засмеялись. Через минуту приехал адъютант с тем же приказанием.

Это был князь Андрей. Первое, что он увидел, выезжая на то пространство, которое занимали пушки Тушина, была отпряженная лошадь с перебитою ногой, которая ржала около запряженных лошадей. Из ноги ее, как из ключа, лилась кровь. Между передками лежало несколько убитых. Одно ядро за другим пролетало над ним, в то время как он подъезжал, и он почувствовал, как нервическая дрожь пробежала по его спине. Но одна мысль о том, что он боится, снова подняла его. «Я не могу бояться», - подумал он и медленно слез с лошади между орудиями. Он передал приказание и не уехал с батареи. Он решил, что при себе снимет орудия с позиции и отведет их. Вместе с Тушиным, шагая через тела и под страшным огнем французов, он занялся уборкой орудия.

А то приезжало сейчас начальство, так скорее дра́ло, - сказал фейерверкер князю Андрею, - не так, как ваше благородие.

Князь Андрей ничего не говорил с Тушиным. Они оба были так заняты, что, казалось, и не видали друг друга. Когда, надев уцелевшие из четырех два орудия на передки, они двинулись под гору (одна разбитая пушка и единорог были оставлены), князь Андрей подъехал к Тушину.

Ну, до свидания, - сказал князь Андрей, протягивая руку Тушину.

До свидания, голубчик, - сказал Тушин, - милая душа! прощайте, голубчик, - сказал Тушин со слезами, которые неизвестно почему вдруг выступили ему на глаза.

Глава XXI

Ветер стих, черные тучи низко нависли над местом сражения, сливаясь на горизонте с пороховым дымом. Становилось темно, и тем яснее обозначалось в двух местах зарево пожаров. Канонада стала слабее, но трескотня ружей сзади и справа слышалась еще чаще и ближе. Как только Тушин с своими орудиями, объезжая и наезжая на раненых, вышел из-под огня и спустился в овраг, его встретило начальство и адъютанты, в числе которых были и штаб-офицер и Жерков, два раза посланный и ни разу не доехавший до батареи Тушина. Все они, перебивая один другого, отдавали и передавали приказания, как и куда идти, и делали ему упреки и замечания. Тушин ничем не распоряжался и молча, боясь говорить, потому что при каждом слове он готов был, сам не зная отчего, заплакать, ехал сзади на своей артиллерийской кляче. Хотя раненых велено было бросать, много из них тащилось за войсками и просилось на орудия. Тот самый молодцеватый пехотный офицер, который перед сражением выскочил из шалаша Тушина, был, с пулей в животе, положен на лафет Матвевны. Под горой бледный гусарский юнкер, одною рукой поддерживая другую, подошел к Тушину и попросился сесть.

Капитан, ради бога, я контужен в руку, - сказал он робко. - Ради бога, я не могу идти. Ради бога!

Видно было, что юнкер этот уже не раз просился где-нибудь сесть и везде получал отказы. Он просил нерешительным и жалким голосом:

Прикажите посадить, ради бога.

Посадите, посадите, - сказал Тушин. - Подложи шинель, ты, дядя, - обратился он к своему любимому солдату. - А где офицер раненый?

Сложили, кончился, - ответил кто-то.

Посадите. Садитесь, милый, садитесь. Подстели шинель, Антонов.

Юнкер был Ростов. Он держал одною рукой другую, был бледен, и нижняя челюсть тряслась от лихорадочной дрожи. Его посадили на Матвевну, на то самое орудие, с которого сложили мертвого офицера. На подложенной шинели была кровь, в которой запачкались рейтузы и руки Ростова.

Что, вы ранены, голубчик? - сказал Тушин, подходя к орудию, на котором сидел Ростов.

Нет, контужен.

Отчего же кровь-то на станине? - спросил Тушин.

Это офицер, ваше благородие, окровянил, - отвечал солдат-артиллерист, обтирая кровь рукавом шинели и как будто извиняясь за нечистоту, в которой находилось орудие.

Насилу с помощью пехоты вывезли орудия в гору и, достигши деревни Гунтерсдорф, остановились. Стало уже так темно, что в десяти шагах нельзя было различить мундиров солдат, и перестрелка стала стихать. Вдруг близко с правой стороны послышались опять крики и пальба. От выстрелов уже блестело в темноте. Это была последняя атака французов, на которую отвечали солдаты, засевшие в домы деревни. Опять всё бросилось из деревни, но орудия Тушина не могли двинуться, и артиллеристы, Тушин и юнкер молча переглядывались, ожидая своей участи. Перестрелка стала стихать, и из боковой улицы высыпали оживленные говором солдаты.

Цел, Петров? - спрашивал один.

Задали, брат, жару. Теперь не сунутся, - говорил другой.

Ничего не видать. Как они в своих-то зажарили! Не видать, темь, братцы. Нет ли напиться?

Французы последний раз были отбиты. И опять, в совершенном мраке, орудия Тушина, как рамой окруженные гудевшею пехотой, двинулись куда-то вперед.

В темноте как будто текла невидимая мрачная река, все в одном направлении, гудя шепотом, говором и звуками копыт и колес. В общем гуле из-за всех других звуков яснее всех были стоны и голоса раненых во мраке ночи. Их стоны, казалось, наполняли собой весь этот мрак, окружавший войска. Их стоны и мрак этой ночи - это было одно и то же. Через несколько времени в движущейся толпе произошло волнение. Кто-то проехал со свитой на белой лошади и что-то сказал, проезжая.

Что сказал? Куда теперь? Стоять, что ль? Благодарил, что ли? - послышались жадные расспросы со всех сторон, и вся движущаяся масса стала напирать сама на себя (видно, передние остановились), и пронесся слух, что велено остановиться. Все остановились, как шли, на середине грязной дороги.

Засветились огни, и слышнее стал говор. Капитан Тушин, распорядившись по роте, послал одного из солдат отыскивать перевязочный пункт или лекаря для юнкера и сел у огня, разложенного на дороге солдатами. Ростов перетащился тоже к огню. Лихорадочная дрожь от боли, холода и сырости трясла все его тело. Сон непреодолимо клонил его, но он не мог заснуть от мучительной боли в нывшей и не находившей положения руке. Он то закрывал глаза, то взглядывал на огонь, казавшийся ему горячо-красным, то на сутуловатую слабую фигурку Тушина, по-турецки сидевшего подле него. Большие добрые и умные глаза Тушина с сочувствием и состраданием устремлялись на него. Он видел, что Тушин всею душой хотел и ничем не мог помочь ему.

Со всех сторон слышны были шаги и говор проходивших, проезжавших и кругом размещавшейся пехоты. Звуки голосов, шагов и переставляемых в грязи лошадиных копыт, ближний и дальний треск дров сливались в один колеблющийся гул.

Теперь уже не текла, как прежде, во мраке невидимая река, а будто после бури укладывалось и трепетало мрачное море. Ростов бессмысленно смотрел и слушал, что происходило перед ним и вокруг него. Пехотный солдат подошел к костру, присел на корточки, всунул руки в огонь и отвернул лицо.

Ничего, ваше благородие? - сказал он, вопросительно обращаясь к Тушину. - Вот отбился от роты, ваше благородие; сам не знаю где. Беда! Вместе с солдатом подошел к костру пехотный офицер с подвязанною щекой и, обращаясь к Тушину, просил приказать подвинуть крошечку орудия, чтобы провезти повозку. За ротным командиром набежали на костер два солдата. Они отчаянно ругались и дрались, выдергивая друг у друга какой-то сапог.

Как же, ты поднял! Ишь ловок! - кричал один хриплым голосом.

Потом подошел худой, бледный солдат с шеей, обвязанной окровавленною подверткой, и сердитым голосом требовал воды у артиллеристов.

Что ж, умирать, что ли, как собаке? - говорил он.

Тушин велел дать ему воды. Потом подбежал веселый солдат, прося огоньку в пехоту.

Огоньку горяченького в пехоту! Счастливо оставаться, землячки, благодарим за огонек, мы назад с процентой отдадим, - говорил он, унося куда-то в темноту краснеющуюся головешку.

За этим солдатом четыре солдата, неся что-то тяжелое на шинели, прошли мимо костра. Один из них споткнулся.

Ишь черти, на дороге дрова положили, - проворчал он.

Кончился, что ж его носить? - сказал один из них.

Ну, вас!

И они скрылись во мраке с своею ношей.

Что? болит? - спросил Тушин шепотом у Ростова.

Ваше благородие, к генералу. Здесь в избе стоят, - сказал фейерверкер, подходя к Тушину.

Сейчас, голубчик.

Тушин встал и, застегивая шинель и оправляясь, отошел от костра…

Недалеко от костра артиллеристов, в приготовленной для него избе, сидел князь Багратион за обедом, разговаривая с некоторыми начальниками частей, собравшимися у него. Тут был старичок с полузакрытыми глазами, жадно обгладывавший баранью кость, и двадцатидвухлетний безупречный генерал, раскрасневшийся от рюмки водки и обеда, и штаб-офицер с именным перстнем, и Жерков, беспокойно оглядывавший всех, и князь Андрей, бледный, с поджатыми губами и лихорадочно блестящими глазами.

В избе стояло прислоненное в углу взятое французское знамя, и аудитор с наивным лицом щупал ткань знамени и, недоумевая, покачивал головой, может быть, оттого, что его и в самом деле интересовал вид знамени, а может быть, и оттого, что ему тяжело было голодному смотреть на обед, за которым ему недостало прибора. В соседней избе находился взятый в плен драгунами французский полковник. Около него толпились, рассматривая его, наши офицеры. Князь Багратион благодарил отдельных начальников и расспрашивал о подробностях дела и о потерях. Полковой командир, представлявшийся под Браунау, докладывал князю, что, как только началось дело, он отступил из леса, собрал дроворубов и, пропустив их мимо себя, с двумя батальонами ударил в штыки и опрокинул французов.

Как я увидал, ваше сиятельство, что первый батальон расстроен, я стал на дороге и думаю: «Пропущу этих и встречу батальным огнем»; так и сделал.

Полковому командиру так хотелось сделать это, так он жалел, что не успел этого сделать, что ему казалось, что все это точно было. Да, может быть, и в самом деле было? Разве можно было разобрать в этой путанице, что было и чего не было?

Причем, должен заметить, ваше сиятельство, - продолжал он, вспоминая о разговоре Долохова с Кутузовым и о последнем свидании своем с разжалованным, - что рядовой, разжалованный Долохов, на моих глазах взял в плен французского офицера и особенно отличился.

Здесь-то я видел, ваше сиятельство, атаку павлоградцев, - беспокойно оглядываясь, вмешался Жерков, который вовсе не видал в этот день гусар, а только слышал о них от пехотного офицера. - Смяли два каре, ваше сиятельство.

На слова Жеркова некоторые улыбнулись, как и всегда ожидая от него шутки; но, заметив, что то, что он говорил, клонилось тоже к славе нашего оружия и нынешнего дня, приняли серьезное выражение, хотя многие очень хорошо знали, что то, что говорил Жерков, была ложь, ни на чем не основанная. Князь Багратион обратился к старичку полковнику.

Благодарю всех, господа, все части действовали геройски: пехота, кавалерия и артиллерия. Каким образом в центре оставлены два орудия? - спросил он, ища кого-то глазами. (Князь Багратион не спрашивал про орудия левого фланга; он знал уже, что там в самом начале дела были брошены все пушки.) - Я вас, кажется, просил, - обратился он к дежурному штаб-офицеру.

Одно было подбито, - отвечал дежурный штаб-офицер, - а другое, я не могу понять; я сам там все время был и распоряжался и только что отъехал… Жарко было, правда, - прибавил он скромно.

Кто-то сказал, что капитан Тушин стоит здесь у самой деревни и что за ним уже послано.

Да вот вы были, - сказал князь Багратион, обращаясь к князю Андрею.

Как же, мы вместе немного не съехались, - сказал дежурный штаб-офицер, приятно улыбаясь Болконскому.

Я не имел удовольствия вас видеть, - холодно и отрывисто сказал князь Андрей.

Все помолчали. На пороге показался Тушин, робко пробиравшийся из-за спин генералов. Обходя генералов в тесной избе, сконфуженный, как и всегда, при виде начальства, Тушин не рассмотрел древка знамени и спотыкнулся на него. Несколько голосов засмеялось.

Каким образом орудие оставлено? - спросил Багратион, нахмурившись не столько на капитана, сколько на смеявшихся, в числе которых громче всех слышался голос Жеркова.

Тушину теперь только, при виде грозного начальства, во всем ужасе представилась его вина и позор в том, что он, оставшись жив, потерял два орудия. Он так был взволнован, что до сей минуты не успел подумать об этом. Смех офицеров еще больше сбил его с толку. Он стоял перед Багратионом с дрожащею нижнею челюстью и едва проговорил:

Не знаю… ваше сиятельство… людей не было, ваше сиятельство.

Вы бы могли из прикрытия взять!

Что прикрытия не было, этого не сказал Тушин, хотя это была сущая правда. Он боялся подвести этим другого начальника и молча, остановившимися глазами, смотрел прямо в лицо Багратиону, как смотрит сбившийся ученик в глаза экзаменатору.

Молчание было довольно продолжительно. Князь Багратион, видимо, не желая быть строгим, не находился, что сказать; остальные не смели вмешаться в разговор. Князь Андрей исподлобья смотрел на Тушина, и пальцы его рук нервически двигались.

Ваше сиятельство, - прервал князь Андрей молчание своим резким голосом, - вы меня изволили послать к батарее капитана Тушина. Я был там и нашел две трети людей и лошадей перебитыми, два орудия исковерканными и прикрытия никакого.

Князь Багратион и Тушин одинаково упорно смотрели теперь на сдержанно и взволнованно говорившего Болконского.

И ежели, ваше сиятельство, позволите мне высказать свое мнение, - продолжал он, - то успехом дня мы обязаны более всего действию этой батареи и геройской стойкости капитана Тушина с его ротой, - сказал князь Андрей и, не ожидая ответа, тотчас же встал и отошел от стола.

Князь Багратион посмотрел на Тушина и, видимо, не желая выказать недоверия к резкому суждению Болконского и вместе с тем чувствуя себя не в состоянии вполне верить ему, наклонил голову и сказал Тушину, что он может идти. Князь Андрей вышел за ним.

Вот спасибо, выручил, голубчик, - сказал ему Тушин.

Князь Андрей оглянул Тушина и, ничего не сказав, отошел от него. Князю Андрею было грустно и тяжело. Все это было так странно, так непохоже на то, чего он надеялся.

«Кто они? Зачем они? Что им нужно? И когда все это кончится?» - думал Ростов, глядя на переменявшиеся перед ним тени. Боль в руке становилась все мучительнее. Сон клонил непреодолимо, в глазах прыгали красные круги, и впечатление этих голосов и этих лиц и чувство одиночества сливались с чувством боли. Это они, эти солдаты, и раненые и нераненые, - это они-то и давили, и тяготили, и выворачивали жилы, и жгли мясо в его разломанной руке и плече. Чтоб избавиться от них, он закрыл глаза.

Он забылся на одну минуту, но в этот короткий промежуток забвения он видел во сне бесчисленное количество предметов: он видел свою мать и ее большую белую руку, видел худенькие плечи Сони, глаза и смех Наташи, и Денисова с его голосом и усами, и Телянина, и всю свою историю с Теляниным и Богданычем. Вся эта история была одно и то же, что этот солдат с резким голосом, и эта-то вся история и этот-то солдат так мучительно, неотступно держали, давили и все в одну сторону тянули его руку. Он пытался устраниться от них, но они не отпускали ни на волос, ни на секунду его плечо. Оно бы не болело, оно было бы здорово, ежели бы они не тянули его; но нельзя было избавиться от них. Он открыл глаза и поглядел вверх. Черный полог ночи на аршин висел над светом углей. В этом свете летали порошинки падавшего снега. Тушин не возвращался, лекарь не приходил. Он был один, только какой-то солдатик сидел теперь голый по другую сторону огня и грел свое худое желтое тело.

«Никому не нужен я! - думал Ростов. - Некому ни помочь, ни пожалеть. А был же и я когда-то дома, сильный, веселый, любимый». Он вздохнул и со вздохом невольно застонал.

Ай болит что? - спросил солдатик, встряхивая свою рубаху над огнем, и, не дожидаясь ответа, крякнув, прибавил:- Мало ли за день народу попортили - страсть!

Ростов не слушал солдата. Он смотрел на порхавшие над огнем снежинки и вспоминал русскую зиму с теплым, светлым домом, пушистою шубой, быстрыми санями, здоровым телом и со всею любовью и заботою семьи. «И зачем я пошел сюда!» - думал он.

На другой день французы не возобновляли нападения, и остаток Багратионова отряда присоединился к армии Кутузова.

Роль эпизода «Капитан Тушин в Шенграбенском сражении»

в романе Л.Н.Толстого «Война и мир»

«Война и мир» - роман эпопея, значит в его основу положены исторические события, важные для всего народа. Одним из этих исторических событий было Шенграбенское сражение, участником которого был простой русский человек, капитан Тушин. Эпизод, в котором описывается его подвиг, имеет важное значение в романе. В нем находит отражение «мысль народная», кроме того, на этих страницах сходятся многие сюжетные линии героев. Читатель впервые, узнав по-настоящему Тушина, начинает понимать, что такое истинное мужество.

Свое боевое крещение в Шенграбенском сражении проходят многие. Впервые выходит на поле боя князь Андрей, тщеславно мечтающий о своем «Тулоне», и юнкер Николай Ростов, и капитан Тушин. Капитан не показан в отрыве от всех. Наоборот, с самого начала он в постоянном общении с кем-нибудь. Князь Андрей все время то слышит, то видит этого человека. Создается впечатление, что Тушиных много.

Вначале Толстой показывает Тушина до начала сражения. Автор делает все, чтобы капитан Тушин предстал перед нами в самом негероическом, даже смешном виде: он сидит в палатке маркитанта, сняв сапоги, в одних чулках, этот артиллерийский офицер, как звучит в авторской характеристике, «маленький, грязный и худой».

Накануне боя он рассуждает о смерти и единственный честно признается, что умереть страшно. Отличают его и большие, умные и добрые глаза. А князь Андрей заметил в его «фигурке», даже не фигуре, «что-то особенное, совершенно не военное, несколько комическое, но чрезвычайно привлекательное».

Но вот началось сражение: «земля как будто ахнула от страшного удара».

Поначалу капитан Тушин в бою выглядит негероически: этот «маленький человек, со слабыми неловкими движениями», «из-под маленькой ручки смотрел он на французов». Командовал он «тоненьким нерешительным голоском», а иногда и вовсе «пищал». Тушину, как и Кутузову, жалко людей, он «морщился», «сердито кричал, когда видел раненых и убитых». Незаметно Тушин из робкого капитана превращается в инициативного военного, который, поразмышляв, посоветовавшись со своим фельдфебелем Захарченком, решил, что «хорошо бы зажечь деревню», зажег, и именно это остановило французов.

В нем пробуждается «детская радость» вытеснявшая «неприятное чувство страха», а «клочок земли, на котором он стоял, был ему давно знакомым, родственным местом»,

Он живет в своем «фантастическом мире», французские пушки представляются ему трубками, снаряды – мячиками, французы – муравьями; свою пушку он ласково называет Матвеевной, а самого себя он видит «огромного роста, мощным мужчиной, который обеими руками швыряет французам ядра».

Тушин тотчас испуганно оглядывается, когда на него кричит штаб-офицер, добравшийся, наконец, до него с приказом отступать, Тушин не может без страха смотреть на начальника.

Что же такое героизм и что такое мужество, если героем оказывается маленький, пугливый, слабый человек, только воображающий себя сильным мужчиной и робеющим перед начальством.

Тушин прошел осаду Севастополя и знал войну. Он понимал, что на войне боятся все, но не все умеют победить в бою свой страх, даже Ростова, убежавшего при боевом крещении в кусты, нельзя назвать трусом, потому что он стыдится своего страха, хочет преодолеть его, ведь он был в том бою всего лишь «необстрелянным юнкером». Смел и бесстрашен Долохов, только он не герой, так как, отличившись, он тут же бежит доложить о своем «героизме», показывая рану и говоря: «Попомните, ваше превосходительство».

Научился скрывать свой страх и князь Андрей. Показывать его он считал ниже своего достоинства. Он чувствовал, как «нервическая дрожь пробежала по его спине», но он слишком горд, чтобы впасть в панику: «Я не могу бояться», - подумал он. Они оба, и Тушин, и князь Андрей, сумели победить свой страх. И Тушин, чувствуя это единство, растрогался до слез.

А оказавшись перед «грозным начальством», Тушин вновь оробел, он снова спотыкается при виде нахмуренного Багратиона, он теряет дар речи, он вызывает смех труса Жеркова. А вот мужество князя Андрея одинаково и в бою, и в штабе, промолчать сейчас перед начальством – значит унизить свое человеческое достоинство, поэтому он справедливо скажет о Тушине: «Успехом дня мы обязаны более всего действию этой батареи и героическому спокойствию капитана Тушина с его ротой».

Итак, данный эпизод подтверждает мысль Толстого о том, что только народ с присущим ему мужеством, чувством долга спасет Россию. «Скрытая теплота патриотизма» объединяет всех: Тушина и его солдат, надменного князя Андрея, позднее, в Бородинском сражении, это почувствует и Пьер Безухов.